2. Африка после нас

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

2. Африка после нас

В Африке без людей, когда слоны пересекут экватор через Самбруру и пройдут дальше за Сахель[23], они могут обнаружить, что пустыня Сахара отодвинулась к северу, так как войска опустынивания – козы – пошли на обед львам. Или они как раз столкнутся с ней, так как глобальное потепление на волне наследия человечества, повышенного содержания углерода в атмосфере, ускорило ее наступление. То, что Сахара за последнее время разрастается так быстро и пугающее – местами на 3–4 километра в год, – происходит из-за неудачного стечения обстоятельств.

Всего лишь 6000 лет назад то, что теперь является крупнейшей неполярной пустыней, было зеленой саванной. Крокодилы и гиппопотамы барахтались в многочисленных реках Сахары. Затем орбита Земли претерпела очередное периодическое изменение. Наша наклонная ось выпрямилась менее чем на полградуса, но достаточно, чтобы сдвинуть дождевые облака. Одного этого не хватило бы для превращения лугов в песчаные дюны, но в сочетании с человеческим прогрессом столкнуло то, что становилось засушливой зоной кустарников, в климатическую пропасть. За два предыдущих тысячелетия в Северной Африке Homo sapiens перешел от охоты с копьями к выращиванию среднеазиатского зерна и разведению скота. Он грузил свои пожитки и себя самого на недавно прирученных потомков американских копытных, удачно эмигрировавших до того, как их родственники погибли в холокосте мегафауны, – на верблюдов.

То, что Сахара за последнее время разрастается так быстро и пугающее – местами на 3–4 километра в год, – происходит из-за неудачного стечения обстоятельств.

Верблюды едят траву; траве нужна вода, как и посевам их хозяев, щедрость которых привела к буму рождаемости людей. Большему количеству людей требовалось все больше табунов, пастбищ, полей и больше воды – и все это в самое неподходящее время. Никто не мог знать, что дожди сместились. Так что люди и их стада уходили все дальше и объедали траву все сильнее, считая, что погода вернется к своему прежнему состоянию и что все вырастет снова, как было всегда.

Но этого не произошло. Чем больше они потребляли, тем меньше влаги испарялось к небесам и тем реже шли дожди. Результатом стала жаркая Сахара, какой мы ее знаем сегодня.

Только раньше она была меньше: за последнее столетие выросла численность африканского населения, а также его скота, а теперь повышается еще и температура. И это оставляет непрочные государства, расположенные в Сахеле к югу от Сахары, на грани занесения песками.

Дальше к югу экваториальные африканцы несколько тысячелетий пасли животных и охотились на них еще дольше, но дикая природа и люди здесь получали друг от друга взаимную пользу: в то время как такие пастухи, как кенийские масаи, оберегали стада среди пастбищ и источников от львов, держа копья наготове, дикие животные шли рядом, чтобы воспользоваться защитой от хищников. За ними, в свою очередь, двигались их компаньоны – зебры. Кочевники экономили, нечасто питаясь мясом, научившись жить на молоке и крови своих животных, получая кровь из яремных вен, прокалывая и потом крепко запечатывая их. И только когда засуха сокращала количество корма для их стад, они возвращались к охоте или торговали с племенами бушменов, все еще живущих за счет дичи.

Подобно нашим родственникам-шимпанзе, мы всегда убивали друг друга с целью завладеть территорией и женщинами.

Этот баланс между людьми, флорой и фауной начал сдвигаться, когда люди сами стали добычей – или, точнее, товаром. Подобно нашим родственникам-шимпанзе, мы всегда убивали друг друга с целью завладеть территорией и женщинами. Но с началом работорговли мы свели себя к чему-то новому: к урожаю на экспорт.

Отпечаток, оставленный рабством на Африке, особенно заметен в юго-восточной Кении, в кустистой местности, известной под названием Тсаво, со странным пейзажем из лавовых потоков, крученых акаций с плоскими кронами и баобабов. Поскольку здешние мухи це-це не позволяли заниматься разведением скота, Тсаво оставалась охотничьими угодьями для бушменов ваата. Они охотились на слонов, жирафов, африканских буйволов, различных газелей, антилоп-прыгунов и других полосатых антилоп: куду, с удивительными рогами, поднимающимися штопором на метр.

