XXVII. Допрос И. Г. Щегловитова. 26 апреля 1917 г.
XXVII.
Допрос И. Г. Щегловитова.
26 апреля 1917 г.
Содержание: Дело Лопухина. Высочайшие отметки на докладах. Ленские события. Вопрос об Азефе. Щегловитов и Скалон. О деле Малышева и Кривошеева (администрации варшавского казенного театра). Щегловитов и правосудие на Кавказе. Председатель тифлисской судебной палаты Лагода не смещен в виду «правильного» отношения к туземцам. Высочайшее повеление и право министра юстиции. Нарушение закона из осторожности. Нарушение закона в интересах правосудия и умиротворения местного населения. Вместо расследования злоупотреблений — кресло сенатора с усиленным окладом. Лагода и дело члена государственной думы Недоноскова. Перемещение судебных деятелей и мотивы этих перемещений. Прекращение дел до суда. Дело Лыжина. История постановления соединенного присутствия сената по 1-му делу о подлогах Лыжина. Орден Лыжину. О мировом судье Пальчиковском и следователе Холодковском.[*] Представители судебного ведомства, пострадавшие за свидетельские показания. Чрезвычайные полномочия Лыжина во время следствия Дашнакцутюн. Дело о партии Дашнакцутюн. Мотивы создания процесса. Прокурорский надзор и тюремное ведомство при Щегловитове. О начальнике костромского арестантского отделения и начальнике тюремного управления Хрулеве. Секретное письмо Щегловитова. Статьи «Тюремного Вестника» о телесном наказании. Применение к политическим заключенным телесных наказаний. Щегловитов — председатель государственного совета. Причины назначения. Политическая программа, указанная монархом. Вопрос об усилении правой группы государственного совета. Состав группы Римского-Корсакова. Щегловитов и Трепов. Щегловитов и Распутин. Свидание с Распутиным перед назначением Щегловитова в председатели государственного совета. Законность и усиление правого крыла государственного совета. Советы Крыжановского. Законность и покушения на Николая II: дневники Мещерского. Протест Акимова. Совещание совета министров об упразднении законодательных прав государственной думы 18 июня 1914 г. Щегловитов защищает законодательную власть государственной думы. Характеристика Столыпина.
* * *
Председатель. — Наши ближайшие вопросы касаются дела Лопухина. Вы помните это дело?
Щегловитов. — Да.
Председатель. — Вы не усматриваете в самом возникновении, а затем и в течение этого процесса никаких неправильностей, на которые вы могли бы обратить внимание Комиссии?
Щегловитов. — Я могу доложить Комиссии, что при возникновении этого дела у меня были сомнения относительно состава преступления, по тому обвинению, которое предъявлялось… Обвинение заключалось в том, что Лопухин отправился заграницу, по вызову, который был сделан со стороны социалистов-революционеров, для того, чтобы разоблачить деятельность Азефа, как мне помнится. Весь вопрос, конечно, сводился к тому: можно ли в этом разоблачении, если таковое действительно имело место, можно ли в нем усматривать наличность признаков преступления? Это дело было возбуждено, и еще до производства предварительного следствия Лопухин признал это обстоятельство, что, действительно, он отправился, был в Лондоне, и там дал те сведения, которые от него требовали эс-эры…
Председатель. — Но как же обстояло дело с юридической стороной вопроса?
Щегловитов. — Вот это я уже, так сказать, оставлял исключительно в ведении суда… Потому что сомнения, которые могли у меня возникнуть, решающего значения иметь не могли.
Председатель. — Вы не приняли никаких мер, чтобы восторжествовала при разрешении этого юридического вопроса точка зрения обвинения?
Щегловитов. — Чтобы восторжествовала точка зрения обвинения? — Нет.
Председатель. — Вы делали доклады тогдашнему главе верховной власти в связи с этим делом?
Щегловитов. — О возникновении… Я не помню… Вероятно, доклад был… Это дело должно было принадлежать к числу дел выдающихся…
Председатель. — Какие высочайшие отметки последовали на ваших докладах? — На одном, который предшествовал судебному рассмотрению, и на другом докладе, который был уже после рассмотрения?
Щегловитов. — Я помню одну отметку, которая была на докладе, в котором вкратце излагалась резолюция, последовавшая в особом присутствии.
Председатель. — А именно?
Щегловитов. — Там было написано: «Здорово!», с восклицательным знаком. Лопухин, мне помнится, был приговорен к четырехлетней каторге. Но затем общее собрание заменило этот приговор наказанием ссылкой на поселение…
Председатель. — А какова та отметка, которая предшествовала разбирательству дела?
Щегловитов. — Вот этой отметки я не помню…
Председатель. — Не помните… Эта отметка была: «Надеюсь, что будет каторга». — Не вспоминаете?
Щегловитов. — Нет, я не помню.
Председатель.— То-есть вы помните, что такой отметки не было?
Щегловитов. — Такой резолюции не было.
Председатель. — Так. Скажите: почему председательствование по этому делу было поручено Варварину?
Щегловитов. — Потому что он был назначен на этот год.
Председатель. — Он был назначен на этот год… Вы не помните, когда было разбирательство, — память не сохранила дату?
Щегловитов. — Нет, я не мог бы ответить…
Председатель. — Позвольте перейти к делу о Ленских событиях. — Вы припоминаете, что по этому делу вам пришлось выслушать доклад Нимандера, прокурора иркутской судебной палаты?
Щегловитов. — Я помню, да: я его возил в заседание совета министров, для представления…
Председатель. — Это несколько позже, повидимому, было. А раньше он вам не докладывал свое мнение о невозможности поставить это дело на суд, о невозможности преследования?
