Глава 19 Колокола и гондолы

Глава 19

Колокола и гондолы

Венецианцам требовалось контролировать время так же, как они контролировали все остальные аспекты жизни своего замкнутого мирка. Чтобы скоординировать деятельность населения, в определенные моменты в течение дня звонили колокола. На колокольне на площади Святого Марка была система из пяти колоколов: колокол по имени Marangona отмечал начало и конец рабочего дня, Nona и Mezza terza отбивали часы, Trottiera призывал патрициев голосовать на различных собраниях, а Maleficio в более поздние времена собирал зрителей на публичные казни. Колокола были формой социального контроля, они создавали области запретного времени. В 1310 году вышел эдикт, провозгласивший: «Никому ни по какой надобности без специального разрешения не выходить на улицу после третьего ночного колокола».

Как в частной, так и в общественной жизни города сигнал к каждой новой фазе подавался звоном колоколов; народ призывали просыпаться, умываться, молиться, есть и спать. Это еще один показатель патернализма или авторитарности венецианского общества. А поскольку колокола подсознательно ассоциируются с религией, это приводит к тому, что сама жизнь становится сакральной. Колокола были символом и количественным, и качественным.

Время в городе словно смещается. Приметы разных времен встречаются вместе, и разные времена изменяют друг друга. В Венеции нет настоящего, хронологического времени; его отменили другие силы. В самом деле, случается, что время будто останавливается; входишь в какой-нибудь двор, залитый солнечным светом, и со всех сторон встает прошлое. Это не обязательно личное впечатление. Народ Венеции верил, что ее организации вечны. Работая над общественными памятниками города, венецианцы постоянно имели дело со множеством слоев и уровней времени, с заимствованиями и адаптацией более ранних культур. Для них не было архитектуры настоящего – только прошлого и настоящего, сплавленных воедино. Город давал возможность приезжим увидеть, как история буквально пропитывает все.

В этом городе совсем иное ощущение времени, и любой, побывавший в Венеции, может это засвидетельствовать. В Венеции невозможно спешить; невозможно наверстывать упущенное время. Нет другого транспорта, кроме водного, и даже для быстрой ходьбы пешком имеется немало препятствий. Этот город замедляет человека – еще одна причина чувства зачарованности, сна, которое он навевает. Хочется бродить по городу и заблудиться. Официальный отсчет времени здесь также отличается от общепринятого. Началом следующего дня считается час, когда пробьет вечерний Ангелюс, колокол, призывающий к молитве «Ангел Господень», то есть шесть часов вечера. Таким образом, половина седьмого вечера в Сочельник, с точки зрения венецианцев, – уже Рождество. Эта система действовала вплоть до наполеоновского завоевания.

Преемственность городской администрации внушила его обитателям другое чувство времени, склонность мерить его веками, а не десятилетиями. Венеция измеряла себя историческим, а не хронологическим временем. Столетия заперты на острове, как и раньше; они заточены в лабиринте улочек.

На материке у времени достаточно пространства, чтобы распространяться, уплощаясь и утончаясь. В Венеции оно отражается и повторяется. Шон О’Фаолейн описывает его как «проекцию шопенгауэровской воли, вневременную сущность».

Возможно, правильнее будет сказать, что имеет место неразрывность времени. Венецианец XVI века  (а может быть, и более раннего) без затруднений нашел бы дорогу на улицах современного города. Немногие города мира могут похвастаться подобным. Церкви и рынки все на тех же местах. Паромы пересекают Большой канал, связывая те же причалы, что и пятьсот лет назад. Отмечаются те же религиозные праздники. Венеция демонстрирует непрерывность времени полнее других городов мира. Это стало целью ее существования. Это успокаивает, поскольку олицетворяет постоянство и стабильность в переменчивом мире. Именно поэтому ее выживание столь важно для различных заинтересованных групп в Англии и Америке. Некоторые городские виды XVI столетия работы Карпаччо и других художников можно узнать в современном городе. Знаменитый пейзаж кисти Каналетто изображает двор каменотеса на берегу Большого канала, там, где сейчас возведен мост Академии. На картине, ориентируясь на сampo Сан-Видал и церковь Санта-Мария делла Карита, можно узнать существующие дома, мостик и маленький канал. Картина датирована 1727 годом – это место остается неизменным почти три столетия.

Самый явный знак неизменности – и самый знаменитый. Гондолы курсируют по каналам города тысячу лет с минимальными изменениями конструкции и вида. В XVII столетии Джон Ивлин описывал их так: «Очень длинные и узкие, нос и корма из стали… Некоторые украшены резьбой, другие крыты бархатом, обычно черным… Гребец стоит во весь рост на самом краю лодки, нагибаясь вперед, как если бы бросался в море, и одним веслом с невероятной ловкостью гребет и поворачивает».

Гондолы впервые упоминаются в документе конца XI столетия, но, должно быть, к тому моменту они существовали несколько десятков лет. Слово допускает много вариантов происхождения, к примеру, от латинского cymbula или от греческого kuntelas (оба слова означают – лодочка, челнок). Прототип самой лодки находили на Мальте, в Турции и, что совершенно невероятно, в Авиньоне. Характерную форму, и по сей день не устаревшую, она приобретала постепенно. Первоначально она была короче и шире, чем сейчас, с кабинкой посредине, зачастую закрытой шторами или занавесками. Это был вид транспорта, используемый патрициями города, которые могли держать на жалованье в своем хозяйстве много гондольеров.

