Глава 15 КРИЗИС И ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ

Глава 15

КРИЗИС И ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ

Первые дни 1943 года – как и в 1942-м – застали германскую армию в тяжелом положении. Но в ту первую зиму бедствия были обусловлены в основном случайностями и просчетами. В 1943 году причины носили более серьезный, фундаментальный характер.

Фронт закрепился более чем на половину своей протяженности, около 600 миль. За 12 месяцев почти не изменилась линия фронта, идущая от замерзшей Балтики вокруг осадного кольца Ленинграда прямо на юг, к озеру Ильмень, и от него через хвойные леса прежнего Ржевского выступа к Орлу. Постоянные огневые позиции из бревен и земли укрывали солдат; железобетонные укрытия защищали орудия, обстрел которых покрывал обширные минные поля, заложенные весной и летом, пока земля была мягкой. Гарнизоны на этих позициях жили достаточно спокойно. Горючего было много, одежды достаточно, почту доставляли регулярно. Это напоминало положение на Западном фронте в Первую мировую войну, где-то между Сен-Мийелем и швейцарской границей. Самыми страшными врагами были ужасный холод и огромные отряды партизан, передвигавшиеся обычно верхом и появлявшиеся в ледяные ночи, чтобы совершить налет на отдельные расположения германских солдат глубоко в тылу. На самом фронте часто бывало спокойно по несколько дней подряд. Немцы использовали это для отдыха своих измотанных дивизий, русские – как учебные полигоны для новых дивизий.

Кампанию было решено начать к югу, где три великие реки Украины направляются к Черному морю. Здесь 6 месяцев назад немцы развернули цвет своей армии, которая теперь находилась в отступлении. В момент своего высшего подъема она не смогла решить исход войны. Как могла она, слабея с каждым днем, избежать уничтожения?

Для Манштейна, рассматривавшего эту проблему на первой неделе января 1943 года, не было ни грана утешения. Силы, за которые он нес ответственность, были разбиты на три отдельные группы, и каждая была слишком занята собственными бедами, чтобы оказывать друг другу взаимную поддержку. При отсутствии Паулюса германские силы на юге России стали вдвое меньше. В самом лучшем случае еще несколько недель 6-я армия могла бы отвлекать на себя силы русских, хотя и с уменьшающейся эффективностью. Юго-восточнее, в глубине района Кавказа, все еще медлила группа армий «А», вне сферы прямого командования Манштейна и крайне чувствительная к угрозе окружения русскими. Собственные части Манштейна, в группе армий «Дон», получили такую трепку с ноября, что их трудно было узнать. Корпуса и дивизии утратили свою идентичность; подбитые танки, остатки противовоздушных сил и люфтваффе стягивались вокруг нескольких энергичных командиров – Холлидта, Мита, Фреттер-Пико, давших свои имена группам, отвечавшим за участки фронта длиной до 100 миль.

Тем не менее слабость немцев была не так велика, как считали они и большинство союзных наблюдателей в это время. Повторились многие факторы, характерные для предшествующей зимы, – люди и машины износились в летних боях; зимнее оснащение было все еще недостаточным, по крайней мере для маневренной войны; стойкость и выносливость русского солдата снова недооценивались – но это были преходящие факторы. Армия русских теперь определенно стала сильнее германской. Но и русские унаследовали много слабостей от предшествовавшего периода. С начала войны они поставили под ружье два с половиной миллиона человек. Они потеряли свыше четырех миллионов подготовленных солдат. Жесткая стандартизация техники – два типа грузовиков, два – танков, три – артиллерийских орудий – позволила им поднять уровень производства, несмотря на потери двух третей производственных площадей. Но командиров, способных вести эту новую армию, страшно не хватало. Одни были слишком осторожны, другие слишком опрометчивы, и все пытались компенсировать отсутствие опыта слепым повиновением приказу свыше. В результате их тактическая гибкость и быстрота развития успеха были намного ниже немецкого стандарта. Только артиллерия, некоторая часть кавалерии и очень немного танковых бригад по-настоящему заслуживали наименования «гвардейская». Настоящей проблемой для Красной армии была необходимость перестроиться: перейти от оборонительного состояния, когда она одерживала победу только за счет стойкости, мужества и храбрости солдат, к более сложным структурам наступательных действий, где инициатива и подготовленность даже самых мелких частей могла иметь решающее значение.

В наступлении с левого берега Дона русские вернулись к методам, применявшимся прошлой зимой, – наступлению на широком фронте группами из смешанных родов войск, поддерживавшими постоянное давление ценой разбавления концентрации, которая могла бы обеспечить глубокое и узкое вклинивание. Пока Манштейн был вынужден держать свою армию как можно ближе к Сталинграду, русская тактика была эффективной. Но когда Паулюса оставили и немцы смогли использовать пространство в излучине Дона для маневра, стало возможным задерживать русское наступление ценой гораздо меньших потерь в людях и технике. Ирония событий заключалась в том, что сталинградский гарнизон сыграл свою главную роль в возвращении успеха действий своим товарищам, именно когда сами они отказались от всяких надежд на помощь. Ибо в январе Жуков преследовал немцев только вполсилы, будучи прикованным к Сталинграду. В конце осады в районе Сталинграда оставалось свыше половины советской пехоты и 30 процентов артиллерии.

Поэтому казалось, что Манштейн мог продолжать рисковать на своем левом фланге, стремясь добиться своей самой важной цели – высвободить группу армий «А» с Кавказа и передислоцировать свежие части, из которых она состояла. Наиболее сильной группировкой в группе армий «Дон» оставалась 4-я танковая армия Гота, несмотря на понесенные потери на Аксае. Манштейн решил оставить ее в боевом положении, разрешив Готу на свое усмотрение постепенно отходить в направлении Ростова, сохраняя открытым путь отхода для группы армий «А». Такая операция еще была возможна ввиду явного снижения энергии наступления русских и в расчете на способность Паулюса продержаться по крайней мере еще месяц.

