Глава 35 Улица Отей, 59 Бешеный князь Бонапарт (1870)

Глава 35

Улица Отей, 59

Бешеный князь Бонапарт (1870)

Дом на улице Отей, в середине XIX века носивший номер 59, в 1871 году, вместе с хранившейся там уникальной коллекцией оружия, сожгли парижские коммунары. Не по прихоти разбойной души: дом считался символом деспотии. 10 января 1870 года около 14.00 его хозяин — князь Пьер Наполеон Бонапарт, кузен императора Наполеона III, — застрелил, как пишут в учебниках, прогрессивного журналиста Виктора Нуара. Выстрел — опять-таки, если довериться учебникам — стал последней каплей, переполнившей чашу народного терпения. Или, по элегантному выражению журналиста Жана Батиста Мильера на похоронах Нуара, «последним стаканом крови». Не в силах выносить произвол Бонапартов, французы отозвались на циничное убийство массовыми протестами. Дни монархии были сочтены. 19 июля император ввязался в войну с Германией, но, разгромленный при Седане, 2 сентября сдался в плен. 4 сентября революция смела монархию: с тех пор Франция — республика, за что потомки благодарят Нуара, а следовало бы — его убийцу.

Оппозиция так ловко придала убийству убедительный символический смысл, что детали стерлись из памяти. Но к политике убийство отношения, по большому счету, не имело. Убедиться в этом можно, проверив, кем был Нуар и какого черта он явился на улицу Отей. Будь он трижды прогрессивным журналистом и властителем дум, наверное, все же не для того, чтобы исполнить князю «Марсельезу».

Иван Салмон, взявший псевдоним Виктор Нуар, был очень юн: 27 июля ему исполнилось бы двадцать два. Возможно, и одаренный журналист (наверное, не случайно его удостоил своей дружбы «проклятый поэт» Огюст Вилье де Лиль-Адан), прославиться он не успел. Прогрессивным же считался, поскольку с недавних пор работал в республиканской газете Анри Рошфора «Марсельеза». Ученик часовщика, затем флорист, он приехал в Париж, вдохновленный столичными успехами старшего брата Луи, автора модных романов «Отрезатель голов», «Златовласый корсар» и «Сюркуф». До «Марсельезы» Виктор сменил несколько газет. Он, безусловно, был юношей романтического склада: собравшись к князю, оделся во все черное и попрощался с шестнадцатилетней Алисой д’Обе-нас — их свадьба намечалась через две недели.

Нуар чувствовал, что идет на заклание, пусть и не по своей воле. Похоже, что старшие коллеги подставили мальчишку, которому ни при каких обстоятельствах соваться к князю не следовало, отрядив его и Ульриха де Фонвьеля в качестве секундантов Паскаля Груссе, одного из редакторов «Марсельезы» и парижского корреспондента корсиканской газеты «Ла реванш», чтобы обговорить с Бонапартом детали предстоящей дуэли.

Дуэль — да, имела политическую подоплеку. «Ла реванш» опубликовала антибонапартистскую статью. В ответной статье 22 декабря 1869 года князь выразил надежду, что доблестные корсиканцы, следуя завету предков, «раскидают по полям кишки» обидчиков. Этих «трусливых иуд, предателей своей родины (Корсики. — М. Т.), которых в былые времена собственные родители утопили бы, засунув в мешки, в море», этих «улиток, ползающих по бронзе, чтобы измарать ее своей слизью». Слова князя вполне характеризуют степень социальной опасности, которую он представлял.

Даже бретера несколько вызовов за один день выведут из себя. А10 января, помимо Нуара, к князю направлялись еще и журналисты Мильер и Арну — секунданты Рошфора. Он ввязался в чужую, корсиканскую ссору — и не просто ввязался, а опубликовал нетерпимые для любого южанина слова: «Этот князь — не корсиканец» — не столько из принципа, сколько из-за бешеного, под стать княжескому, темперамента. Завзятый бретер, дравшийся с князем Мюратом, составил картель — дуэльный вызов Бонапарту — крайне провокационно. Ради такого случая он пренебрег категорическим и, наверное, уникальным в истории парламентаризма запретом драться на дуэлях, который его избиратели выставили условием голосования за него. 8 января князь, считавший корсиканских 320 журналистов слишком мелкими сошками, чтобы с ними драться, сообщил в письме Рошфору свой адрес: «Живу я не во дворце и не в замке. <…> Обещаю, что, когда Вы заявитесь, Вам не скажут, что меня нет дома». Но когда посланцы Рошфора подошли к особняку, на мостовой уже агонизировал Нуар, а зеваки кричали: «Не ходите туда! Там убивают!»: они благоразумно решили зайти как-нибудь в другой раз. Припозднись Нуар, он застал бы при последнем издыхании Мильера или Арну.