К XVII веку felzi (кабины гондол) сделались местом интриг и тайных свиданий, добавив в легенду о Венеции то, что это город запретных удовольствий. В 1930-е годы кабины убрали. Было еще одно видоизменение. В середине XVIII столетия левый борт гондолы сделали на двадцать четыре сантиметра выше правого; это усовершенствование повысило скорость и маневренность лодок. Гондола плыла сквозь столетия, удлиняясь и истончаясь, чтобы вмещать все больше туристов. Она по-прежнему остается лодкой для удовольствий, но больше не для удовольствий немногих избранных.

В XVI веке в Венеции было десять тысяч гондол, многие украшали резьба и орнамент. Богатые венецианцы соперничали друг с другом в пышности – не так уж часто им предоставлялась возможность для публичной демонстрации своих трат. Разумеется, это вызывало сопротивление венецианского государства, стремившегося ограничить любой индивидуализм в пользу коллективизма. Поэтому декретом 1562 года украшательство было запрещено. Так гондолы стали черными. Даже при том, что венецианцы не испытывают неприязни к черному цвету, гондолы с тех пор постоянно называют плавучими гробами. Перси Биши Шелли сравнивал их с бабочками, вырвавшимися из куколки гроба. Джеймс Фенимор Купер уподоблял гондолы катафалку. Рихарду Вагнеру, напуганному эпидемией холеры, приходилось делать над собой усилие, чтобы ступить в гондолу. Гете назвал гондолы вместительными похоронными дрогами. А Байрон писал:

И мнится, лодка с гробом проплывает.

Кто в нем, что в нем – кто ведает, кто знает?[11]

Байрон описывает любовь, которая могла бы  (или не могла бы) совершиться в уединенной кабинке гондолы. Гондольер, проникающий во внутренние каналы города, наделялся и фаллическим смыслом, таким образом, смерть и секс в Венеции соединились еще раз. Генри Джеймс писал о своих впечатлениях от поездки на гондоле: «Каждое смутное узнавание и каждая непонятная задержка вызывает новое биение чувства, будто ты плывешь навстречу своей судьбе…» Поездка на гондоле может пробуждать очень сильные инстинкты.

Ferro (металлический клюв на носу) имеет запутанную историю. Некоторые полагают, что его шесть зубцов обозначают шесть sestieri города. Также считается, что эта деталь – копия клюва римской галеры; учитывая пристрастие венецианцев к копиям антиков, этому можно верить.

Гондольеры – самые знаменитые из сыновей города. Их униформа – соломенная шляпа с лентой, полосатая футболка, красный или синий шейный платок, темные брюки – на самом деле установилась только в 1920-е годы. Но их braggadocio (хвастовство, бахвальство) имеет очень давнюю традицию. Кажется, они наслаждаются звуком собственного голоса – на суше и на воде. Они кричат; они орут; они поют. Но когда они замолкают и остается только звук скользящей по воде гондолы, воцаряется глубокий покой Венеции.

Гондольеров прославляли в песнях и балладах с XVI века. Их превозносили за благоразумие. Когда гондолы использовались как место любовных свиданий, гондольеры не выдавали клиентов; если гондольер доносил на даму ее мужу, его могли утопить его же коллеги. Гондольерам доверяли доставлять любовные письма. Иностранные гости часто осуждали их за сквернословие, жульничество и сводничество, но это с лихвой компенсировали восхваления соотечественников. К примеру, в комедиях Гольдони они выступают положительными героями. Вот типичный эпизод из пьесы «Честная девушка»: «Два гондольера прибыли одновременно с противоположных сторон… Каждый настаивает, что другой должен уступить ему путь, сдав назад». И далее следует обмен угрозами и оскорблениями, в прежние времена известный каждому путешественнику по Венеции. Но их вспыльчивость была частью атмосферы города. Они воплощали волю к жизни и выживанию в водной стихии.

Крики и песни гондольеров без конца записывались. Рёскин в «Камнях Венеции» первое приложение назвал «Крик гондольера». Так можно бы назвать оперу. Premi!  (Проходи справа!) Stali!  (Проходи слева!) Sciar!  (Остановка!) Гондольеры любили перекликаться над водой, хотя сейчас их морское остроумие выглядит так же театрально, как пение Osolemio или Torna a Sorrento. В городе они по-прежнему могучая и подчас разрушительная сила, но теперь они по большей части превратились в отраду туристов. В более широком смысле – они стали частью сознательного маньеризма современной венецианской жизни, в своих костюмах, почти карнавальных. Говорят, ни один венецианец в жизни не сядет в гондолу, разве что за исключением тех, что используются как паромы, соединяющие два берега.

Сейчас в городе работает только четыре сотни гондол. В год строится лишь четыре. Лодка не может служить вечно. После двадцати лет службы деревянная конструкция коробится и расшатывается. Тогда ее доставляют на остров Мурано, где дерево идет в огонь стекольного производства. Она становится частью другой городской промышленности, ее энергия преобразуется в венецианское стекло.