Местом назначения черных рабов из Восточной Африки была не Америка, а Аравия. До середины XIX века город Момбаза на побережье Кении служил портом отправки человеческой плоти, конечной точкой длинного пути арабских работорговцев, силой захватывавших свой товар в центральноафриканских деревнях. Караваны рабов шли босыми ногами к югу от долины разломов, подгоняемые вооруженными похитителями верхом на ослах. По мере приближения к Тсаво росла жара и собирались мухи це-це. Рабы, стрелки и те пленники, которые переживали это путешествие, направлялись к укрытому тенью фиговых деревьев оазису Мзима Спрингс. Его артезианские озера, заполненные черепахами и гиппопотамами, обновлялись ежедневно 200 миллионами литров воды, бьющей из пористых вулканических холмов в 50 километрах отсюда. На несколько дней рабовладельческие караваны задерживались здесь, платя охотникам ваата за пополнение их запасов. Маршрут рабовладельцев был также маршрутом торговцев слоновой костью, и каждого встреченного слона убивали. С ростом спроса на слоновую кость ее цена превысила цену на рабов, и те стали цениться преимущественно как носильщики бивней.

Рядом с Мзима Спрингз есть еще один выход воды, образующий реку Тсаво, текущую к морю. Трудно устоять перед дорогой вдоль нее, обрамленной тенистыми рощами желтокорой акации и пальм, но ценой часто была малярия. За караванами шли гиены и шакалы, а львы Тсаво приобрели репутацию людоедов, обедавших брошенными умирающими рабами.

Пока в конце XIX века британцы не положили конец работорговле, тысячи слонов и людей погибли вдоль пути работорговцев и добытчиков слоновой кости между центральными равнинами и аукционной плахой в Момбазе. После закрытия тропы рабов началось строительство железной дороги между Момбазой и озером Виктория, истоком Нила, необходимой для контроля британских колоний. Голодные львы Тсаво приобрели международную славу, пожирая сотрудников железной дороги, иногда запрыгивая на поезда, чтобы их поймать. Их прожорливость стала темой легенд и фильмов, забывавших упомянуть, что этот голод порожден недостатком другой дичи, убитой для питания кавалькады порабощенного человеческого товара за тысячу лет.

После отмены рабства и строительства железной дороги Тсаво стала покинутой, заброшенной местностью. Без людей ее дикая природа начала потихоньку возвращаться, а следом за ней и вооруженные люди. Между 1914 и 1918 годами Британия и Германия, ранее договорившиеся поделить большую часть Африки между собой, развязали Великую войну по причинам, казавшимся в Африке еще более сомнительными, чем в Европе. Батальон немецких колонизаторов из Танганьики – современной Танзании – несколько раз взрывал британскую железную дорогу Момбаза – Виктория. Стороны устраивали стычки среди пальм и желтокорой акации вдоль реки Тсаво, питаясь дичью и умирая от малярии в той же степени, что и от пуль, только пули имели к тому же обычные убийственные последствия для диких животных.

И снова Тсаво опустела. И опять, в отсутствие людей, сюда пришли животные. Эретия анаква, покрытая желтыми плодами размером с блюдце, заполнила бывшие поля сражений Первой мировой войны и дала приют семьям павианов. В 1948 году, отметив, что людям больше не для чего использовать Тсаво, Британия объявила самый оживленный путь работорговцев заповедником. Два десятилетия спустя здесь жило 45 тысяч слонов – крупнейшая популяция в Африке. Однако это продлилось недолго.

Когда взлетает белая одномоторная «Cessna», под ее крыльями открывается один из самых нелепых видов на Земле. Огромная саванна внизу – Национальный парк Найроби, где антилопы канна, газели Томпсона, белохвостые дрофы, жирафы и львы прижаты к стене массивных высоток. За этим серым городским фасадом начинаются одни из крупнейших и беднейших в мире трущоб. Найроби столько же лет, сколько железной дороге, которой требовалось депо между Момбазой и Викторией. Один из самых молодых городов на Земле, он, скорее всего, будет среди первых в очереди на исчезновение, потому что даже новые постройки здесь быстро начинают осыпаться.