Вскоре выяснилось, что есть и другие препятствия к такому ходу действий. Первым камнем преткновения оказался давно знакомый немецкий недостаток – двойственность и противоречия в иерархической цепи подчинения. Группой армий «А» с октября командовал Клейст. Номинально она имела такой же статус, что и группа армий «Дон». Оба получали свои приказы из ОКХ и между собой непосредственно не общались. Кроме того, такая группировка, как 6-я армия, была предметом особого внимания со стороны Гитлера, и поэтому она получала отдельные (и иногда противоречивые) приказы прямо из ОКВ.

В это время Гитлер не предусматривал полного отвода войск с Кавказа – он думал только о сокращении линии фронта с оставлением плацдарма, с которого можно будет в дальнейшем начать операцию против русских нефтяных месторождений. Он считал, что важно удерживать Новороссийск, тем самым оставив для русского Черноморского флота только один порт (Батуми), так что даже в случае падения Ростова Клейста все равно можно было бы снабжать через пролив из Крыма, и что присутствие немецких войск на Кубани, а также в Керчи закупорит Азовское море. Аргумент Гитлера касался стратегического уровня. В начале кампании он говорил: «Если мы не захватим нефтяные запасы на Кавказе к осени, тогда я встану перед фактом, что мы не можем выиграть эту войну». Проектируемый пладцарм давал ему шанс еще одного броска к месторождениям нефти, если главный фронт стабилизируется, а в оборонительном аспекте Кубань защищала Крым, который, в свою очередь, защищал единственный источник природной нефти для рейха – румынские месторождения в Плоешти.

В отличие от Гитлера Манштейн и Клейст смотрели на вещи с более узкой (если не сказать, личной) точки зрения. Манштейну не нужен был Клейст, его штаб и вся его отдельная командная структура. Ему нужны были свежие укомплектованные дивизии Клейста – особенно его 1-я танковая армия, – и он хотел получить их под свой контроль. Клейст, вполне естественно, не хотел, чтобы их забирали. Он не желал видеть, как его непобежденная армия превращается по размеру и численности в какой-то придаток. В результате, хотя подчинение группы армий «А» Манштейну находилось «на рассмотрении в ОКХ некоторое время», об этой идее не говорили ничего нового[85].

Результатом этого четырехстороннего расхождения во мнениях – между Манштейном, ОКХ, Гитлером и Клейстом – явилось то, что никакого положительного приказа по этому поводу не было направлено в группу армий «А».

Уже было показано, как эти задержки влияли на ударную мощь деблокирующей группировки Гота в декабре. В то время это был вопрос передислокации двух дивизий; в январе же, когда речь шла о будущей судьбе группы армий, инерция стала прямо-таки свинцовой. Штаб группы армий утверждал, что будет необходим «значительный период отсрочки», если намечается полномасштабная эвакуация. Необходимо будет вытащить орудия из окопов, организовать смены, упаковать и отправить запасы, привезти лошадей к линии фронта, перевезти раненых из госпиталей… Потом, куда должна будет двигаться группа армий – на запад или северо-запад? Или ей предстояло разделиться? Займет ли она промежуточные позиции на пути, и если да – то какие? Будут ли позиции и сроки четко расписаны? Должна ли она будет остановиться на рубеже Кумы? При отсутствии приказов она остановится на Кумском рубеже. Для того чтобы достигнуть Кумского рубежа, группе армий потребуется 25 дней, так как «в интересах вывоза всей техники» отход будет осуществляться «сектор за сектором».

Когда Манштейну наконец удалось получить одну дивизию (СС «Викинг») и передать ее Готу, ему пришлось для передислокации обеспечить ее своим горючим. Штаб 1-й танковой армии тоже выставлял причиной длительных задержек со сменой 16-й моторизованной дивизии в Элисте ту же нехватку топлива. Клейст предъявлял невозможные требования к железной дороге, утверждая, что для передислокации своих войск обратно к Дону ему потребуется 155 эшелонов и что, когда это будет сделано, нужно будет еще 88 эшелонов, чтобы обеспечить снабжение Кубанского плацдарма. 18 января Манштейн, угрожавший подать в отставку десятью днями ранее, все еще ворчал: «Будет ли 1-я танковая армия отведена к Ростову или на Кубань, неизвестно». К этому моменту потратили столько времени, что стало уже поздно передислоцировать пехоту – кроме как через Керченский пролив – и пришлось также оставить очень хорошую дивизию из 1-й танковой армии, 50-ю (Горную). В последний день января 13-ю танковую дивизию, которую так ждали в Ростове вымотанные в боях соединения Гота, снова причислили к группе армий «А», повернули и направили обратно на Кубань. В результате этого оказалось, что на крайнем южном конце Восточного фронта находятся почти 250 тысяч человек (свыше 400 тысяч, если включить союзников), которые были боеспособны, хорошо оснащены, но практически иммобилизованы.

Группа армий «А» была оставлена в покое, в ее район включили Крым, а также Кубань, а Клейста сделали фельдмаршалом «за его заслуги в проведении отхода»[86].

Гот умело и гибко вел бои, хотя его танки были в полностью изношенном состоянии от постоянных маршей и контрмаршей. Тем не менее, хотя это никоим образом не должно умалить искусство Гота и выносливость его солдат, главная нагрузка на протяжении всего января лежала на плечах осажденных дивизий 6-й армии Паулюса. Это всегда следует помнить, когда выдвигают аргумент «бесцельного жертвоприношения» под Сталинградом.

