Глава 6 ЛЕНИНГРАД: ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ И РЕАЛЬНОСТЬ
Глава 6
ЛЕНИНГРАД: ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ И РЕАЛЬНОСТЬ
Пока германские танковые войска поворачивали на юг, притягиваемые войсками Буденного, события на северном крыле развертывались в полном соответствии с пунктами директивы Гитлера.
Армиям Лееба удалось разгромить оба русских «фронта», находившихся перед ними, и настолько потрепать советских командиров, что русская Ставка была вынуждена выделить Ленинградский театр как отдельную единицу, ведущую боевые действия самостоятельно, если вообще не изолированно от всех других войск. После того как 41-й танковый корпус прорвал импровизированную оборону, организованную вдоль линии Сталина, между старой эстонской границей и пригородами самого Ленинграда оставалось только одно место, где было возможно сопротивление. Это река Луга.
Лужский рубеж был поделен на три сектора[58], но каждый по численности составлял чуть больше корпуса. Русские практически не имели ни артиллерии, ни танков. На первой неделе августа немцы продолжали заполнять свои плацдармы за рекой, тогда как Попов, испытывая нехватку в технике, боеприпасах и – что было еще тяжелее, а для русского командира и совсем внове – в людях, мог только бессильно наблюдать за противником и посылать ежедневные сообщения в Ставку.
Немецкое наступление началось 8 августа, и в течение нескольких часов Лужский рубеж стал трещать. Гёпнер снова рассредоточил оба танковых корпуса своей группы, поставив Рейнгардта на левый фланг 18-й армии у Нарвы, а Манштейна (усиленного одним из самых зловещих соединений в этой войне, полицейской дивизией СС) около Луги. Дивизия СС «Мертвая голова» осталась с 16-й армией у Новгорода в качестве острия клина для наступления на Чудово. В течение трех дней Кингисеппский сектор стоял на грани гибели, и Попов оказался перед тяжелейшей проблемой, истратив свои резервы и не имея в Ленинграде больше ничего, кроме ополченцев. Должен ли он «отойти» – если это слово приложимо к мучительному отступлению под шквалом воздушных обстрелов люфтваффе – с Лужского рубежа? Или продолжать держаться, рискуя, что немецкий 41-й танковый корпус прорвется на побережье, из-за чего его драгоценные кадровые соединения окажутся в тылу врага? В докладе Шапошникову от 11 августа начальник штаба Попова сообщает:
«Трудность восстановления положения заключается в том, что ни у дивизионных командиров, ни у командующих армиями и фронтом нет вообще никаких резервов. Каждый прорыв, вплоть до малейшего, приходится закрывать кое-как собранными подразделениями или частями».
И двумя днями спустя:
«Предполагать, что сопротивление немецкому наступлению можно обеспечивать силами только что сформированных или кое-как организованных частей ополчения и частями, взятыми с Северо-Западного фронта, после того, как они только что отступили из Литвы или Латвии… совершенно не оправдано».
В этот момент вся русская позиция была на грани крушения. За два дня до этого Гёпнер начал выводить из боев 56-й танковый корпус и перемещать его на север для поддержки Рейнгардта, собственные танки которого наконец смогли держать Кингисеппский прорыв открытым. Но 12 августа русская 48-я армия обошла по южному берегу озера Ильмень и атаковала правый фланг немецкой 16-й армии. Русские силы в основном состояли из кавалерии и не имели тяжелого оснащения, но удачно выбрали время и направление удара. Ибо единственной немецкой частью на ее пути был 10-й (пехотный) корпус, занимавший крайне правые позиции 16-й армии, которая сама была фланговой частью группы Лееба. Местность между 10-м корпусом и самыми северными частями группы армий Бока представляла собой пустынный район болот, лесов и бездорожья.
Вскоре 10-й корпус оказался под сильнейшим давлением, и на их призывы о помощи Лееб ответил, может быть, с излишней щедростью. Манштейн был придан 16-й армии и получил приказ на изменение направления. Результатом стало то, что критические дни с 14-го по 18 августа 56-й танковый корпус провел в марше и контрмарше, закончив тем, что занял позицию на фланге, в 150 милях от центра тяжести сражения.
Контратака 48-й армии русских спасла Лужский фронт от уничтожения. Но их положение оставалось очень тяжелым, так как вся русская линия обороны постепенно крошилась. Во второй неделе августа пали Нарва, Кингисепп и Новгород, а дивизия СС «Мертвая голова» прорвала южный фланг и захватила Чудово – важную станцию на железной дороге Ленинград – Москва.