Щегловитов. — Мне помнится, что он свои сомнения докладывал по этому поводу…
Председатель. — А не помните, чем вы разрешили эти сомнения?
Щегловитов. — Я по этому поводу, насколько помнится, совещался с обер-прокурором уголовного кассационного департамента и выслушал его мнение о том, что имеются приемлемые основания…
Председатель. — Какое же распоряжение и в каких именно выражениях отдали вы прокурору иркутской судебной палаты?
Щегловитов. — Я прямо рекомендовал держаться тех соображений, которые исходили от обер-прокурора уголовного департамента.
Завадский. — Сколько мне помнится, вопрос шел о том, насколько правильно введена статья уголовного уложения: нужен ли политический мотив или можно обойтись и без политического, ограничиваясь экономическими и другими; кажется, в этом был вопрос?
Щегловитов. — Эти подробности, простите, у меня сейчас не сохранились…
Завадский. — Прокурор утверждал, что нет состава преступления, так как политические мотивы не доказаны.
Щегловитов. — Ведь, самая забастовка, я помню, была на экономической почве; а затем уже, так сказать, политический характер приобрело столкновение с войсковыми частями, которые были там вызваны…
Завадский. — Было два дела. Одно дело о стачечном комитете: здесь был поставлен вопрос о политических мотивах. Затем, другое дело было о вооруженном сопротивлении, — так было квалифицировано, — и вопрос шел о достаточности улик.
Щегловитов.— По отношению первого речь шла о 126 ст. Угол. Улож.
Председатель. — Вы не помните вашу беседу по этому поводу с прокурором иркутской палаты?
Щегловитов. — Я помню, что было известное разногласие у меня с ним, которое разрешилось на основании соображений, которые были представлены обер-прокурором уголовного кассационного департамента. Так у меня в памяти это осталось…
Председатель. — Скажите, что вам было известно, как генерал-прокурору, о деятельности Азефа?
Щегловитов. — Ничего решительно, кроме того, что обнаружилось по запросу, который предъявлялся покойному председателю совета министров Столыпину государственной думой.
Председатель. — Не обращался ли к вам Азеф с какими-то прошениями, и если обращался, то с какими именно?
Щегловитов (думает). — Я не получал заявлений…
Председатель. — Вы ни от кого не получали указаний на причастность Азефа к убийству Столыпина?
Щегловитов — думает.
Председатель. — Вы не помните настояний Бурцева о предании суду ряда лиц, в связи с деятельностью Азефа?
Щегловитов. — От Бурцева поступали заявления…
Председатель. — Как вы отнеслись к этим заявлениям?
Щегловитов. — Как к заявлениям, которые не могли быть использованы, потому что они были весьма неопределенны: они сводились к готовности дать все разоблачения, которыми располагал Бурцев…
Председатель. — Вы говорите: эти заявления были слишком неопределенного свойства, и потому не давали вам основание к каким-нибудь распоряжениям?
Щегловитов. — Я помню, что одно, вероятно, самое определенное, — может быть, первое, которое поступило, — я направил в министерство внутренних дел, потому что оно касалось деятельности органов этого ведомства.
Председатель. — Но в виду тех ужасных разоблачений, которые делались с трибуны государственной думы и в связи с ними, не казалось ли вам необходимым обратить особенное внимание на малейшие указания, касающиеся дела Азефа?
Щегловитов. — Да, я неоднократно покойному Столыпину на это указывал, — на необходимость в этом отношении возможно большего выяснения… Он мне говорил всегда, что все, зависящее в этом отношении от министерства внутренних дел, — делается.
Председатель. — Делалось все, зависящее от министра внутренних дел… Так. Ну, а все зависящее от министра юстиции?
Щегловитов. — Но ведь в этом отношении закон связывал министра юстиции, — прежний закон, касавшийся порядка 1085 ст.
Председатель. — Эти указания делались Бурцевым только в бытность министром внутренних дел Столыпина?
Щегловитов. — Нет, мне думается, что и позже. Я вот не могу вам наверное удостоверить, были ли два или три заявления; во всяком случае, не одним ограничился Бурцев…
Председатель. — И что же было сделано по этим заявлениям?
Щегловитов. — Первое было направлено в министерство внутренних дел…
Председатель. — При Столыпине?
Щегловитов. — Да, мне думается, при Столыпине…
Председатель. — А последующие — после Столыпина?
Щегловитов. — Последующие, мне казалось, были неопределенного свойства и сводились к предложению дать объяснения по тем вопросам, которые могли быть предложены…
Председатель. — И следовательно?
Щегловитов. — Тут ничего предпринять нельзя было, потому что дипломатическим порядком политические дела не могут быть проверяемы.
Председатель. — Причем же тут политические дела? Ведь в заявлениях Бурцева говорилось об убийственной деятельности Азефа, которая была убийственна и в моральном смысле и в том смысле, что он организовал убийства… Эта деятельность выходила за пределы политических преступлений и, притом, была деятельностью не политического деятеля, а агента правительства.
Щегловитов. — Но самые преступления носили характер политический: ведь ему приписывалось участие в убийстве великого князя, кажется…
Председатель. — Но разве вам не известны в истории русского правосудия случаи, где, обусловливая выдачу соблюдением некоторых процессуальных обрядов, иностранные державы выдавали русским властям политических преступников именно тогда, когда политическое преступление было связано с общеуголовным? Так что ваше возражение, казалось бы, должно было отпасть…
Щегловитов. — Надо было начать с предварительного следствия. Нужно было, чтобы требование исходило от судебной власти. Ведь не иначе можно было…
Председатель. — Вы опять ссылаетесь на административные гарантии?