После провала попытки деблокирования на Рождество Жуков ускорил темпы передислокации танковых и механизированных сил от кольца окружения Сталинграда, но продолжал удерживать там почти полмиллиона человек. А его силы, развернутые между Доном и Салом в направлении на Ростов, совсем не были такими мощными, как думали немцы. Только 2-я гвардейская армия была хорошо сбалансирована и имела танки и бригады самоходной артиллерии; из пехотных корпусов четыре были очень сильно потрепаны в боях на Аксае; оба свежих стрелковых корпуса, 51-й и 28-й, не имели достаточной мобильности, чтобы поспевать за своей добычей в условиях открытой местности.

Настоящий момент кризиса наступил 8 января, когда русские предъявили требование о капитуляции 6-й армии. Но оно было отклонено. Обращение было подписано Рокоссовским и Вороновым и обещало «почетную сдачу… достаточные нормы питания… заботу о раненых… офицерам оставляется личное оружие… репатриация после войны в Германию или любую другую страну».

Гитлер все еще находился в ежедневном контакте с Паулюсом по коротковолновой связи, и командующий армией даже не думал о капитуляции, не имея на то разрешения фюрера. Нет доказательств и того, что за исключением крайне малой доли рядовых кто-либо серьезно думал о принятии предложения русских. «У нас мало веры обещаниям русских», «Что угодно, только не Сибирь», «Мы все слишком хорошо знаем Ивана – нельзя знать, что он сделает после своих обещаний». Такой была типичная реакция, хотя к этому времени осажденная армия переносила такие страдания, которые заставили бы любого командира-союзника сдаться чисто из гуманных соображений. Некоторые германские источники даже приписывают 6-й армии более альтруистические мотивы: «…Мы окружены тремя русскими армиями, которые высвободятся для других операций, если мы капитулируем…» И всегда оставалась надежда – ибо человек должен надеяться, как бы плохо ни было, – что их освободят из окружения.

До 10 января русские не начинали серьезной атаки против внутреннего кольца обороны Паулюса, а ограничивались ведением беспокоящего огня со стороны своей неизмеримо более сильной артиллерии и вели местные операции с целью подготовки путей для заключительного штурма. На протяжении декабря и первой недели января условия в кольце окружения становились все хуже и хуже.

Ежедневно каждому бойцу выдавалось 20–30 патронов с приказом использовать их только для отражения атаки. Рацион, состоявший из хлеба, был уменьшен до 120, а затем и до 70 граммов – только ломтик! Воду получали из растаявшего снега. Мяса не было – всех лошадей съели на Рождество.

Минимальная потребность 6-й армии во всех видах довольствия составляла 550 тонн. Полет туда и обратно с аэродромов в Тацинской и Морозовске занимал три часа летного времени, не считая погрузки и разгрузки.

Таким образом, с наиболее вероятным одним вылетом в день это означало, что каждый день должны работать 225 самолетов Ю-52. На самом деле за один раз никогда не бывало более 80 «юнкерсов» с грузами. Их усилия дополнялись двумя эскадрильями «хейнкелей III» (способных перевозить только по 1,5 тонн). Самое большое количество грузов, доставленное в Сталинград в течение суток, было 180 тонн, 14 декабря. После Рождества, когда Тацинская и Морозовск были захвачены русскими, в среднем за ночь доставляли около 60 тонн.

Бензина вообще не выдавали. Вплоть до самого конца его скудные запасы береглись для прорыва, и танки и самоходная артиллерия армии были вкопаны в постоянные огневые позиции в мерзлом щебне. Люди слишком ослабли, чтобы выкапывать новые огневые окопы или ходы сообщения. Если их вытесняли со старых позиций, они просто ложились на землю за нагроможденными снежными «парапетами», оцепеневшие от холода и неизбежности смерти. Получить ранение было иногда удачей, гораздо чаще это было страшной бедой – среди товарищей, слишком истощенных, чтобы поднять человека на носилки, и где у медиков не было других анестезирующих средств, кроме специально вызванного обморожения.

Пока взлетно-посадочная полоса в Питомнике была еще пригодна, некоторых тяжелораненых вывозили оттуда обратными рейсами. Однако со временем все меньше и меньше летчиков решались на риск приземления на изрытой взрывами полосе. «Хейнкели», со своими более слабыми шасси, сбрасывали грузы на сниженной высоте. Многие «юнкерсы» потерпели аварии при посадке или были уничтожены артиллерийским огнем русских.

«В самолете нас было около 30 человек, большей частью раненных. Были и другие – тот сорт людей, которые всегда ухитряются выпутаться из всех трудностей, используя свою сообразительность. Самолет начал катиться по земле со все возрастающей скоростью, в тучах снега, поднятого пропеллерами. То одно, то другое колесо под нами с грохотом проваливалось в воронку. Вдруг, к нашему ужасу, двигатели выключились, и мы услышали, как самолет стал тормозить. Летчик развернулся и зарулил назад. Появился лейтенант люфтваффе и сказал, что мы не сможем подняться из-за малого разбега и поэтому нужно убавить нагрузку на 2 тысячи килограммов… двадцати пассажирам придется выйти. Поднялся страшный шум, кричали все разом: один кричал, что улетает по приказу штаба армии, другой, из СС, что у него важные партийные документы; многие кричали о своих семьях, что у них дети и так далее. Только лежавшие на носилках молчали, но на лицах у них был написан ужас…»

Иногда раненым приходилось ждать эвакуации днями, сбившись вокруг печек в фанерных сараях по краям аэродрома или в «безопасности» открытых траншей, где они замерзали до смерти за ночь. Нехватка горючего и транспорта означала для многих, что они вообще никогда не попадут в Питомник. Тогда вид самолета, отправлявшегося назад пустым, становился непреодолимым искушением, и бывали попытки силой занять самолет. 1 января 1943 года было принято решение, что никому не разрешается подниматься на борт самолета ни под какими предлогами – даже для разгрузки или наземного обслуживания – без письменного разрешения начальника штаба 6-й армии. Это привело к дополнительным задержкам, особенно для тяжелораненых. Многих расстреливали на месте, когда они пытались силой забраться в самолет, и их трупы оставались лежать в снегу. Было по крайней мере два случая, когда солдаты, в отчаянии зацепившиеся за шасси или хвостовое колесо, были подняты в воздух; через несколько минут они падали и разбивались.