В самом Ленинграде миллион жителей круглосуточно работал на широком оборонительном рубеже вокруг города. Партия мобилизовала каждого человека из своего огромного людского фонда в трудовые или полувоенные организации[59]. Везде слышались призывы, и все стены были оклеены прокламациями:
«Угроза нависла над Ленинградом. Наглая фашистская армия рвется к нашему славному городу – колыбели пролетарской революции. Наш священный долг – преградить своей грудью дорогу врагу у стен Ленинграда». 20 августа.
«Товарищи ленинградцы! Дорогие друзья! Наш горячо любимый город находится в непосредственной опасности нападения немецко-фашистских войск. Враг пытается проникнуть в Ленинград… Красная армия доблестно защищает подступы к городу… и отражает его атаки. Но враг еще не разбит, его ресурсы еще не истощены… и он еще не отказался от своих грабительских планов захвата Ленинграда». 21 августа.
«Враг у ворот Ленинграда! Серьезная опасность нависла над городом. Успех Красной армии зависит от героического, доблестного и решительного сопротивления каждого солдата, командира и политработника и от того, насколько активной и энергичной будет помощь, оказываемая Красной армии нами, ленинградцами». 22 сентября.
Любому человеку, искушенному в двойном смысле всех коммунистических текстов, было ясно значение воззваний. Над Ленинградом нависла угроза полного разгрома.
Теперь мы подходим к крайне любопытному эпизоду, пружины которого до сего дня скрыты завесой тайны. 20 августа Ворошилов и Жданов организовали Военный совет обороны Ленинграда. В течение суток Сталин по телефону уже «выражал неудовлетворение» тем, что совет был организован без консультации с ним. Ворошилов стал говорить, что это «соответствовало реальным требованиям обстановки», но Сталин не был настроен выслушивать партийный жаргон подобного рода и предложил «немедленный пересмотр личного состава» – то есть отставку Ворошилова и Жданова. Это было немедленно сделано, но на этом дело не кончилось. В конце августа прибыли два члена ГКО, Молотов и Маленков, с заданием «организовать оборону». Прошло несколько дней, обстановка быстро ухудшалась, и тогда Ворошилова, освободив от «ответственности» за военные операции, вернули в ГКО в Москву. Заменившим его генералом был начальник штаба Красной армии, «пожарный», который в свое время будет приезжать и стабилизировать практически каждый опасный сектор Восточного фронта, – Георгий Жуков.
Некоторые историки приводят слух о том, что Ворошилов якобы выступал за сдачу города после того, как немцы взяли Шлиссельбург и завершили его окружение. Говорится, будто Жданов обратился через голову Ворошилова к Сталину. Но судя по тому, что мы знаем о характерах действующих лиц, более вероятно то, что Сталин заподозрил Ленинградский Военный совет в возможном превращении в ядро оппозиционного правительства, которое со временем могло бы угрожать его собственному авторитету в стране или пойти на сепаратные переговоры с врагом. В Ленинграде всегда жила традиция самостоятельности, а коммунистическая доктрина учит, что внутренний враг всегда самый опасный.
Осенью 1941 года, когда немцы с каждым днем придвигались все ближе, все население города сплотилось на всех уровнях. Им говорили:
«Немцы хотят разрушить наши дома, завладеть нашими заводами и фабриками, расхитить наше народное добро, залить улицы и площади кровью безвинных жертв, замучить гражданское население и поработить свободных сынов нашей страны…»
Они верили этому и были правы. Казалось, теперь город вот-вот сдастся на милость немцев. Перед немцами открывалась заманчивая перспектива, да такая, что обещала утолить даже их ненасытную жажду крови.
«Проблема», разумеется, касалась гражданского населения. Первое «твердое решение» Гитлера было «сровнять город с землей, сделать его необитаемым и освободить от необходимости кормить население зимой». После того как город будет стерт с лица земли, эту местность можно будет отдать финнам. Однако финны, к сожалению, очень не хотели иметь какое-либо отношение к этому плану. Возникал вопрос и о мировом общественном мнении. Массовые убийства в таких масштабах было бы нелегко объяснить – даже тем, кто взирал на Гитлера как на сокрушающий большевизм молот. Тогда Геббельсу было дано указание сфальсифицировать план, в соответствии с которым Советы якобы намерены уничтожить город сами.