Пятидесятичетырехлетний князь слыл отморозком даже среди корсиканцев. В шестнадцать лет он был в числе повстанцев в итальянской области Эмилия-Романья и бежал из плена в Колумбию, где участвовал в гражданской войне в армии генерала Сантандера. Вернувшись в Италию, снова оказался в тюрьме: его заподозрили в том, что он террорист-карбонарий. Едва освободившись, Бонапарт оправдал эти подозрения, убив офицера карабинеров. Раненый, вновь попался, смертный приговор ему заменили на пятнадцать лет крепости, потом — на высылку. В Нью-Йорке он проломил ударом трости голову пьяному гуляке, защищая кузена Луи, тогда еще не императора. Охотясь на Корфу, уложил наповал двух албанских башибузуков. Мандата в революционном парламенте 1848 года лишился, подравшись с коллегой.

В Алжире храбро воевал в Иностранном легионе, но, привыкший повиноваться лишь своим импульсам, самовольно оставил его.

Казалось, что он остепенился, женившись на Элеоноре Жюстин Рюффен, дочери — князь был эксцентричен во всем — рабочего-литейщика. Возглавил генеральный совет Корсики. Построил в Бастии фонтан, увенчанный своим бюстом. Но разве такой остепенится?

При иных обстоятельствах у князя и тридцатисемилетнего Фонвьеля, спутника Нуара, были все шансы если не подружиться, то найти общий язык. Князь был, помимо всего прочего, плодовитым литератором, Мицкевича переводил. А Фонвьель — записным авантюристом: сражаясь за единство Италии в армии Гарибальди, он заслужил Крест за храбрость; отличился в рядах северян во время гражданской войны в США.

Но письмо Груссе князь не читая скомкал и отшвырнул: «С месье Рошфором — охотно, а с его подручным — никогда». Гости продолжали настаивать, заявляя о солидарности со своими коллегами. Показания о последующих событиях расходятся.

Фонвьель говорил, что Бонапарт, этот «трусливый ублюдок», левой рукой ударил Нуара по лицу, а правой, которую все время разговора — «по привычке», как объяснит князь на суде — держал в кармане халата, на рукоятке пятизарядного пистолета, — выстрелил. Бонапарт уверял, что действовал исключительно в целях самообороны. Это «высокий», то есть Нуар (помнить имена наглецов — ниже княжеского достоинства), ударил его кулаком в лицо (по другой версии, замахнулся тростью), оскорбившись, что князь поименовал Рошфора «рупором подлецов»: за ухом у князя зафиксируют солидный синяк.

Раненный в грудь Нуар нашел силы сбежать по лестнице, но умер на улице. Бонапарт, отпрянув, выстрелил в «маленького» Фонвьеля. Тот укрылся за креслом в смежной комнате, но не смог зарядить револьвер, припасенный в кармане — палец так свело на спусковом крючке, что без посторонней помощи Ульрих не сможет его высвободить, — и тоже бежал. Князь стрелял вслед: эта пуля, как и первая, продырявила пальто Ульриха.

Самое трагикомичное в этой истории то, что князь был не большим бонапартистом, чем Рошфор. В парламенте он числился крайне левым республиканцем. Для императора, который «держал кузена в карантине», запрещал ему пользоваться вторым именем — Наполеон, не признавал его брака и не пускал его жену в Тюильри, он был неизбывной головной болью. Князь же с горькой гордостью именовал себя Железной маской XIX века. С газетчиками он повздорил, как истинный сын Корсики, защищая оскорбленную семью. Семья — это святое. Так что Нуар — кто угодно, только не жертва режима.

Князь сам сообщил секретарю императора об убийстве и отправился отбывать комфортабельное предварительное заключение в тюрьме Консьержери. Наполеон смертельно побледнел от расстройства, но Пьер был как-никак кузеном. Семья — это святое. Специальное судебное присутствие, уполномоченное судить особ императорской крови, оправдало убийцу 28 марта после недельного разбирательства, обязав возместить семье Нуара ущерб в размере двадцати пяти тысяч франков и оплатить судебные издержки. За отсутствием свидетелей, суду приходилось верить либо князю, либо Фонвьелю, а сомнение как-никак толкуется в пользу обвиняемого. Фонвьель так и не сумел внятно объяснить, с каких это пор секунданты являются к «клиенту» вооруженными до зубов: Ульрих, помимо револьвера, прихватил трость-шпагу, оброненную при бегстве.

Почему он первым делом выстрелил в безоружного Нуара, а не в вооруженного Фонвьеля, Бонапарт объяснил стилистически безупречно: «Оскорбление я чувствую быстрее, чем замечаю опасность.»