Другие находили более изощренные способы попасть обратно в Германию.

«Я привез ящик с медицинскими принадлежностями на передовой перевязочный пункт в Дмитриевке. Это был склад, в крыше которого зияли дыры, пробитые артиллерийским огнем. Он был до предела забит ранеными, многие из которых находились в тяжелом состоянии, умирающие лежали вместе с мертвыми, крича и громко молясь… Санитар сказал, что их собираются вывезти на самолете… В этот момент раздался залп «катюши» и послышались крики новых раненых. Я ушел в ту часть здания, где было тихо. Там лежали люди настолько тяжело раненные, что были без сознания, а некоторые из них скончались. Я снял одного из мертвецов с носилок. Потом три раза прострелил себе левую ногу и лег. Я потерял сознание… было темно, и боль была ужасная… Я повторял себе: «Еще час, несколько часов, и потом буду в воздухе». Прошло два дня, и кровь вокруг моей ноги замерзла, но я не осмеливался позвать на помощь… двое около меня умерли. Затем – утро радости! Они начали грузить нас…»

Но радость капрала оказалась преждевременной. Раненых забирали в головное отделение эвакуационного пункта для осмотра и выдачи разрешений на эвакуацию. Там врач обнаружил пороховые ожоги на ноге и решил, что это преднамеренное увечье – преступление, караемое смертью на Восточном фронте. Капрал пролежал еще две недели в подвалах ГУМа в Сталинграде, прежде чем попал в плен и русские спасли ему жизнь, ампутировав ногу до бедра.

Получив отказ на свой ультиматум сдаться, 10 января русские начали наступление всеми силами. На протяжении всей ночи их артиллерия разбивала внутреннее кольцо 6-й армии, а на рассвете начались его прорывы.

Должно быть, большинство немецких солдат в этом аду разделяли сравнение полковника Зелле: «На нас опускается могильная плита». Но пошел слух, что после того, как Паулюс отклонил условия капитуляции, Жуков отдал приказ пленных не брать, и многие подразделения сражались буквально до последнего патрона и затем совершали самоубийство. (Самоубийства становились так часты в последний период, что Паулюсу в специальном приказе пришлось объявить их «недостойными».)

Главный удар русских был направлен против западной оконечности позиции 6-й армии, у Мариновского носа, где у защитников почти не было прикрытия. На второй день русские отрезали от периметра 5 миль. 29-я моторизованная дивизия, которая была головным элементом танковой группы Гудериана при наступлении в Белоруссии летом 1941 года, одно из лучших соединений германской армии, была окончательно уничтожена. В течение двух суток 6-я армия отступала, пока не была загнана назад, на замерзшее русло Россошки. После этого русское давление ослабло. Невероятно, но Паулюс пережил эту бурю, а его армия истратила последние резервы своей энергии. Рухнула надежда на помощь. Части сражались и умирали, где стояли. Подвальным «госпиталям» приходилось отказывать в приеме раненых, и многие из них просили своих товарищей пристрелить их на месте. На второй день русские захватили аэродром в Питомнике, и после этого снабжение доставляли только ночью, сбрасывая его с самолетов, хотя легким машинам еще можно было садиться в Гумраке на разбитой взлетно-посадочной полосе в нескольких ярдах от штаба Паулюса.

Когда 16 января русские возобновили атаку, они добились успеха, все еще используя тактику оттеснения немцев с трех сторон к железному барьеру 62-й армии Чуйкова, стоявшей в руинах самого города. 23 января они захватили взлетно-посадочную полосу Гумрака, и у немцев оборвался последний контакт с внешним миром. Сражение тянулось еще неделю – теперь снова в городе, в разрушенных зданиях и подземных катакомбах, где шли сентябрьские бои, на «Красном Октябре» и Мамаевом кургане. Затем, 30 января, южный очаг рухнул, и Паулюс был взят в плен. Остаток 6-й армии сдался двумя днями позднее.

Ночью русские опубликовали специальное коммюнике, в котором сообщалось о капитуляции и приводились имена всех старших офицеров (включая Паулюса), взятых в плен. В полдень 1 февраля было созвано специальное совещание у фюрера. Гитлер был не в ударе. Он говорил бессвязно, повторяясь. Все совещание проходило в какой-то атмосфере фантазии, которую не рассеяло ни раболепие Цейцлера, ни его одобрение идеи о том, что офицеры Генерального штаба должны совершать самоубийство, но не попадать в плен[87].

«Г и т л е р. Они сдались там формально и абсолютно. Иначе бы они сомкнули ряды, образовали бы очаг сопротивления и застрелились последней пулей. Когда подумаешь, что женщина имеет гордость уйти, запереться и застрелиться без промедления, потому что она услышала несколько оскорбительных замечаний, тогда я не могу иметь уважения к солдату, который боится этого и предпочитает стать пленным. Я только могу сказать: я понимаю такой случай, как с генералом Жиро, – мы подходим, он выходит из машины, и его хватают. Но…

Ц е й ц л е р. Я тоже не могу этого понять. Я все еще думаю, что, может быть, это неправда; может быть, он лежит там, тяжело раненный.

