Специалист по «арабскому вопросу»
Специалист по «арабскому вопросу»
16 октября из Каира в Джидду прибыла группа сотрудников Арабского бюро, среди которых был лейтенант Лоуренс. Англичан встречал один из сыновей шерифа Хуссейна, Абдулла. Впоследствии Лоуренс разъяснял цель этой поездки следующим образом:
«Последние несколько месяцев дела восстания были плохи (затянувшийся застой, непродуманные военные действия – все это могло стать прелюдией катастрофы), и я подозревал, что причиной было отсутствие у его вождей умения повести за собой: интеллекта, авторитета, политической мудрости было мало, нужен был энтузиазм, способный воспламенить пустыню. Основной целью моего приезда было нащупать и пробудить некий абсолютный дух великого предприятия и оценить его способность привести восстание к намеченной мною цели. По мере продолжения разговора я все больше убеждался в том, что Абдулла был слишком уравновешен, слишком холоден, слишком ироничен для роли пророка, тем более вооруженного пророка, преуспевающего, если верить истории, в революциях. Присущие ему качества, возможно, пригодятся, когда после успеха наступит мир. Для вооруженной борьбы, когда нужны целеустремленность и личная инициатива, Абдулла был примером использования слишком сложного инструмента для достижения простой цели, хотя даже в теперешних условиях игнорировать его было нельзя».
Следующие два дня прошли в изощренных дипломатических беседах. Арабы выдвигали различные идеи насчет того, какую именно помощь они хотели бы получить от англичан, англичане не спешили идти навстречу всем пожеланиям арабов и старались давать уклончивые ответы на задаваемые им вопросы. Сперва Лоуренс принимал живое участие во всех этих словесных маневрах, но, убедившись, что Абдулла не тот, кого он ищет, утратил интерес к большей части из них, и сосредоточил все свои усилия на одной задаче. Он стремился добиться разрешения на поездку в лагерь Фейсала, чтобы на месте оценить обстановку.
Поначалу ему ответили категорическим отказом. Армия Фейсала находилась в глубине священной провинции, куда неверные не допускались. Потом англичане связались по телефону с находившимся в Мекке Хусссейном и обрушили на него всю силу своего красноречия. К счастью для уговаривающих, старый шериф относился к телефону как к новой любимой игрушке и наслаждался переговорами. Лоуренс описывает такой эпизод:
«Вечером зазвонил телефон. Шериф пригласил к аппарату Сторрса и спросил, не желает ли тот послушать его оркестр. «Что за оркестр?» – удивился Сторрс, не преминув поздравить его святейшество с таким успехом городского прогресса. Шериф объяснил, что штаб хиджазского командования под турками завел медный духовой оркестр, который играл каждый вечер для генерал-губернатора, а когда Абдулла посадил того в Таифскую тюрьму, там же вместе с ним оказался и оркестр. Когда узники были отправлены в Египет и интернированы, для оркестра сделали исключение. Его перевели в Мекку для услаждения слуха победителей. Шериф Хуссейн положил трубку на стол в своем зале приемов, и все мы, торжественно приглашаемые по одному к телефону, слушали этот оркестр, игравший во дворце Мекки, в сорока пяти милях от нас. Сторрс выразил всеобщее удовлетворение, и шериф, расщедрившись, объявил, что оркестр отправляется форсированным маршем в Джидду, чтобы играть во дворе отведенного нам дома. «И тогда вы сможете доставить мне удовольствие, – добавил он, – позвонив мне и позволив разделить ваше удовлетворение».
Хуссейн сдержал обещание. На следующий день оркестр прибыл и услаждал слух англичан турецкими мелодиями, которые те нашли душераздирающими. «Устав от турецкой музыки, – продолжает рассказ Лоуренс, – мы спросили, нельзя ли сыграть что-нибудь немецкое. Азиз вышел на балкон и крикнул расположившимся внизу музыкантам, чтобы они сыграли для нас что-нибудь иностранное. Они оглушительно грянули гимн «Германия превыше всего» – причем как раз в тот момент, когда шериф в Мекке поднял телефонную трубку, чтобы послушать, что играют на нашей вечеринке».