Левые тем временем раздули нелепое убийство до масштабов политической катастрофы, хотя первая, искаженная весть о трагедии искренне развеселила их. Революционный писатель Жюль Валлес вспоминал: «Хороши шутки! Ходят слухи, будто Пьер Бонапарт убил своего портного, — говорит хриплым голосом человек в очках, с длинным носом, густой бородой и насмешливым ртом. Зовут его Риго. — Вот это замечательно! Бонапарт — под арестом, и портные не смеют больше требовать уплаты по их „маленькому счетику“ <…> „Кто сообщил тебе эту новость?“ — „Бывший сыщик, уволенный за что-то…“»[17] Не расплакались они, даже узнав, что жертва — их коллега и товарищ: «Это, конечно, большое несчастье для нашего приятеля, но зато как хорошо это, черт возьми, для социальной революции <…> нужно устроить страшные похороны»[18].

Первый сценарий похорон, зародившийся тем же вечером в голове Валлеса со товарищи, и правда, был страшен и прекрасен, как фантазии Эдгара По или того же Огюста Вилье де Лиль-Адана. Им удалось убедить Луи Нуара отдать им тело Виктора. Предполагалось натянуть на него пальто, под видом больного — чтобы извозчик не отказался — усадить в фиакр и возить по Парижу, призывая граждан к оружию. Прецедент был, и удачный: так возили по улицам трупы демонстрантов, расстрелянных 23 февраля 1848 года на бульваре Капуцинок. Именно с этой «пляски смерти» началась революция, ненадолго установившая в стране республику. Однако к вечеру горячие головы остыли — Виктор остался в доме брата.

Привкус романтической бульварщины в революционных фантазиях этой ночи столь силен не случайно. Не только Луи Нуар, но и Паскаль Груссе (под псевдонимом Андре Лори) славился в этом литературном жанре: «Немой Спиридон», «Атлантида», «Радамехский карлик», «Найденыш с погибшей „Цинтии“», написанный в соавторстве с самим Жюлем Верном.

Назавтра «Марсельеза» вышла с первополосным заголовком «Убийство князем Пьером Наполеоном Бонапартом гражданина Виктора Нуара». Рошфор каялся в наивности: «Я посмел вообразить, что возможна честная дуэль с представителем семейства, для которого убийства и западни — традиция и практика». «Французский народ, не находишь ли ты, что с нас хватит — раз и навсегда!» Прежде чем газету запретили, разошлось сто сорок пять тысяч экземпляров. Рошфор распространял также вполне фантасмагорическую версию: император и князь, сговорившись, готовили смертельную ловушку именно ему, а Нуара прикончили из чистой вредности, разобидевшись, что Рошфор не явился. Доказательства? О сговоре кузенов Рошфору рассказал 4 сентября 1870 года, сразу после падения монархии, некий слуга из Тюильри. Сдается мне, что в тот день перепуганные дворцовые слуги готовы были рассказать революционерам-победителям, что император жарил младенцев и летал на помеле.

Похороны Нуара, организованные по просьбе семьи в Нейи-сюр-Сен, вылились 12 января в стотысячную, если не двухсоттысячную, манифестацию. Презрев дождь, временами переходивший в ливень, с раннего утра в пригород стекался народ. Остановились заводы: рабочие ушли на похороны. Сорваны лекции в университете: студенты хоронят Нуара. Изображение Нуара на смертном одре работы известного карикатуриста Андре Жиля разлетались по пятьдесят сантимов, потом — по франку. Будущая «Красная дева Коммуны» Луиза Мишель поклялась не снимать траур до падения тирании. Естествоиспытатель Гюстав Флуранс призывал явочным порядком похоронить Нуара на Пер-Лашез и прямо оттуда идти на баррикады, а по ходу дела вызвал кого-то из несогласных с ним на дуэль.

Рошфор, которого убедил не поддаваться на провокации бывалый каторжник, журналист Шарль Делеклюз, распропагандировал народ не «штурмовать» Пер-Лашез: «Сегодня революции не будет». Рошфору это стоило такого напряжения сил, что он лишился чувств. И не он один: истерическая давка чудом обошлась без жертв. Толпа, оглашая Нейи криками: «Да здравствует Республика!», «Месть! Правосудие!», «Смерть убийцам!», «Да здравствует Рошфор!» — обрезала постромки лошадей и впряглась в катафалк. Надпись на ленте огромного венка гласила: «Виктору Нуару от Демократии».