Г и т л е р. Нет, это правда – их привезут в Москву, прямо в ГПУ, и они выпалят там приказ северному очагу, чтобы тоже сдавались. Этот Шмидт[88] подпишет что угодно. Человек, у которого не хватает мужества встать на дорогу, которую приходится выбрать когда-нибудь каждому, не имеет сил противостоять таким вещам. Он будет испытывать муки в душе. В Германии обращали слишком много внимания на развитие интеллекта, и не достаточно на силу характера…

Ц е й ц л е р. Нельзя понять такой тип людей.

Г и т л е р. Не говорите. Я видел письмо – оно было адресовано Белову. Я мог показать его вам. Офицер в Сталинграде писал: «Я пришел к следующим заключениям относительно этих людей: Паулюс – знак вопроса; Зейдлитц – должен быть расстрелян; Шмидт – должен быть расстрелян…

Ц е й ц л е р. Я тоже слышал плохие мнения о Зейдлитце.

Г и т л е р… А под этим: «Хубе – вот это человек». Конечно, скажут, что было бы лучше оставить там Хубе и вывезти других. Но так как цена людей не нематериальна и так как нам нужны люди для всей войны, я определенно считаю, что было правильно вывезти оттуда Хубе. В мирное время в Германии около 18 или 20 тысяч человек в год предпочитали совершить самоубийство, даже не находясь в таком положении. Здесь человек, который видит, как 50–60 тысяч его солдат умирают, храбро защищаясь до конца. Как он сам может сдаться большевикам? О, это…

Ц е й ц л е р. Это что-то, чего вообще нельзя понять.

Г и т л е р. Но у меня были сомнения до этого. Это был тот момент, когда я получил его донесение, в котором он спрашивал, что ему делать. Как он может даже спрашивать о такой вещи? Теперь что же? Каждый раз, как крепость осаждена и коменданту предлагают сдаться, он будет спрашивать: «А теперь мне что делать?»

Ц е й ц л е р. Этому нет оправдания. Если его нервы сдают, он должен убить себя.

Г и т л е р. Если нервы сдают, ничего не остается, как признать, что не справляешься с ситуацией, и застрелиться. Можно также сказать, что этот человек должен был бы застрелиться, как древние полководцы, которые бросались на свой меч, когда они видели, что их дело проиграно. Даже Вар дал своему рабу приказ: «Теперь убей меня».

Ц е й ц л е р. Я все еще думаю, что они могли это сделать и что русские только говорят, что взяли в плен их всех.

Г и т л е р. Нет.

Э н г е л ь[89]. Самое удивительное, если я могу так сказать, это то, что не объявили, был ли Паулюс тяжело ранен, когда его брали в плен. Завтра они могли бы сказать, что он умер от ран.

Г и т л е р. У вас есть точная информация о том, что он ранен? Сейчас случилась трагедия. Может быть, это предупреждение.

Э н г е л ь. Имена генералов могут быть искажены.

Г и т л е р. В этой войне больше не будут присваиваться звания фельдмаршалов. Все это будет сделано только после завершения войны. Я не буду теперь считать своих цыплят, пока они еще не вылупились.

Ц е й ц л е р. Мы были так глубоко уверены, чем кончится это награждение, давшее ему последнее удовлетворение.

Г и т л е р. Мы должны были предположить, что оно окончится героически.

Ц е й ц л е р. Как можно вообразить что-нибудь другое?

Г и т л е р. Вместе с такими людьми в окружении как он мог заставить себя действовать по-другому? Если такие вещи случаются, я в самом деле должен сказать, что любой солдат, который рискует жизнью снова и снова, – идиот. Ну, если подавлен рядовой, я могу понять это.

Ц е й ц л е р. Для командира это гораздо легче. На него смотрят все. Ему легко застрелиться. Для простого солдата это трудно.

Г и т л е р. Меня это так сильно огорчает, потому что героизм стольких солдат сводится к нулю одним-единственным бесхарактерным, слабовольным человеком. Вы представьте, его привезут в Москву, и представьте эту мышеловку там. Там он подпишет что угодно. Он будет признаваться, писать прокламации – увидите. Теперь они покатятся вниз в своем духовном банкротстве до самого дна. Можно только сказать, что дурной поступок порождает новые беды. У солдат самым главным является характер, и если мы не можем воспитать его, тогда мы просто плодим чисто интеллектуальных акробатов и спиритуальных атлетов, мы никогда не получим расу, которая может выдерживать тяжелые удары судьбы. Это является решающим.

(Цейцлер рассказывает анекдот, цель которого принизить значение подготовки Генерального штаба.)

Г и т л е р. Да, нужно брать смелых, отважных людей, которые хотят жертвовать своей жизнью, как каждый солдат. Что такое жизнь? Жизнь – это нация. Индивидуальное все равно должно умирать. За пределами индивидуальной жизни есть нация. Но как может кто-либо бояться этого момента смерти, которой он может освободить себя от своего несчастья, если его долг не приковывает его к этой юдоли слез? Ну вот видите!

(Далее следует обсуждение, каково будет официальное отношение к сдаче 6-й армии. Цейцлер уходит. Входят Х р и с т и а н, Б у л е, Е ш о н н е к и К е й т е л ь. После чтения оперативных сводок из Африки и с Балкан снова возвращаются к теме Сталинграда.)

Й о д л ь. Что касается русского коммюнике, сейчас мы проверяем, не найдутся ли в нем какие-нибудь ошибки. Потому что одна ошибка – например, фамилия генерала, которого там не могло быть, – докажет, что все ими опубликованное взято из списка, который они где-нибудь захватили.