Щегловитов. — На административные гарантии…
Председатель. — Но сделали вы попытку, в виду заявлений Бурцева, снестись с начальством Азефа, то-есть с министерством внутренних дел? А если не сделали, то почему не сделали?
Щегловитов. — У меня в памяти не удержались эти обстоятельства, то-есть были ли сношения с министерством внутренних дел по второму заявлению, или нет…
Председатель. — Если допустить, что не было этих сношений, то в силу каких соображений не сделали вы этого необходимого для представителя юстиции шага?
Щегловитов. — Я очень затрудняюсь ответить… Мне кажется, что невозможно было бы предъявить требование относительно допроса, за нахождением заявителя вне нашей территории…
Председатель. — Но вам это препятствие не казалось преоборимым и слишком внешним, сравнительно с серьезностью дела? Потому что дело шло об обвинении целой правительственной системы в том, что она пользуется убийствами, или по крайней мере в лице своих агентов допускает, а в некоторых случаях даже организует убийства, и притом весьма высокопоставленных лиц в государстве?…
Щегловитов. — Совершенно верно. Это обстоятельство было, очевидно, мною упущено.
Председатель. — Переходя опять к отдельным случаям, я хотел бы просить вас вспомнить варшавское дело о злоупотреблениях инженера Маршевского, при постройке моста через реку Вислу, в 1911 году: вы по этому поводу входили с докладом о необходимости прекращения высочайшей волей расследования о действиях Скалона?
Щегловитов. — В следственное производство о злоупотреблениях по постройке моста было включено заявление следователем, кажется, Золотницким. Предстояло, так сказать, решить судьбу этого заявления. Так как, несомненно, оно не могло получить дальнейшего течения в порядке того следственного производства, которое находилось у следователя Золотницкого, я требовал высочайших, так сказать, дальнейших указаний, подлежит ли дело передаче в первый департамент государственного совета или нет… И вот всеподданнейший доклад, очевидно, и был составлен — в виду постановлений о том, что против генерал-губернаторов может быть возбуждено преследование только с высочайшего соизволения.
Председатель. — Это формальная сторона, а по существу, какую позицию по этому вопросу занял министр юстиции?
Щегловитов. — А по существу, мне казалось, что это заявление является просто плодом вымысла, потому что в этом заявлении содержалось изложение разговора, происходившего чуть ли не на улице, — о том, что бывший генерал-губернатор взял взятку… А между тем, насколько приходилось слышать, самое имя этого генерал-губернатора Скалона было ограждено в отношении подобных подозрений… Напротив, были сведения совершенно противоположные. Вот, в виду этого, мне казалось, что едва ли надлежало давать дальнейший ход подобному заявлению, появившемуся в следственном производстве…
Завадский. — Мне одно хотелось бы вас спросить: почему министр юстиции должен был докладывать государю? Почему дело не пошло в первый департамент государственного совета, который является тем учреждением, от которого это зависит? Зачем было беспокоить царскую власть докладами, когда, быть может, первый департамент государственного совета не усмотрел бы данных для расследования дела генерал-адъютанта Скалона?
Щегловитов. — Но в статьях 95, 96, 97 Учрежд. государственного совета прямо было, кажется, указано, что донесения и сообщения о преступлениях по должности таких-то лиц направляются в 1-й департамент государственного совета с высочайшего разрешения или соизволения.
Завадский. — Но тогда всеподданнейший доклад министра юстиции имел бы, так сказать, своим содержанием просьбу о передаче дела в 1-й департамент; а вы просили об его прекращении.
Щегловитов. — Да, я испрашивал высочайших указаний и излагал мое мнение. Вероятно, таково было мнение. Я не имею доклад под рукой, но не отрицаю, что могли быть изложены мои соображения.
Завадский. — Насколько мне помнится, там напоминается о государственных заслугах Скалона и о недостоверности свидетельских показаний.
Председатель. — Вы не отрицаете, значит, что судебному следователю было воспрещено дальнейшее расследование по сделанным заявлениям и что ему было предъявлено требование об изъятии из дела некоторых компрометирующих Скалона документов.
Щегловитов. — То-есть, об изъятии именно этого заявления, — потому, что оно, повторяю, в порядке следственного производства не должно было иметь места.
Председатель. — Значит, вы утверждаете, что это распоряжение было вами сделано уже после того, как вы тогдашнему носителю верховной власти сделали известное представление?
Щегловитов. — Нет, я думаю, не наоборот ли это было: то-есть, что я просил выделить эту часть из следственного производства, и вот, вероятно, эта выделенная часть и составила предмет всеподданнейшего доклада. Мне кажется, что не было ли это так…
Председатель. — Но вы не находите, что вы несколько вышли за пределы своих полномочий, когда вы лично, как бы предрешая постановление первого департамента, выдвинули в виде аргументов заслуги Скалона, дабы настаивать на полном прекращении дела.
Щегловитов. — Мне казалось, что я должен, раз я выступаю с докладом, высказать и мое мнение.
Председатель. — Вы не припоминаете другого дела — о злоупотреблении в варшавских правительственых театрах? Это — дело Малышева и Кривошеева, директора и председателя правления театров…
Щегловитов. — Да, я помню, что такое дело было…
Председатель. — Вы не помните ваших распоряжений по этому делу?
Щегловитов. — Нет, я бы просил напомнить…
Председатель. — Прокурором палаты Гессе было дано распоряжение следователю, с последующим, а быть может и предварительным — это я не знаю — донесением о таковом министру юстиции, — распоряжение не производить, до особых указаний, осмотр переписки, затребованной из канцелярии варшавского генерал-губернатора, касавшейся увольнения от службы бывшего председателя управления варшавских театров Гершельмана и назначения на эту должность Малышева.
Щегловитов. — Этого я совершенно не помню.