Германские военные не желали вообще «связываться» с гражданским населением. Варлимон подробно изучил этот вопрос и подготовил меморандум. «Нормальная» оккупация была отвергнута. Но можно было бы пойти на эвакуацию детей и стариков (надо думать, в «душевые камеры» концлагерей) и «предоставить остальным право умереть от голода». Но это тоже могло привести к «новым проблемам». Возможно, лучшим решением было бы изолировать весь город, окружив его проволокой под током и охраной с пулеметами. Но тогда осталась бы «опасность эпидемий». В случае если это решение будет принято, корпусным командирам будет необходимо применять артиллерию против гражданских лиц, пытающихся вырваться из города, поскольку Варлимон считал, что «сомнительно, чтобы пехота стреляла в женщин и детей, пытающихся вырваться наружу». В любом случае «ликвидацию населения нельзя возлагать на финнов».
Была также возможность заработать пропагандистский капитал на этом деле – предложить филантропу Рузвельту прислать либо запасы продуктов жителям города, не попавшим в плен, либо выслать нейтральные суда под эгидой Красного Креста, чтобы увезти их на свой континент…
Правильным решением было бы герметически закрыть Ленинград, затем ослабить его террором (то есть воздушными налетами и артиллерийским обстрелом) и голодом. Весной же захват города «…будет возможен, выживших надо переместить в глубину России и затем сровнять Ленинград с землей бризантной взрывчаткой».
Йодль, непосредственный начальник Варлимона, одобрил меморандум, заметив, что он «морально оправдан», поскольку при отступлении враг заминирует город.
Как нередко бывало на всем протяжении русской кампании, германское руководство военными операциями страдало от взаимных противоречий в силу личных и политических факторов. Первым камнем преткновения стала позиция Маннергейма и финнов. После распада Лужского фронта Кейтель написал Маннергейму послание с просьбой, чтобы финская армия начала оказывать «реальное давление» на всем Карельском перешейке, а также, чтобы она перешла за Свирь северо-восточнее озера Ладога.
28 августа Маннергейм отверг этот план, который тут же снова начали ему навязывать. Он снова отверг его (31 августа) и остался совершенно непоколебим, даже при личном приезде Кейтеля, прибывшего 4 сентября уговаривать его.
С военной точки зрения это упрямство со стороны одного из верных союзников крайне беспокоило немцев. Вермахт больше не имел стратегического резерва. Удавалось только создавать какую-то форму оперативно-тактического резерва путем переброски танков и мобильных средств у одной группы армий для усиления другой. Следовательно, у ОКХ не было средств оказания нажима на северный фланг русских. Таким образом, к началу сентября уже существовала жесткая практическая необходимость в пользу «герметической изоляции» города, а не его штурма.
Гитлер, с нетерпением наблюдавший за развитием действий на флангах, начинал заглядываться на перспективу захвата Москвы. Его воображение, обгонявшее на несколько недель ход реальных операций, тем не менее предсказывало их развитие с замечательной точностью. 6 декабря он подписал Директиву № 35, которая предусматривала возвращение танковых групп в группу армий «Центр» и подготовку к наступлению на русскую столицу. Из-за некомплекта во многих танковых дивизиях пришлось придать всю группу Гёпнера группе армий «Центр», кроме уже имеющихся групп Гота и Гудериана. В этой директиве также приказывалось 8-му воздушному корпусу вылететь со своих баз в Эстонии на юг для усиления Бока. Этим решением в распоряжении Лееба было оставлено менее 300 машин, большинство которых были истребители ближнего боя или транспортные самолеты и самолеты связи.
Намерением Гитлера было превратить Ленинград во «второстепенный театр операций», а на периметр осады оставить 6–7 пехотных дивизий.
Эти силы были в состоянии держать три миллиона голодающих жителей за проволокой под током, но не способны справиться с армией Ворошилова, пусть плохо вооруженной и истощенной к этому времени. И даже после падения Шлиссельбурга (которое, кстати, произошло только через три дня после утверждения Директивы № 35) периметр осады – в основном из-за несговорчивости финнов – оставался достаточно рыхлым и позволял гарнизону города опасную свободу движений.
Учитывая это и пользуясь слухами из ОКХ о готовящейся директиве, Риттер фон Лееб уже подготавливал план прямого штурма города. Он надеялся начать наступление 5 сентября, за день до выхода директивы, но 41-й танковый корпус был настолько измотан в боях, что ему потребовался трехдневный отдых и ремонт.