На другом конце Национальный парк Найроби не огорожен. «Cessna» пересекает его неотмеченную границу и летит над серой равниной с точками ипомеи. Через нее мигрирующие дикие животные парка, зебры и носороги, следуют за сезонными дождями вдоль коридора, недавно зажатого маисовыми полями, цветочными фермами, плантациями эвкалипта и раскинувшимися новенькими поместьями с частными колодцами и бросающимися в глаза большими домами. Все это вместе может превратить старейший национальный парк Кении в еще один островок дикой природы. Коридор не защищен; а так как недвижимость за пределами Найроби становится все более привлекательной, лучшим вариантом, по мнению пилота «Cessna», Дэвида Уэстерна, была бы плата правительства владельцам земельных участков за возможность прохода диких животных через их собственность. Он помогал при переговорах, но особенно не надеется на успех. Все боятся, что слоны раздавят их сады, а то и еще что похуже.

Нынешний проект Дэвида Уэстерна – подсчет поголовья слонов, этим он занимается вот уже три десятилетия. Выросший в Танзании сын британского охотника на крупных животных, мальчиком он часто путешествовал вместе со своим таскающим ружья отцом, несколько дней не встречая других людей. Первое животное, которое он подстрелил, было и последним: взгляд умирающего бородавочника отбил желание охотиться раз и навсегда. После того как слон насмерть проткнул бивнем его отца, мать увезла детей в сравнительную безопасность Лондона. Дэвид оставался там, пока изучал зоологию в университете, а затем вернулся в Африку.

В часе полета к юго-востоку от Найроби появляется Килиманджаро, ее уменьшающиеся снежные шапки на вершинах сочатся желтовато-коричневым под восходящим солнцем. Перед ней зеленые болота прорываются из коричневого щелочного бассейна, питаемые источниками дождливых склонов вулкана. Это Амбозели, один из самых маленьких и богатых национальных парков Африки, обязательная точка паломничества туристов, надеющихся сфотографировать силуэты слонов на фоне Килиманджаро. Раньше это было возможно только во время сухого времени года, когда животные собирались в болотном оазисе Амбозели, чтобы его пережить, питаясь рогозом и осокой. Теперь они всегда здесь. «Слоны не созданы для оседлой жизни», – бормочет Уэстерн, пролетая над десятком слоних со слонятами, пробирающимися по грязи неподалеку от небольшого стада лежащих в ней гиппопотамов.

С высоты окружающая парк равнина кажется зараженной гигантскими спорами. Это «бомас»: кольца хижин из грязи и навоза, принадлежащие пастухам масаи, некоторые обитаемые, некоторые покинутые и истаивающие обратно в землю. Каждую окружает защитное кольцо из наваленных колючих веток акации. Яркий зеленый клочок в центре каждой изгороди – место, где кочевые масаи держат скот по ночам в безопасности от хищников перед тем, как уйти со своими стадами и семьями к другим пастбищам.

Как только уходят масаи, возвращаются слоны. Так как люди впервые пригнали сюда скот из северной Африки после того, как Сахара высохла, сложился определенный танец с участием слонов и домашних животных. Когда скот съедает травы саванны, появляются древовидные кусты. Скоро они становятся достаточно высокими, чтобы ими могли питаться слоны, используя бивни для обдирания и поедания коры, снося деревья, чтобы добраться до их нежной кроны, расчищая пути возврата траве.

Будучи аспирантом, Дэвид Уэстерн сидел на холме Амбозели и считал коров, приведенных пастись масаи, в то время как слоны уходили кормиться в противоположном направлении. Он не прекращал вести статистику скота, слонов и людей в течение своей карьеры в качестве директора парка Амбозели, главы кенийской Службы по охране дикой природы и основателя общественного Центра охраны африканской природы, цель которого – сохранение среды обитания диких животных за счет приспосабливания, а не изгнания людей, что традиционно делили ее с ними.

Снизившись на 90 метров, он начинает летать широкими кругами по часовой стрелке, с наклоном в 30 градусов. Он обсчитывает кольцо из облицованных навозом хижин – у каждой жены своя хижина, у некоторых богатых масаев может быть до 10 жен. Он определяет приблизительное количество обитателей и отмечает 77 голов скота на карте растительности. То, что с высоты воспринималось каплями крови на зеленой равнине, оказывается самими пастухами масаи: высокими, гибкими, темнокожими людьми в традиционных красных накидках из шотландки – ставшими таковыми по крайней мере с XIX века, когда шотландские миссионеры раздавали одеяла из тартана, которые показались масаям одновременно теплыми и достаточно легкими, чтобы носить их с собой, пока они неделями следуют за своими стадами.