Завадский. — Значит, прокурор палаты собственной властью распоряжался?
Щегловитов. — Я боюсь утверждать что бы то ни было, но мне казалось, что здесь едва ли были указания с моей стороны…
Председатель. — Вы не помните, относительно самого судебного следователя Золотницкого, который возбудил следствие по этим двум делам, по какой причине он был переведен?
Завадский. — Я уже предлагал этот вопрос в понедельник, и И. Г. ответил, что Золотницкий был переведен в виду письма Скалона. По этому письму министр юстиции не нашел возможным оставить это лицо.
Щегловитов. — Скалон указывал на то, что это подрывает его авторитет…
Председатель. — Подрывает его авторитет. — Перейдем непосредственно к другому делу, которое аналогично, по своему содержанию, с только что указанным случаем. Вы помните ряд представлений кавказского наместника относительно старшего председателя тифлисской судебной палаты Лагоды?
Щегловитов. — Помню.
Председатель. — Вы помните, чего касались эти самые представления?
Щегловитов — не отвечает.
Завадский. — Его отношений к туземцам и судебному ведомству.
Председатель. — Вы помните, вывод был такой, что, по мнению наместника, деятельность Лагоды является деятельностью противогосударственной, с точки зрения русских интересов на Кавказе?
Щегловитов. — Я помню, что письмо содержало в себе довольно много указаний на неправильность действий бывшего старшего председателя и заканчивалось очень резким мнением.
Председатель. — Так вот, позволительно спросить: почему в одном случае, в виду того, что варшавский генерал-губернатор находил невозможным пребывание такого-то следователя, вы этого следователя переводите, а в другом случае — занимаете обратную позицию?
Щегловитов. — Потому, что мне казалось, что тут не в достаточной степени был прав покойный наместник…
Председатель. — Какими же путями вы пришли к убеждению, что он недостаточно прав: вы произвели какое-нибудь расследование?
Щегловитов. — Все данные, кажется, были в распоряжении министерства, и они достаточно описывались наместником… Так что можно было судить, собственно говоря, о том, насколько эти указания делаются основательно… А тут, мне кажется, главным образом, все разноречие шло по вопросу об отношении к туземцам. Это было основой, той канвой, на которой уже все подробности лишь приводились в подтверждение. И в этом вопросе я совершенно расходился с покойным наместником…
Председатель. — Но не только в этом вопросе… Вы, быть может, знаете, — до вас, вероятно, доходили сведения, — что Лагода стал ненавистен всему населению Кавказа, а имя его на Кавказе и в России сделалось символом неправосудия. Таким образом, во главе окраинного округа, округа, где, так сказать, государственность должна быть поставлена на особую высоту, вы имели судью, который в глазах населения и общества являл собой олицетворение неправосудия, — имя которого сделалось символом судьи неправедного… Ведь вы знаете, что имя Лагоды стало почти нарицательным, — в том же роде, как «Варварин суд»?
Щегловитов. — Я не думаю, что это в таких пределах…
Председатель. — Но обратимся хотя бы к одной формальной стороне дела… Вы знаете, что было высочайшее распоряжение о том, чтобы в кавказском крае туземцы назначались на открывшиеся вакансии в судебное ведомство на равных основаниях с русскими, и знаете, что Лагода пренебрегал этим высочайшим повелением?
Щегловитов. — А когда такое высочайшее повеление было?
Председатель. — Вам сообщал об этом кавказский наместник. Это указание имеется в переписке по этому вопросу министерства с кавказским наместником.
Щегловитов. — Все-таки кавказский наместник в этом случае не пользовался правами министра. Права министра юстиции оставались и по учреждении наместничества за министром юстиции, так что ответственным за дело Дашнакцутюн, — например, уполномоченным запрашивать объяснения, — был министр юстиции, а не наместник.
Председатель. — Но с точки зрения общего закона, а с другой стороны, скажем, с точки зрения армянской национальности, армяне имели право занимать место судей?
Щегловитов. — Да, закон их не лишал этого…
Председатель. — И вот кавказским наместником вам указывалось, что старший председатель палаты систематически не только не назначает вновь на должности, но не представляет к новому назначению лиц, уже занимавших ранее эту должность и пользующихся общим уважением, — на том исключительно основании, что они принадлежат к армянской национальности.
Щегловитов. — Мне казалось, что на Кавказе к этому вопросу надлежало относиться особенно осторожно и осмотрительно, потому что вражда народностей, населяющих Кавказ, была необычайно обострена.
Председатель. — Дело обстоит так. С одной стороны — министр юстиции, который должен исполнить закон, с другой — наместник верховной власти на Кавказе, который должен вести в крае русскую государственную политику. Наместник говорит: «В интересах моей политики, нужно назначать армян на судебные должности — согласно закону, во всяком случае, нужно не раздражать армянское общество, не усиливать вражду к России непредоставлением должностей бывшим мировым судьям». — Так говорит лицо, которое должно представить государственную политику на Кавказе. Министр юстиции открывает закон, и там не может не прочесть, что лица армянской национальности имеют право занимать эти должности и что признак принадлежности к армянскому племени не есть признак, с точки зрения закона, препятствующий этому. Но здесь министр юстиции становится на точку зрения г. Лагоды, — именно Лагоды… И разве это дело старшего председателя палаты — вести политику и становиться в этой области против кавказского наместника?
Щегловитов. — Как я имел честь доложить, я лично разделял это мнение, — что было скорее неблагоприятно для интересов правосудия назначение судей из армян.
Председатель. — И подобная точка зрения должна царить в суде?
Щегловитов. — Да, политика в выборе лиц: здесь политика всегда неизбежно отразится в той или другой степени…
Председатель. — И отразится в выборе лиц не индивидуальном, а в опорочении и объявлении негодной к судебной деятельности целой категории лиц, по признаку принадлежности к известной национальности.