9 сентября Рейнгардт был готов, и началась атака: 1-я танковая дивизия наступала по левому берегу Невы, 6-я танковая – по обе стороны железнодорожной магистрали, идущей к Ленинграду с юга. Обе дивизии вскоре застряли в сети противотанковых рвов и разбросанных полевых укреплений, сооруженных строительными батальонами и ополчением на предшествующей неделе. Эти оборонительные сооружения часто были плохо расположены и неважно выполнены, но их было много[60]. Русским не хватало артиллерии, да и всего, что не производилось на месте, в Ленинграде и пригородах. Зато у них было большое количество средних и тяжелых минометов, огонь которых, на дистанциях того первого дня боев, был почти так же эффективен, как и огонь регулярной полевой артиллерии. В прибрежном секторе между морем и Красным Селом двенадцатидюймовые орудия флота усиленно обстреливали тыл германской армии. На поле боя сражались танки KB, экипажи которых состояли из испытателей и механиков с Кировского завода, где и в то время продолжали выпуск танков, примерно по четыре единицы в день. Именно в такого рода действиях – в ближнем бою – типичные русские качества, такие, как храбрость, упорство, смекалка в использовании маскировки и засад, более чем компенсировали те недостатки в руководстве и материальной части, которые приводили к огромным потерям на открытой местности на границе и на Луге.
Немецкие танки, наоборот, страдали, подобно всем бронетанковым войскам, натыкавшимся на средства ближней обороны. Танкисты несли тяжелые потери, пока их командиры пытались тактически приспособиться к незнакомому окружению. В первый же день наступления четыре командира 6-й танковой дивизии были убиты.
К вечеру второго дня (10 сентября) немцы подошли к последней линии русской обороны, которая шла по гребню невысоких возвышенностей, известных как Дудергофские высоты, около шести миль к юго-востоку от Ленинграда. В течение ночи многие танки ведущей дивизии, 1-й танковой, остались на поле боя впереди главных германских позиций, отражая контратаки, которые русские обязательно проводили по ночам. При зловещем свете пылающих бутылок с керосином они прорывали одну цепь защитников за другой, когда те готовились атаковать немцев, оставшихся на позициях, захваченных в течение дня. Как только рассвело, над полем боя появились пикирующие бомбардировщики, и 41-й танковый корпус напрягся (и сколько еще раз будет повторяться эта фраза!) «еще для одного последнего рывка». 1-я танковая дивизия потеряла столько машин, что остался только один батальон, в котором сохранилось не более 50 процентов боевой техники. Однако она постепенно продвигалась вперед на протяжении всего дня, и к 16:00 поднялась на высоту 167, невысокий холм около 450 футов, наивысшую точку Дудергофских высот.
Перед победоносными войсками в солнечном сиянии на расстоянии 12 километров расстилался город Ленинград со своими золотыми куполами и башнями и его порт с военными кораблями, которые пытались обстрелом из своих самых тяжелых орудий не дать удержаться немцам на высотах.
На левом фланге танкового корпуса пехота медленно пробивала себе путь вперед, и как только высота 167 была очищена от русских орудий и наблюдателей, она стала продвигаться быстрее, занимая пригородные районы Слуцка (Павловска) и Пушкина, а вечером 11 сентября Красное Село.
К 12 сентября, четвертому дню штурма, командованию сухопутных войск (ОКХ) стало ясно, что на театре военных действий, откуда они рассчитывали взять подкрепления, бушуют кровопролитные бои. Гальдер передал Леебу по буквопечатающему аппарату, что город «не должен быть взят, а только окружен. Наступление не должно заходить за рубеж шоссе Петергоф – Пушкин» (который уже был пройден). Однако на следующий день Гитлер дал новую директиву. Была ли она подсказана Кейтелем, который сам был сторонником наступления на Ленинград и другом Лееба, или потому что идея столь блестящей победы снова захватила его воображение, но фюрер провозгласил:
«Чтобы не ослаблять наступление… [воздушные и бронетанковые силы] не должны сниматься оттуда вплоть до осуществления полного окружения. Поэтому дата, указанная в Директиве № 35 для передислокации, может быть передвинута на несколько дней».