Г и т л е р. Они говорят, что они захватили Паулюса, а также Шмидта и Зейдлитца.

Й о д л ь. Я не уверен насчет Зейдлитца. Это не совсем ясно. Он может находиться в северном котле. Мы проверяем по радиосвязи, какие генералы находятся в северном котле.

Г и т л е р. Конечно, он был с Паулюсом. Я вам кое-что скажу. Я не могу понять, как человек вроде Паулюса не предпочтет пойти на смерть. Героизм так многих десятков тысяч солдат, офицеров, генералов сводится к нулю таким человеком, у которого не хватает характера сделать то, что сделала слабая женщина.

Й о д л ь. Но я не уверен, что это верно…

Г и т л е р. Тот человек и его жена были вместе. Потом он заболел и умер. Женщина написала мне письмо и просила позаботиться о детях. Она увидела, что не может продолжать жить, несмотря на детей. Потом она застрелилась. Вот что сделала женщина. У нее были силы – а у солдат нет сил. Увидите, не пройдет и недели, как Зейдлитц, и Шмидт, и даже Паулюс будут выступать по радио[90]. Их посадят на Лубянку, и там их будут есть крысы. Как можно быть таким трусливым? Я не понимаю этого.

Й о д л ь. У меня еще есть сомнения.

Г и т л е р. Извините, но у меня нет.

(Следует бормотание относительно выдвижения Паулюса, схожее с тем, что ранее говорилось Цейцлеру.)

Г и т л е р. Я вообще этого не понимаю. Стольким людям приходится умирать, а затем человек вроде Паулюса пятнает в последнюю минуту героизм стольких солдат. Он мог бы освободиться от горя и вознестись в вечность и бессмертие для нации, но он предпочитает ехать в Москву. Что это за выбор? Это просто бессмысленно – это трагично, что такой героизм так ужасно оплеван в последний момент.

Е ш о н н е к[91]. Я думаю, что, возможно, русские нарочно сообщили это. Они мастера на такие дела.

Г и т л е р. Через неделю они выступят по радио.

Е ш о н н е к. Русские даже смогут заставить кого-нибудь говорить вместо них.

Г и т л е р. Нет, они сами будут говорить по радио. Вы это услышите, и очень скоро. Они сами будут говорить по радио. Они будут просить тех, кто находится в котле, чтобы они сдались, и скажут совершенно отвратительные вещи о германской армии…»

На этом фрагмент кончается. Как очень часто в своих записанных разговорах, Гитлер выглядит примитивным, неглубоким и мстительным. Но это, конечно, не более чем дым, вырывающийся из трубы; что же творится там, внутри адской печи этого сатанического гения? Каковы были личные убеждения Гитлера, кипевшие в его мозгу ночами в темноте спальни? Что он думал о состоянии военных дел и о перспективе рейха? Последний шанс одержать полную победу исчез. Знаменитая «воля», к мистике которой он в прошлом призывал с переменным успехом и которую ему придется навязывать с маниакальным жаром теперь, когда близко маячило поражение, уже мало что стоила. На сцену должны были выйти трезвые расчеты. Время нужно было для создания нового оружия, дипломатия – для того чтобы использовать, говоря по-шахматному, пат, которого можно будет добиться с помощью нового оружия. Теперь, когда он видел, как стягиваются границы его завоеваний в Африке и на Востоке, он был готов на недолгое время позволить своим генералам отдавать пространство, выигрывая время. В разговоре с Йодлем в это время он сказал:

«Пространство – это один из важнейших военных факторов. Вы можете вести военные операции, только если вы имеете пространство… В этом было несчастье французов. В непрерывном наступлении в прошлом году мы заняли больше территории, чем во всем нашем западном наступлении. С Францией было покончено за шесть недель, но на этом огромном пространстве можно держаться и держаться. Если бы мы пережили кризис, подобный этому, на старой германской границе по Одеру – Варте, с Германией было бы кончено. Здесь, на Востоке, мы можем амортизировать этот удар. Здесь у нас такое поле боя, на котором есть место для стратегических операций».

Эти «стратегические операции» Гитлер теперь собирался поручить, почти не вмешиваясь, своим профессиональным военным советникам. И, начав достаточно хорошо, они привели германскую армию, еще только в середине кампании, к третьему очень тяжелому поражению.

6 февраля личный самолет Гитлера «кондор» приземлился на аэродроме в Сталино. Фюрер вызвал Манштейна на совещание в «Волчьем логове». Штаб группы армий обосновался здесь только пять дней назад, и за это время Манштейн выправлял свою линию фронта, почти махнув рукой на прежние диктаты жесткой обороны, которые все еще оставались (теоретически) обязательными. Чтобы нейтрализовать нерешительность ОКХ и привычку Гитлера не отвечать на просьбы, Манштейн взял за правило посылать рапорт о том, что в связи с непоступлением директивы из ОКХ к указанному времени или дате (в зависимости от предмета сообщения) группа армий будет действовать по своему усмотрению. И более того, это «усмотрение» обеспечивало подвижную оборону. Россошь, Кантемировку, Миллерово – все пришлось оставить по мере того, как северный конец германской линии фронта оттягивался назад к Донцу.

Манштейн отправил еще один меморандум в ОКХ, «требуя» немедленного разрешения на отход к Миусу, приложив к нему еще ряд второстепенных пунктов. Среди них щедро составленный список необходимого довольствия, предложение о дальнейших пополнениях за счет бездействующего Клюге вплоть до едва завуалированного сарказма по поводу перспектив корпуса СС в контрнаступлении, которое ОКХ планировало для него.