Щегловитов. — Мне казалось, что назначение армян скорее служило бы к раздражению, а не к умиротворению населения.
Председатель. — В данном случае вы считали возможным поступать так, как вы сами находили нужным с политической государственной точки зрения, и вопреки мнению того лица, которое поставлено было блюсти именно эту точку зрения.
Щегловитов. — Если память не изменяет мне, я этому лицу дал подробный ответ на то его письмо, на которое вы мне изволили указать, и в этом ответе изложены соответствующие соображения…
Председатель. — Мы поднимали вопрос не о популярности Лагоды, а об оценке местным населением и русским обществом его деятельности, как судьи, вы изволили сказать, что вы не знали всего?
Щегловитов. — Не знал, что до такой степени доходило…
Председатель. — Ну вот, 26 октября 1913 года, за № 3385, наместник Кавказа Воронцов-Дашков пишет вам письмо о полном несоответствии Лагоды с занимаемым им положением, и о совершенно отрицательном отношении к нему общества; о крупных неправильностях, допущенных им при расходовании денежных сумм, ассигнованных на ремонт здания тифлисской судебной палаты, и, наконец, о необходимости беспристрастной и тщательной ревизии судебных установлений для того, чтобы осветить криминальную картину дезорганизации правосудия и полного падения судебного авторитета, — в результате деятельности Лагоды. Как же вы относитесь к этому?
Щегловитов. — Мне кажется, его увольнение последовало скоро… вы сказали, 26 октября 1913 года. Я не могу припомнить, но, вероятно, к началу 1914 года он уже не был старшим председателем.
Председатель. — Но власть прощения вам уже никоим образом не принадлежала, не правда ли?
Щегловитов. — Конечно, нет…
Председатель. — В письме наместника делаются указания на злоупотребления Лагоды и даже на злоупотребления такого корыстного свойства, как неправильности, допущенные при расходовании денежных сумм: каким образом после этого Лагода назначается сенатором с усиленным окладом в 8.000 рублей, а по всеподданнейшему докладу вашему — до 9.000 рублей? Вместо расследования — кресло сенатора с усиленным окладом!…
Щегловитов. — Мне кажется, сведения от него были затребованы и рассматривались в министерстве.
Завадский. — Но расследования никакого не было.
Щегловитов. — Сведения им были даны.
Председатель. — Я хотел бы отметить следующее и попросить вас разъяснения по этому поводу: лицо — весьма авторитетное, в особенности для вас, как министра юстиции, указывает на разрушение суда в целой русской области, указывает на «дезорганизацию правосудия и полное падение судебного авторитета»… Вы спрашиваете человека, который именно это сделал — суд дезорганизовал и довел его до полного падения, — и удовлетворяетесь объяснениями этого человека, то-есть предполагаемого преступника перед родиной, перед государством, — преступника, ибо вы знаете, как деликатны наши задачи государственной политики на Кавказе?…
Щегловитов. — Совершенно верно.
Председатель. — Я бы хотел слышать ваши разъяснения…
Щегловитов.— Мне казалось, что, может быть, это неправильно было, — я на своей правильности в данном случае настаивать не решился бы, — но, мне казалось, что все это, написанное или сообщенное мне бывшим наместником в октябре 1913 года, исходит из того недоброжелательного отношения к общей политике, — в отношении пополнения кадров судебного ведомства, — которое проявилось раньше в письме, которое я получил от наместника его величества на Кавказе; и что, очевидно, все горе заключается в том, что эти личные взгляды бывшего старшего председателя до такой степени признаются неправильными наместником, что единственно соответствующим выходом из этого положения было устранение его (Лагоды) из состава судебного ведомства на Кавказе… А то, на что вы изволили указать, это, в моих глазах, было значительным преувеличением…
Председатель. — Почему?
Щегловитов. — Потому, что я никаких нареканий ни от населения, ни от каких-нибудь лиц, бывших на Кавказе, не слышал.
Председатель. — Но разве нарекания наместника на Кавказе для вас мало убедительны? Почему вы так мало ценили сообщения наместника? Почему так защищали Лагоду?
Щегловитов. — Единственно из-за сочувствия этой политике…
Председатель. — Но разве позволительно из-за сочувствия какой бы то ни было политике закрывать глаза на указываемые преступления?
Щегловитов. — В этом я готов признать свои действия неправильными.
Председатель. — Вы не помните ли одно из дел Лагоды — дело о бывшем члене государственной думы Недоноскове, который убил свою возлюбленную на Кавказе, в Кисловодске?
Щегловитов. — Я не помню… Он судился, кажется?…
Председатель. — До вашего сведения не дошло, что в первой инстанции он был признан действовавшим в состоянии умоисступления?
Щегловитов. — Очевидно, эти сведения поступали…
Председатель. — Вы и ваша супруга не заинтересовались делом Недоноскова?
Щегловитов. — Нет.
Председатель. — Вы не помните ваших разговоров с Лагодой по этому вопросу?
Щегловитов. — Нет, не помню… Может быть, он мне это излагал — это возможно, — но у меня лично интереса к этому делу не было…
Председатель. — Вы не помните в «Новом Времени» статей Меньшикова по поводу этого дела?
Щегловитов. — Не помню.