«Пастухи, – перекрикивает Уэстерн шум двигателя, – превратились в заменителей мигрирующих видов. Они ведут себя во многом как дикие животные». Как дикие животные, масаи перегоняют коров в поросшие короткой травой саванны во влажное время года и возвращают к родникам, когда дожди прекращаются. В течение года масаи Амбозели сменяют в среднем восемь поселений. Такое движение людей, убежден Уэстерн, в буквальном смысле слова формирует ландшафт Кении и Танзании на пользу диким животным.

«Они выпасают свой скот и оставляют за собой лесистые участки для слонов. Со временем слоны снова создают луга. Вы получаете мозаичное полотно из травы, леса и кустарников. И в этом причина разнообразия саванны. Если были бы только лес или луга, не имелось бы возможности поддерживать лесные или травоядные виды».

В 1999 году Уэстерн описал все это палеоэкологу Полу Мартину, отцу теории массового убийства, объясняющей исчезновение видов в плейстоцене, во время автомобильной поездки по Южной Аризоне к месту, где люди Кловис прикончили местных мамонтов 13 тысяч лет назад. С тех пор американский юго-запад развивался без крупных травоядных, питающихся веточным кормом. Мартин показал на заросли мескитового дерева на общественных землях, сдаваемых внаем местным скотоводам, которые вечно просят разрешение их сжечь. «Как вы думаете, это могло бы служить средой обитания слонов?»

Тогда Дэвид Уэстерн рассмеялся. Но Мартин настаивал: могли бы африканские слоны жить в этой пустыне? Могли бы они спускаться с крутых гранитных горных склонов в поисках воды? Может, азиатские слоны прижились бы лучше, раз они ближе к мамонтам?

«В любом случае это было бы лучше, чем использовать бульдозеры и гербициды для избавления от мескитового дерева, – соглашается Уэстерн. – Слоны справились бы с ним дешевле и проще и к тому же разбросали бы достаточно навоза для ростков травы».

«То самое, – сказал Мартин, – что делали мамонты и мастодонты».

«Конечно, – ответил Уэстерн. – Почему бы не использовать виды, способные выполнять ту же экологическую функцию, что и исходные?» С тех пор Пол Мартин ведет кампанию по возвращению слонов в Северную Америку.

Однако, в отличие от масаев, американские ковбои не являются кочевниками, которые регулярно оставляют ниши для использования слонами. Правда, масаи и их коровы тоже все чаще остаются на одном и том же месте. Голое, начисто объеденное кольцо вокруг Национального парка Амбозели демонстрирует последствия этого. Когда светловолосый, светлокожий, среднего роста Дэвид Уэстерн разговаривает на суахили с двухметровыми эбонитовыми пастухами масаи, контраст незаметен за счет давно установившегося взаимного уважения. Разделение земли на наделы уже давно стало их общим врагом. Но если девелоперы и иммигранты из соперничающих племен ставят изгороди и столбят участки, масаям ничего не остается, как требовать соблюдения права и цепляться за свою землю. Новый вариант использования земли изменяет Африку таким образом, что после исчезновения людей ей будет сложно вернуться к исходному состоянию, говорит Уэстерн.

«Это биполярная ситуация. Когда вы загоняете слонов в парк и пасете скот вовне его, вы получаете две разных среды обитания. Внутри вы теряете все деревья, и лес становится лугом. А снаружи все зарастает густым кустарником».

В 70-80-х годах XX века слоны научились весьма болезненным путем оставаться там, где безопасно. Нечаянно они вломились в глобальное столкновение с углубляющейся африканской бедностью, которая в Кении сочетается с самой высокой рождаемостью в мире и бумом, вызванным так называемыми азиатскими тиграми экономики, пробудившим тягу Дальнего Востока к предметам роскоши. А они включают в себя слоновую кость: спрос на нее превысил даже похоть, когда-то столетиями финансировавшую работорговлю.

Когда цена в $20 за килограмм выросла в 10 раз, браконьеры превратили места вроде Тсаво в мусорную кучу из трупов с обрезанными бивнями. К 1980-м больше половины 1,3 миллиона африканских слонов были мертвы. В Кении осталось всего лишь 19 тысяч, упрятанные в такие охранные зоны, как Амбозели. Международные запреты на добычу слоновой кости и приказы стрелять на поражение в браконьеров приостановили, но не искоренили резню, особенно убийство слонов за пределами парков под предлогом защиты посевов или людей.