Вполне понятно, что Манштейн не ожидал ничего хорошего от приема в «Волчьем логове», который мог определяться всей гаммой – от ледяного до истерически оскорбительного. Но Гитлер проявил свою неотразимость. Он начал почти с откровенного раскаяния. Ответственность за трагический конец 6-й армии, сказал он Манштейну, лежит только на нем. Манштейн писал:

«…У меня создалось впечатление, что он глубоко переживает эту трагедию, и не только потому, что она означала явный провал его собственного руководства, но и потому, что он глубоко опечален, чисто в личном смысле, судьбой солдат, которые, веря ему, сражались до последнего с такой храбростью и преданностью долгу»[92].

Затем они оба долго обсуждали целесообразность отхода из восточной части Донецкого бассейна. Конечно, Гитлер был против этого. В течение всей беседы Гитлер был учтив и отзывчив. Он не обиделся на сделанную Манштейном оценку способностей корпуса СС, согласился, что применение полевых дивизий люфтваффе привело к «фиаско», и, наконец, дал разрешение на отход к Миусу.

Ободренный подобной атмосферой, Манштейн поднял самую деликатную из всех тем – Верховное командование. Не было бы сейчас крайне своевременным, спросил он Гитлера, обеспечить «единство командования»: назначить начальника штаба, которому он должен полностью доверять, – такого человека, который будет облечен «соответствующей властью и ответственностью»? Новое настроение Гитлера позволило ему спокойно выслушать и эти предложения. У него были «разочарования», объяснил Гитлер. Бломберг, а потом Браухич – оба в моменты кризиса не были на высоте. Есть ответственность, которую нельзя перекладывать на других. Далее, он уже назначил Геринга своим преемником; конечно, Манштейн не думает, что рейхсмаршал был бы подходящей фигурой на посту начальника штаба. Тем не менее было бы неуместным, если бы рейхсмаршалу пришлось теперь подчиняться человеку, происходящему из рядов профессиональных беспартийных военных.

Манштейн не мог не согласиться, и, по-видимому, оба расстались с чувством взаимного доверия. Если «интуиция» фюрера в военных делах иной раз заводила его в некоторые трудности, нельзя отрицать, что он продолжал проявлять мастерское умение манипулировать своими подчиненными.

Удовлетворив все требования и пожелания Манштейна, Гитлер приступил к следующей стадии реформ для германской армии. Он решил радикально преобразовать танковые войска – в том, что касалось их состава и вооружения. В начале февраля личный адъютант Гитлера Шмундт пустился в предварительные переговоры с Гудерианом, начав с вопроса: возьмется ли он за такую задачу?

Мерилом политической прозорливости Гудериана (далее мы увидим и другие примеры этого) явилось то, что он поставил ряд условий, оговаривавших его особые полномочия, а то, что Гитлер принял их, показывает, насколько он был обеспокоен. Но прежде, чем обсуждать начало этих особых отношений между ними, которым было суждено пережить немало кризисов, прежде чем они разорвались в последние часы гибели Германии, рассмотрим состояние и недавнюю историю германских танковых войск.

К началу 1943 года танковые войска были в очень плохом состоянии. Этот упадок объясняется неразберихой и нерешительностью со стороны квартирмейстерской службы и военной промышленности и неправильным оперативным использованием танков – с другой стороны. С точки зрения оснащения немцы все еще целиком полагались на танки моделей III и IV, первый из которых во всех отношениях, а второй во многих, были хуже русского Т-34[93]. Еще в ноябре 1941 года группа конструкторов ездила на фронт собирать данные об опыте борьбы с Т-34 и создать противовес техническому превосходству русских. Однако прошел весь 1942 год, а было сделано очень мало для воплощения их решений из-за бесконечного потока изменений, вносимых в спецификации и директивы по разработке новых конструкций и вариантов.

Одновременно с изучением этого вопроса было решено оснастить по одному батальону в каждой танковой дивизии сверхтяжелыми танками весом 60 тонн, и спецификации этой модели («тигр») уже были выставлены для тендера Хеншелю и Круппу (у последнего работал Порше). Но не было сделано никаких предложений по «многоцелевому» танку, кроме улучшения качеств пушек на обоих стандартных типах. Большинство офицеров, опрошенных комиссией, высказались за то, чтобы был скопирован Т-34 с небольшими модификациями – возможностью установки радиосвязи и мотора поворота башни. Ничего неожиданного не оказалось в том, что взыграло естественное тщеславие немецких конструкторов, заставившее их отвергнуть эту идею. Было потеряно несколько драгоценных месяцев, пока готовились новые планы, предложенные для тендера на этот раз фирмам «M.A.N.» и «Даймлер-Бенц». Группа специалистов из артиллерийско-технического управления фактически разработала две отдельные модели: одну для 45-тонного многоцелевого танка («пантера») и вторую для легкого разведывательного танка («леопард»). «Леопард» так и не вышел из стадии проекта, но его сооружение и испытания поглотили много времени в течение 1942 года.

Прослеживая разработку второго поколения «пантер», сразу замечаем ту же картину личных конфликтов, двойственной подчиненности и непродуманной координации, которая так характерна для всех сторон нацистской военной машины.

Первым среди гражданских лиц, занятых технической стороной дела, является Порше, который имел доступ к Гитлеру. Нельзя отрицать, что Порше был чем-то вроде гения. Он спроектировал спортивные гоночные автомобили серии S и SS «мерседес» в 1920-х годах, единственные (буквально) престижные германские машины той эры. Когда Гитлер дал ему полную свободу, лишь бы тот создал лучшую машину для получения гран-при в 1933 году, Порше представил 6-литровый «аутоунион» – самую мощную одноместную машину, когда-либо созданную до него или после. Ею могли управлять только три человека (и двое из них впоследствии погибли за ее рулем). Порше был оригинатором, создателем, но не аналитиком. Он мыслил концепциями, но не вникал в детали[94]. Именно это сделало его «инженером» по сердцу Гитлеру, когда фюрер предавался своим экспансивным, оторванным от реальности «застольным разговорам».