Председатель. — В министерство не доносили о следующем факте: в суде первой инстанции дело было обращено к доследованию по ходатайству защиты, согласно с заключением лица прокурорского надзора. И вот, после необжалования этого определения в срок, был в порядке надзора подан протест на это определение, и он был отменен, то-есть прокурорский надзор опротестовал то самое определение, которое было постановлено не только по заключению, но и с согласия прокурора. — Вот что было допущено по этому делу…
Щегловитов. — Я этого не помню…
Председатель. — Вы не помните другого небольшого эпизода, в связи с деятельностью Лагоды: до вас не дошли сведения о том, что следователь тифлисского окружного суда по особо важным делам — Малиновский, оскорбленный Лагодой, покушался в его служебном кабинете на самоубийство?
Щегловитов. — Нет, этого я совершенно не припомню…
Председатель. — Я должен вам задать еще несколько вопросов по поводу нескольких частных случаев. Вы помните обстоятельства отставки бывшего прокурора окружного суда В. Ф. Арнольда?
Щегловитов. — Я бы попросил вас помочь мне в этом отношении…
Председатель. — У него вышло разномыслие с губернатором Джунковским по поводу Бабина, из-за указания на причастность этого человека к экспроприации. Джунковский его защищал, а Арнольд был против, это — во-первых, а во-вторых — вышло разногласие Арнольда с администрацией по вопросу о Рейнботе. Вы этого не помните?
Щегловитов. — Я не помню.
Председатель. — Вы не помните, при каких условиях Александров-Дольник получил назначение члена консультации?
Щегловитов. — Могу заявить, что вообще его деятельность вызывала во мне большие сомнения… Это и было поводом.
Председатель. — Вызывала сомнения — в каком отношении?
Щегловитов. — Я считал, что деятельность его, как прокурора московской судебной палаты, неудовлетворительна…
Председатель. — С каких точек зрения?
Щегловитов. — Недостаточность надзора за прокуратурой…
Председатель. — Я должен задать еще один вопрос — о Войткевиче. Я прошлый раз его касался. Он был прокурором великолуцкого суда, ему было предложено выйти в отставку. За него вступился Камышанский, и отставка была заменена переводом в Петроград на должность товарища прокурора петроградского окружного суда. Вы не помните этого обстоятельства?
Щегловитов. — Письменного материала в объяснение дела нет?
Завадский. — Там есть указания на обвинения его в каких-то польских симпатиях, но опять без фактов.
Щегловитов. — Откуда исходившее? Вы не изволите припомнить?…
Завадский. — Видимо, от псковского губернатора: там есть небольшие заметки.
Председатель. — Затем представляет некоторый интерес случай увольнения мирового судьи в Вильне, Лашенки:[*] он «провинился» в том, что присудил товарища прокурора Филиппова к нескольким дням ареста за оскорбление еврея, фамилии которого я не помню.
Щегловитов. — Этого я совершенно не помню…
Завадский. — Прокурор Двусловский[*] настоял на удалении Лашенки…[*]
Щегловитов. — Это было лет пять-шесть тому назад? Вероятно, это обстоятельство мне мотивировал бывший прокурор виленской палаты. Вероятно, я этими данными и поделился…
Завадский. — Мне принципиально интересно, как можно лишать места мирового судью за то, что он считает данного человека виновным? В деле доказано, что улики достаточные и состав преступления есть…
Щегловитов. — Это, конечно, неосновательно, если все сводилось только к тому…
Завадский. — Во всяком случае, Филиппов был переведен в Архангельск.
Председатель. — Нас еще интересует дело, о котором вы, может быть, забыли: дело госпожи Обриен-де-Ласси, которая, по вашему представлению, была высочайше помилована и над которой тяготело обвинение в недозволенном браке.
Щегловитов. — Совершенно не помню, какие были основания…
Завадский. — Было два дела о недозволенных браках: в 1911 году — дело Обриен-де-Ласси и в 1912 году — дело Павловских. По делу Павловского у вас во всеподданнейшем докладе была ссылка на статью 23, и вы полагали, что статья 23 не дает царю права прекращать дела до суда; вы указывали, однако, на формальный характер преступления и на чистосердечное признание обвиняемых. А по делу Обриен-де-Ласси вы писали, что новое уголовное уложение знает давность и не считает преступление длящимися, пока брак длится; вы указывали, что, если применять трехлетнюю давность Уголовного Уложения, то к моменту вероятного прохождения будущего приговора эта давность почти истечет. По этим двум делам Комиссии хотелось бы знать, почему вы докладывали не о помиловании, а о прекращении суда?
Щегловитов. — Указаний там никаких не было?…
Завадский. — В одном было сказано, что вопреки 23 статье, а в другом даже и этого не говорится…
Председатель. — По делу Павловских говорится, что по 23 статье нельзя прекратить, но что преступление носит формальный характер и что имеется чистосердечное признание…
Щегловитов. — Я это вполне признаю, раз это в всеподданнейшем докладе сказано…
Председатель. — Еще два частных случая. Дело барона Меллер-Закомельского, который, вы помните, продав родовое имущество, утаил от продажной цены 100.000 рублей. Я вам могу напомнить, что вы в представлении на высочайшее имя говорили, что «рассмотрение дела на суде вызвало бы крайне тенденциозные суждения» (позволительно спросить: почему?) «в неблагонамеренных партиях, в связи с энергичными ныне действиями барона Меллер-Закомельского по подавлению смуты». И вот на этом основании и состоялось высочайшее повеление.
Завадский. — Альтернативное: или прекратить, или отложить до возвращения Меллер-Закомельским утаенных им денег.
Щегловитов — не отвечает.
Председатель. — Если судьба правосудия в отдельных проявлениях будет зависеть от таких соображений, если вы вовлекаете в это дело верховную власть, то, во-первых, не убиваете ли вы самую идею правосудия в стране? А во-вторых, не оказываете ли вы плохую услугу носителю верховной власти тем, что вы его вмешиваете в дело извращения правосудия в стране? — Вы понимаете, что для свежего человека получается такая картина?…
Щегловитов. — Это я вполне признаю, это был совершенно неправильный взгляд, и этого не следовало делать.