Полиция благоразумно самоустранилась из Нейи, контролируя въезды в столицу, все стратегические точки которой еще ночью заняли войска. Эмоции манифестантов перегорели на похоронах. На диво, вечерний Париж обошелся без уличного побоища. Так: мелкие стычки на бульварах — одному полицейскому пробили голову камнем, другого ударили стилетом. Призывы грабить оружейные лавки остались призывами.

Оружия между тем, по словам Валлеса, на похоронах и так хватало. «Если обыскать эту громадную толпу, у нее нашли бы всевозможные наборы инструментов и всякие кухонные принадлежности: ножи, сверла, резаки, клинки, воткнутые в пробки, но готовые каждую минуту освободиться от них, чтобы проткнуть шкуру какого-нибудь шпика. Только бы он попался… с ним уж расправятся! <…> Для белоручек тоже нашлось дело, и дорогие, изящные пистолеты становятся влажными в разгоряченных, затянутых в перчатки руках. Порой заостренная, как кинжал, мордочка какого-нибудь из этих инструментов или пасть одного из револьверов выглядывает из-под пальто или из-под плотно застегнутого сюртука. Но никто не обращает на это внимания. Напротив, даже дают понять с гордой улыбкой, что они тоже могут и хотят ответить как следует не только полиции, но и войскам»[19].

По воспоминаниям Луизы Мишель, «от кортежа исходил некий ужас», «смерть струилась в воздухе». Сама она пришла в Нейи с кинжалом, украденным у дяди. Время кинжалов и пистолетов наступит через несколько месяцев. Потому-то и не афишировал свое присутствие на похоронах человек-легенда Луи Огюст «Узник» Бланки (1805–1881). Апологет «прямого действия», с 1824 года — профессиональный революционер, несколько раз приговоренный к смерти, проведший тридцать семь лет в тюрьмах, приехал на похороны из бельгийской эмиграции.

А пока за оскорбление императора отправился за решетку десяток журналистов, включая Фонвьеля. Рошфора и Груссе приговорили к шести месяцам заключения и штрафам в три и две с половиной тысячи франков. Флуранс пытался взбунтовать Бельвиль и бежал в Голландию: в августе ему заочно дали шесть лет. В 1871 году Флуранс, генерал Коммуны, ответственный за оборону красного Парижа, повел своих солдат в авантюрное наступление на Версаль, 3 апреля попал в плен и был бессудно убит. Рауля Риго, грозного прокурора Коммуны, версальцы убили так же, едва обезоружив, на улице Гей-Люссака 24 мая. На следующий день пал на баррикаде шестидесятидвухлетний Делеклюз. Мильера, говорившего о «стакане крови», расстреляли, поставив на колени на ступенях Пантеона, 26 мая. Не одни они — многие из толпы, хоронившей Нуара, сгинули в майской вакханалии белого террора. Рошфор и Груссе, избежав расстрела, совершили в 1874 году с группой соратников легендарный побег с новокаледонской каторги.

Революция сломала судьбу и убийцы Нуара. Он бежал в Бельгию, разорился, болел диабетом. Жена бросила его и открыла бутик в Лондоне. Умер князь 7 апреля 1881 года в Версале.

А Нуар по иронии истории стал национальным героем. В 1891 году его торжественно перезахоронили на кладбище Пер-Лашез. Великий скульптор и коммунар Эме Жюль Далу, заочно приговоренный версальцами к пожизненной каторге, изваял надгробие, поразившее современников реализмом. Нуар с разорванным последним криком ртом лежит «как мертвый». Далу не забыл даже откатившийся в сторону цилиндр. Больше всего изумляли явственно выступающие половые органы Нуара. Почему-то пошло поверье, что прикосновение к ним помогает зачатию, и от бесчисленных прикосновений они почти стерлись. Больше, чем надгробие Нуара, поклонников на Пер-Лашез привлекают лишь могилы Оскара Уайльда и Джима Моррисона, в компании которых молодой журналист оказался явно не по чину.

P. S. Луизу Мишель играли Мартина Ферье («Ярослав Домбровский» Богдана Порембы, Польша — СССР, 1976), Вероник Сильвер («Россель и Парижская коммуна» Сержа Моати, 1977), Нада Странкар («Гражданские войны во Франции» Франсуа Бара, Жоэля Фаржа и Венсана Нордо-на, 1978), Ирмгард Форет («Товарищи» Дитхарда Кланте, ГДР, 1981), Сильви Тестю («Луиза Мишель, бунтарка» Сольвейг Анспаш, 2010).

Рошфора сыграл Бернар Бланкан в фильме Анспаш, Делеклюза — Луи Лионне в фильме Порембы и Ролан Моно в фильме Моати, Риго — Владимир Белокуров в фильме Григория Рошаля «Зори Парижа» (СССР, 1937).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.