Что касается конструирования вооружения, то тут совсем другая история. В самом деле, уж лучше бы Гитлер проектировал его сам. Планы Порше относительно «тигра» были совершенно непрактичны, и артиллерийско-техническое управление отбросило их, даже несмотря на то, что они поступили из самого святилища Круппа. Но Порше был на приеме у Гитлера и убедил фюрера дать ему средства на создание сверхтяжелого танка втрое больше «тигра», весящего 180 тонн. Также было решено разрешить двум инженерам, Гроте и Хакеру, начать проектирование «сухопутного монитора» весом в одну тысячу тонн!

В это же время Гитлер испытывал давление артиллеристов, желавших ускорить создание самоходных «истребителей танков» (Jagdpanzer) и самоходных орудий поддержки пехоты (Stuermgeschuetze). Причины этого заключались в устарелости прицепных противотанковых пушек (и 37-мм, и 50-мм были бессильны против Т-34), а также в связи с вполне объяснимым опасением артиллеристов, что снятие их с вооружения урежет сферу их собственной власти.

Производство самоходных установок было легче и быстрее, чем танков, и Гитлер увидел в этом способ быстро повысить численность всех бронемашин. В этом его поощряли и артиллеристы, убедившие его в том, что разработка кумулятивных снарядов с их повышенной пробивной силой приведет к уменьшению ведущей роли танков. То, что Гитлер внял уговорам артиллеристов, дало двойной результат, и каждый оказал очень серьезное влияние на сражения 1943 года. Во-первых, Порше, быстро почуявший, куда ветер дует, пересмотрел свою конструкцию «тигра» и «продал» его Гитлеру. Новая модель (впоследствии ставшая известной как «фердинанд», а на фронте названная «элефант») имела вид гигантского противотанкового орудия с неподвижно установленной 100-мм пушкой L70. В сущности, она имела все недостатки «истребителя танков» – узкое поле обстрела, отсутствие другого вооружения, теснота размещения расчета – и всю сложность и высокую стоимость конструкции танка, включая 100-мм броню на днище. Но во всяком случае, Крупп получил контракт на них и произвел около 90 «фердинандов». Все они были введены в боевые действия в один и тот же день, и оказалось, что в современной войне было мало типов оружия, которым было бы суждено иметь такое неблагоприятное начало или оказать такое катастрофическое действие на главную операцию.

Тем временем «тигр» Хеншеля прошел стадию разработки. Их опытный батальон был применен в бою на Ленинградском фронте осенью 1942 года и оправдал ожидания, несмотря на неподходящую болотистую местность. В результате этой операции 88-мм пушка L71 была стандартизована в обеих версиях – Хеншеля и Круппа, так что конструкция Порше потеряла даже бумажное превосходство.

Вторым результатом влияния на Гитлера артиллерийской школы стало постепенное, но все усиливавшееся снижение количества танков в танковых дивизиях. С максимальных четырех танковых батальонов на дивизию во время битвы за Францию это количество снизилось до трех в начале «Барбароссы», а затем дошло только до двух, с третьим батальоном, составленным из двусмысленных «охотников за танками». Далее, количество танков в каждой танковой роте (в танковых войсках) снизилось с номинальных 22 до 17, а в некоторых случаях до 14. Отчасти это было связано со снятием с вооружения танков типа II, «железных гробов», отчасти с тем, что почти было невозможно добиться направления новых танков в старые соединения (их использовали для образования «свежих» дивизий), а частично и с нежеланием командиров на местах отправлять свои поврежденные танки в главные ремонтные мастерские в Германии: они предпочитали сами ремонтировать их кустарным способом в дивизионных гаражах, а это, в свою очередь, вело к слишком большому проценту танков, быстро выходивших из строя.

Конечным результатом было то, что танковые дивизии редко имели численность, превышавшую 100 танков, а чаще всего эта цифра составляла 70–80 машин. С точки зрения оценки огневой мощи эти уровни могли быть совсем не так уж плохи, если противотанковые батальоны действительно имели полную численность. Но разделение власти между танковыми войсками и артиллерией дало результат, какого и следовало было ожидать, и большинство самоходных противотанковых орудий редко попадало в собственно танковые дивизии, а больше использовалось для усиления моторизованной пехоты и боевых частей СС.

Германская военная промышленность даже в 1942 году не была четко и целеустремленно организована. Достаточно сказать, что до смерти Тодта и прихода на его место Шпеера «Даймлер-Бенц» все еще продолжал выпускать гражданские автомобили. Вся эта картина позволяет оценить, насколько запоздалым было назначение генерал-инспектора.

Гудериан не видел Гитлера с декабря 1941 года. Фюрер, два дня назад еле избегший встречи с русской кавалерией под Запорожьем, «казался сильно постаревшим… Его речь была неуверенной; левая рука дрожала». Но Гитлер был настроен на то, чтобы завоевать доверие Гудериана, как он ранее смог добиться этого с Манш-тейном. Генерал-полковник с удовлетворением отметил, что «на столе у него лежали мои книги» и что его встретили с тем же сокрушенным, почти просительным видом, который произвел такое впечатление на командующего группой армий «Юг». «Вы мне нужны, – сказал Гитлер Гудериану. – С 1941 года наши пути разошлись. В то время были различные недоразумения, о которых я сожалею». Далее Гитлер продолжал, что он «перечитал мои довоенные работы по танковым войскам и отметил, что я даже тогда правильно предсказал ход будущих событий».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.