Председатель. — Нам еще более тяжело читать ваш всеподданнейший доклад по делу Ишера, убитого в Одессе по распоряжению Толмачева: там было 5 человек арестовано.
Щегловитов. — Это я помню, это кошмарное дело…
Председатель. — Вы только теперь пришли к убеждению, что это кошмарное дело?
Щегловитов. — Нет, и тогда оно казалось чудовищным…
Председатель. — Но почему же по делу, которое чудовищно и кошмарно, вы находите нужным представлять о его прекращении?…
Щегловитов. — Мне казалось, что вскрытие такого ужаса произведет потрясающее впечатление…
Председатель. — Ну, а вы не думали тогда и не думаете теперь, что невскрытие такого ужаса потрясет еще более и произведет еще более потрясающее впечатление?
Щегловитов. — Я думаю, вы правы… в конце концов…
После перерыва.
Председатель. — Перейдем к вопросу о Лыжине. Нам бы хотелось узнать от вас о вашем отношении к указаниям на преступные действия этого следователя, — по двум делам.
Щегловитов. — Мое отношение было — глубоко возмущенное чувство!… Я никоим образом и предполагать не мог, чтобы судебный следователь мог совершить те подлоги, которые впоследствии были обнаружены при рассмотрении этого дела на суде, и затем было против него возбуждено преследование… Сведения же, которые о нем поступали в министерство, были самого благоприятного свойства. Если не ошибаюсь, он сперва был следователем в екатеринодарском округе, а затем, по представлению палаты, был перемещен следователем по особо важным делам, в Новочеркасск. Это несомненно одно из печальнейших явлений.
Председатель. — Лыжин служил в Екатеринодарском судебном округе, когда председателем там был Лагода?
Щегловитов. — Нет, он, кажется, до этого был…
Завадский. — Нет, и при Лагоде.
Щегловитов. — По-моему он был раньше Лагоды…
Завадский. — Первое дело рассматривалось в то время, когда Лыжин был в Новочеркасске.
Председатель. — Вы помните, что о действиях Лыжина, об имевших место подлогах, было указано временным военным судом при рассмотрении дела о так называемой «Новороссийской республике»?
Щегловитов. — Это, вероятно, и явилось основанием для рассмотрения екатеринодарским судом.
Завадский. — Указание временного военного суда рассмотрено 29 октября 1909 года екатеринодарским окружным судом в общем собрании.
Председатель. — Вы помните это обстоятельство?
Щегловитов. — Я помню эти указания.
Председатель. — Каким образом случилось, — в особенности, при том отношении к деяниям Лыжина, которое вы обнаруживаете в настоящее время и которое, конечно, и вся комиссия разделяет, — каким образом случилось, что, в бытность вашу министром юстиции, соединенное присутствие правительствующего сената, по поводу этого постановления военного суда, признало, что Лыжиным допущена лишь небрежность при составлении протоколов допросов, в которые внесены известные поправки и дополнительные сведения без установленной законом оговорки? Вот нас и интересует, так сказать, история такого определения правительствующего сената, — постольку, поскольку вы принимали в ней некоторое участие…
Щегловитов. — Участия тут я не принимал.
Председатель. — Вам сейчас представляется, что вы не принимали участия?
Щегловитов. — Мне кажется, да…
Председатель. — Вы не припомните, что вам был доложен рапорт прокурора палаты с определением екатеринодарского окружного суда и с копией постановления временного военного суда от 21 июля 1909 г. о неправильных действиях Лыжина? Что этот рапорт был вам доложен, об этом свидетельствует пометка.
Щегловитов. — Есть пометка, что он доложен? Но…
Председатель. — Но вы не припомните этого?
Щегловитов. — Я не припомню, был ли я налицо в июле.
Председатель. — Были ли вы налицо тогда? Этот рапорт был не только вам доложен, но вы положили и резолюцию: «препроводить для ознакомления обер-прокурора соединенного присутствия первого и кассационного департаментов, с просьбой со мной переговорить»…
Щегловитов. — Значит, я был налицо… Конечно, раз такая пометка есть…
Председатель. — Если мне приходится вам напоминать, а не вы сами вспоминаете, то очевидно вы уже не припомните теперь (или все же припомните?) — в чем заключались ваши переговоры с обер-прокурором?
Щегловитов. — С обер-прокурором? Вероятно, сущность заключалась в том, чтобы обратить внимание… Это все-таки выдающийся факт.
Председатель. — То-есть в каком смысле обратить внимание?…
Щегловитов. — Это я уже боюсь вам сейчас утвердительно сказать: в каком смысле?… Определение суда было в каком духе составлено?
Завадский. — Его составил товарищ председателя судебной палаты Нурович.[*] Он писал: «В виду указания на преступные деяния…»
Председатель. — Так вот вы не припомните ли, какие инструкции вы дали обер-прокурору?
Щегловитов. — Я боюсь вам ответить определенно…
Председатель. — Как совместить то ваше отношение к Лыжину и к его деяниям, которое вы изволили здесь выразить, и которое было мной в вопросе подчеркнуто, как совместить его с тем фактом, что этот самый Лыжин, совершивший подлог, когда все это стало уже вам известно, был представлен к награждению орденом?
Щегловитов. — Это, очевидно, по ходатайству, которое с места исходило.
Председатель. — Ну, да. Но разве министр юстиции — покорный исполнитель тех ходатайств, которые с мест идут, относительно награждения орденами?