Желтокорые акации, когда-то обрамлявшие болота в Амбозели, исчезли, поваленные теснящимися толстокожими[24]. Когда парки стали безлесными равнинами, такие пустынные животные, как газели и ориксы, заменили поедателей ветвей: жирафов, куду и бушбоков. Получилась рукотворная копия сильнейшей засухи, какие бывали в Африке во времена ледниковых периодов, когда среды обитания сжимались и животные сбивались в оазисы. Африканская мегафауна пролезла сквозь те бутылочные горлышки, но Дэвид Уэстерн опасается того, что может с ней случиться в этот раз: с беженцами, выброшенными на берег острова посреди моря поселений, выделенных наделов, объеденных пастбищ и производственных ферм. Тысячи лет мигрирующие люди были их эскортом в Африке: кочевники и их стада брали необходимое и уходили дальше, оставляя природу за собой только богаче. Но теперь такая миграция людей практически завершилась. Теперь к нам приходит пища, а также предметы роскоши и другие продукты потребления, не существовавшие большую часть человеческой истории.

Из всех мест на Земле – за исключением Антарктики, где люди никогда не жили, – лишь Африка не столкнулась с массовым вымиранием диких животных. «Но интенсивное земледелие и высокая численность населения, – беспокоится Уэстерн, – означают, что мы наблюдаем его сейчас». Баланс, установившийся между людьми и дикими животными в Африке, бесконтрольно нарушается: слишком много людей, слишком много коров, слишком много слонов согнано на слишком маленькие участки земли слишком многими браконьерами. Надежда, поддерживающая Дэвида Уэстерна, лежит в знании, что часть Африки осталась такой, какой была до того, как мы превратились в ключевой вид, достаточно мощный, чтобы помыкать даже слонами.

В 70-80-х годах XX века слоны научились весьма болезненным путем оставаться там, где безопасно.

Он полагает, что, если бы не осталось людей, Африка, в которой люди жили дольше, чем в любом другом месте, парадоксальнейшим образом вернется в самое нетронутое девственное состояние на Земле. С таким большим количеством диких животных, поедающих ветви и траву, Африка – единственный континент, на котором экзотические растения не сбежали из пригородных садов, чтобы завоевать сельскую местность. Но в Африке после ухода людей произойдут некоторые важные изменения.

Когда-то североафриканский скот был диким. «Но после тысяч лет среди людей, – говорит Уэстерн, – их отбирали по брюху, чтобы передний отдел желудка был как можно больше и животные могли поглощать огромное количество пищи в течение дня, так как они не смогут пастись ночью. Так что теперь они не слишком быстры. Предоставленные сами себе, они будут довольно-таки уязвимой говядиной превосходного качества».

Большим количеством говядины. Домашний скот на настоящий момент представляет собой больше половины живого веса экосистем африканской саванны. Без копий масаев, служащих им защитой, они обеспечат оргию для опьяненных добычей львов и гиен. Как только коровы исчезнут, будет более чем в два раза больше пищи для всех остальных. Прикрывая от солнца глаза, Уэстерн облокачивается на джип и подсчитывает, что все это будет значить. «Полтора миллиона диких животных могут уничтожать траву так же эффективно, как домашний скот. Взаимодействие между ними и слонами будет более плотным. Они будут играть ту самую роль, которую масаи описывают, когда говорят «скот растит деревья, а слоны – траву».

Что же касается слонов без людей: «Дарвин считал, что в Африке около 10 миллионов слонов. И это очень близко к тому, сколько их тут было до масштабной добычи слоновой кости». Он оборачивается взглянуть на стадо слоних, месящих грязь в болоте Амбозели. «В настоящее время у нас всего полмиллиона».

Отсутствие людей и в 20 раз больше слонов вернут последним неоспоримое право быть основным видом в мозаичном ландшафте Африки. Для сравнения, в Северной и Южной Америках в течение 13 тысяч лет никто, кроме насекомых, не поедал древесной коры и кустарника. После смерти мамонтов появились бы огромные леса, если бы фермеры их не вырубали, пастухи не жгли, крестьяне не употребляли их в качестве топлива или девелоперы не пускали под бульдозер. Без людей американские леса будут представлять собой огромные ниши, ожидающие любых травоядных, достаточно крупных, чтобы воспользоваться питательными веществами древесины.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.