Так как под «полным окружением» в этой последней директиве понималось «в пределах артиллерийского огня» и так как ни одно полевое орудие в германской армии не могло стрелять с одного конца Ленинграда до другого, отсюда практически вытекал приказ ворваться в сам город. В последующие четыре дня германская удавка постепенно сжималась. В центре было занято Пулково, Урицк (Лигово), рядом с побережьем, соединяющимся с центром города четырехмильным «променадом», и Александровка, где находилось кольцо трамвайной линии с Невского проспекта. Но в изменчивом течении ближних боев незаметно наступил тот момент, столь часто не замечаемый ни той, ни другой стороной, когда наступающие тратят свои силы на все менее впечатляющие достижения. Атака с трех сторон на русские позиции у Колпина силами 6-й танковой и двух пехотных дивизий была отражена. В тот же самый день ОКВ приказало «немедленный» отвод 41-го танкового корпуса и 8-го воздушного корпуса. В ночь на 17 сентября 1-я танковая дивизия начала грузить свои уцелевшие танки на железнодорожные платформы южнее Красногвардейска (Гатчины), а 36-я моторизованная дивизия направилась своим ходом на Псков. Только понесшая тяжелые потери 6-я танковая была оставлена на несколько дней, чтобы оторваться от противника и зализать свои раны. В этот вечер Гальдер мрачно отмечает:
«Кольцо вокруг Ленинграда еще не затянулось так туго, как можно было бы желать, и дальнейшие успехи, после отвода 1-й танковой и 36-й моторизованной с этого фронта, проблематичны. Принимая во внимание утечку наших сил с Ленинградского фронта, где противник как раз сосредоточил крупные силы и большие количества материальной части, положение останется критическим до того времени, когда голод выступит нашим союзником».
Наступление 41-го танкового корпуса – это еще один пример того, как командующие армиями были непоследовательны в своем отношении к директивам Гитлера, когда это было им выгодно и когда они знали, что это сойдет им с рук. Получилась почти десятидневная задержка в передислокации группы Гёпнера на юг – и это в то время, когда даже сутки начинали принимать огромное значение. И когда немецкие танки наконец ушли от Ленинграда, они были не в состоянии воевать. Им требовалось восстановление, пополнение и отдых. Иначе говоря, им нужно было время.
Это наступление было первым и единственным случаем, когда немцы пытались взять город штурмом. Ведущий западный специалист по осадам считает, что «…отводом танковых дивизий как раз в момент, когда овладение городом казалось почти фактом, Гитлер спас Ленинград». Но так ли это справедливо? Только оглядываясь назад, можно увидеть, что город был «спасен» факторами, действовавшими осенью 1941 года. А в то время каждый здравый подход приводил к заключению, что длительная осада окажется, в конце концов, успешной. Да и на деле тяжелое положение Ленинграда продолжало все время ухудшаться до тех пор, пока не была прорвана осада в 1943 году, когда стратегическая инициатива перешла к русским. Далее доказывать, что Ленинград был «спасен» в 1941-м, вызывает вопрос: насколько его взятие 41-м танковым корпусом «казалось несомненным»? Хотя немцы постепенно сжимали полевые оборонительные сооружения на окраинах, а местами и прорывали их силами нескольких танков – все равно, перед ними стояла перспектива длительных ожесточенных уличных боев в городе с крайне прочными каменными зданиями, перерезанном сетью каналов и проток. На подобной местности ополченские войска, вооруженные бутылками с горючей смесью и динамитными шашками, как уже показала осада Мадрида, могут перемалывать целые корпуса кадровых войск.
«Если наглый враг попытается прорваться в наш город, он найдет здесь свою могилу. Мы, ленинградцы, мужчины и женщины, от мала до велика бросимся в смертельный бой с фашистскими разбойниками. Бесстрашно и беззаветно мы будем защищать каждую улицу, каждый дом, каждый камень нашего великого города».
Ни одна армия, качество которой основывается на высокой подготовке, технике и огневой мощи – как германская армия, – не должна позволять втягивать себя в уличные бои на местности, где эти качества теряют свою силу. То ли учитывая этот элементарный закон тактики, то ли из каких-то менее рациональных мотивов, но Гитлер в глубине души был против прямого штурма Ленинграда.
С немецкой точки зрения подлинная ирония русской кампании состояла в том, что время, когда Гитлер наиболее точно схватывал суть дела и был максимально сосредоточен, было периодом наиболее обостренной борьбы Гитлера за власть со своими генералами. Только после того, как он вышколил их и стал единоличным командующим, военная интуиция стала изменять фюреру. Вот тогда, чтобы оправдать свою железную хватку, он всегда мог напомнить о том моменте в кампании, когда его собственные планы постоянно тормозились или искажались честолюбием и самомнением его «восточных маршалов».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.