Щегловитов. — Хотелось думать… скорее думаешь о человеке хорошо, чем дурно. И раз соединенное присутствие признало, что, в сущности, только небрежность была в его действиях, то я это обстоятельство, так сказать, еще не считал особенным препятствием, раз с места поступали отзывы самые хвалебные о его деятельности и о производстве этого следствия…
Председатель. — Но разве определение соединенного присутствия заставило вас изменить свое отношение к свойствам деяний Лыжина, которое вы выразили здесь, указывая, что вы точно так же считали это дело одним из наиболее тяжелых дел и считали, что в деяниях Лыжина есть преступление?
Щегловитов. — Да, несомненно… Это несомненно.
Председатель. — То-есть, что несомненно?
Щегловитов. — Что преступление было.
Председатель. — Но как же вы могли сочетать эту несомненность преступления с тем, что правительствующий сенат в соединенном присутствии вынес такое определение?
Щегловитов. — Ведь преступность я усматриваю в следствии по делу сообщества Дашнакцутюн…
Председатель. — А при Новороссийском деле?
Щегловитов. — По Новороссийскому, я думал, что дело ограничивается небрежностью…
Председатель. — Какое же было ваше отношение к тем случаям подлога, совершонного Лыжиным, которые были обнаружены в определении временного военного суда в Новороссийске?
Щегловитов. — Ведь дело закончилось определением соединенного присутствия.
Председатель. — Но позвольте: до решения соединенного присутствия вам был доложен соответствующий рапорт, с представлением определения екатеринодарского суда, который также усматривал признаки преступления. Вы обратили на это дело внимание, и именно этим и исключительностью случая, что на судебного следователя падает обвинение в подлоге, и объясняется ваша пометка о желании переговорить с обер-прокурором.
Щегловитов. — Да, совершенно верно…
Председатель. — Какое же ваше было отношение к этим подлогам, то-есть к этим деяниям следователя?
Щегловитов. — Если это подлог, то, конечно, отрицательное отношение; но если сенат признает, что нет подлога, тогда отпадает это предположение…
Председатель. — Но разве составление себе суждений вы отложили до последующего определения сената? Всякий судебный деятель все-таки сам составляет себе некоторое представление о деле. Ведь вы не знали, какой будет вотум сената? Тем не менее, чтобы обратить внимание на это дело, чтобы положить пометку о необходимости переговорить с обер-прокурором, нужно было, очевидно, составить себе известное мнение, вы его и составили…
Щегловитов. — Ну да, это мнение было, — что действительно что-то странное, во всяком случае…
Председатель. — Так… Каково было ваше отношение к той резолюции соединенного присутствия, которую вы, вероятно, помните? Смысл резолюции был такой: соединенное присутствие нашло, что случаи эти были уже в рассмотрении правительствующего сената. Ведь это было вопреки очевидности, потому что на суждение правительствующего сената был в данном случае предложен именно ряд новых подлогов Лыжина.
Завадский. — Этот второй случай тоже относится к Новороссийску. Военный суд в Новороссийске обнаружил новый подлог Лыжина. Соединенное присутствие сказало, что так как это однородный случай, то второго суждения не иметь…
Председатель. — Это вы помните?
Щегловитов. — Этого я не помню…
Председатель. — Мне хотелось бы вернуться к вопросу о награждении Лыжина орденом…
Щегловитов. — Когда, виноват, он был награжден?
Председатель. — Он был награжден 1-го января 1911 года, а копия определения соединенного присутствия, от 21 января 1910 года, была представлена министру обер-прокурором 5 февраля 1910 года. Не пожелаете ли дать какие-нибудь разъяснения?…
Щегловитов — молчит.
Соколов. — Скажите пожалуйста: когда временный военный суд в Новороссийске составил определение о подлогах Лыжина, и, одновременно с этим, военный прокурор препроводил кассационный протест по Новороссийскому делу в главный военный суд, — не приходилось ли вам тогда иметь сношение с главным военным прокурором по вопросу о том, желательно или нежелательно касаться этого приговора?
Щегловитов. — Нет.
Соколов. — А не приходилось ли иметь сношения с тогдашним министром внутренних дел, Столыпиным, по вопросу о том, что, может быть, он окажет давление на главный суд, чтобы этот приговор был кассирован?
Щегловитов. — Нет.
Соколов. — Не приходилось ли тогда на Кавказе иметь на эту тему разговор?… Вы тогда проезжали через Кавказ, через Тифлис…
Щегловитов. — Это какой год? Может быть…
Соколов. — Октябрь 1909 года.
Щегловитов. — Нет, мне кажется, я был в Тифлисе в 1910 году.
Соколов. — В 1910 году? — Но тогда не приходилось ли вам высказывать суждение по этому делу в беседе с председателем екатеринодарского суда? Вас не заинтересовала личность Лыжина в связи с Новороссийским процессом?
Щегловитов. — Нет, я не помню такого разговора…
Соколов. — Вообще, вам известна судьба Новороссийского дела? — Известно вам, что второй суд вынес сравнительно мягкий приговор, и этот приговор был кассирован, а потом дело третий раз слушалось, и тогда вынесен совершенно иной приговор?…
Щегловитов. — Нет.
Председатель. — В связи с Новороссийским делом, нам интересно еще одно обстоятельство. До вашего сведения было доведено, в 1910 году, старшим председателем палаты, что в результате показаний, данных мировым судьею Пальчиковским, при первом рассмотрении дела Новороссийской республики Холодовский[*] произвел расследование, а результатом расследования явилось перемещение Пальчиковского на низший оклад. Это тоже один из скандалов в ведомстве юстиции, тогда нашумевший…
Щегловитов. — И кто — Холодовский[*] — ходатайствовал об этом?
Председатель. — Очевидно, он, потому что там судьи по назначению, и изменение оклада зависит от министра юстиции. Так что, очевидно, он ходатайствовал…