Переговоры принесли свои плоды. На следующий день после того примечательного концерта Лоуренс выехал в Рабег, селение, у которого путь к Медине сворачивал от морского побережья в глубь полуострова. Там он имел случай познакомиться с двумя другими сыновьями Хуссейна, Али и Зейдом. Они также не показались ему пригодными на роль лидера восстания. По его словам, Зейд был чересчур юн и к тому же не слишком привержен идее национального арабского возрождения. Али же Лоуренс счел слишком добродетельным. К тому же он был слаб здоровьем. «Али, который рисовался мне величественным, оказался человеком среднего роста, худощавым и выглядел старше своих тридцати семи лет, – рассказывал Лоуренс. – Он слегка сутулился. На желтоватом лице выделялись большие, глубокие карие глаза. У него был тонкий, с довольно выраженной горбинкой нос, печально опущенные губы, недлинная черная борода и очень изящные руки. Манера его поведения была достойной и вызывала восхищение, но при этом отличалась прямотой, и он поразил меня своим джентльменством, добросовестностью и деликатностью характера, несмотря на некоторую нервозность и явную усталость. Его физическая слабость (у него был туберкулез) проявлялась в периодических внезапных приступах лихорадочного озноба, которым предшествовали и за которыми следовали периоды капризного упрямства. Он был начитан, образован в области права и религии и почти до фанатизма набожен. Он слишком хорошо осознавал свое высокое происхождение, чтобы быть амбициозным, и был слишком чист, чтобы замечать или подозревать корыстные мотивы в своем окружении. Это делало его податливым на происки назойливых компаньонов и излишне чувствительным к рекомендациям какого-нибудь крупного лидера, хотя чистота его намерений и поведения снискала ему любовь тех, кому приходилось иметь дело непосредственно с ним. Если бы вдруг стало ясно, что Фейсал вовсе не пророк, восстание вполне могло бы склониться к признанию своим главой Али. Я счел, что он более предан арабскому делу, чем Абдулла или же чем его юный единокровный брат Зейд, помогавший ему в Рабеге и явившийся вместе с Али, Нури и Азизом в пальмовые рощи, чтобы посмотреть на мой дебют. Зейд был застенчивым, белокожим, безбородым юношей лет девятнадцати, тихим и рассеянным, отнюдь не фанатичным приверженцем восстания. На самом деле его мать была турчанкой, и родился он в гареме, так что вряд ли мог относиться с большой симпатией к идее арабского возрождения, но в этот день он делал все, чтобы казаться приятным, и даже превзошел Али, возможно, потому, что его чувства не были так сильно уязвлены появлением христианина в священных владениях эмира. Зейд, разумеется, еще в меньшей степени, чем Абдулла, был рожден лидером, которого я искал. Все же он мне нравился, и мне казалось, что по мере возмужания он превратится в решительного человека».
Молодых шерифов очень удивило, что отец дал разрешение на поездку английского офицера в окрестности Медины, но спорить они не могли и выделили Лоуренсу проводника и верблюда. Али, однако, настоял, чтобы отъезд был назначен на вечер. Так было больше шансов уйти никем не замеченными. Он также настоял, чтобы странный англичанин накинул поверх мундира бурнус и надел арабский головной убор, чтобы его силуэт не привлекал внимание. Отъезд держали в секрете от собственных людей, но, кроме того, первый день пути пришлось ехать по землям независимого шейха, которого подозревали в протурецких настроениях.
Чтобы встретиться с Фейсалом, надо было идти от оазиса к оазису, временами пересекая совершенно безводные пески. Эта дорога произвела неизгладимое впечатление на Лоуренса.
«Мы стремительно мчались по ослепительно сверкавшей равнине, теперь почти лишенной деревьев, и грунт под ногами верблюдов постепенно становился все мягче. Поначалу это была серая галька, выстилавшая дорогу плотным слоем. Потом песка становилось все больше, а камни попадались все реже, и мы уже начали различать по цвету встречавшиеся здесь и там прогалины кремня, порфира, серого кристаллического сланца, базальта. Наконец и они исчезли, и остался один почти белый песок, покрывавший слой более твердого грунта. Бежать по нему нашим верблюдам было почти так же легко, как по травянистому ковру газона. Песчинки были чистыми, отполированными и улавливали солнечные лучи, как крошечные бриллианты, отражая их с такой силой, что это быстро стало невыносимо для глаз. Я щурился как мог, пристраивал головной платок козырьком над глазами, стараясь защитить их и снизу, на манер забрала, чтобы хоть как-то уберечься от жгучего жара, сверкающими волнами поднимавшегося от раскаленного песка и хлеставшего меня по лицу».
Двигаясь от колодца к колодцу, Лоуренс и его проводники пересекли земли нескольких арабских племен. Некоторые из них были дружественными, с другими был установлен непрочный мир, готовый ежеминутно обернуться враждой. Никто из попавшихся им по пути бедуинов не заподозрил, что встретил европейца. «Профаны считают пустыню бесплодной, бесхозной землей, – пишет Лоуренс, – любой участок которой каждый волен объявить своей собственностью; фактически же у каждого холма, у каждой долины был общепризнанный владелец, готовый отстаивать права своей семьи или клана при любом проявлении агрессии. Даже у колодцев и у деревьев были свои хозяева, которые позволяли всем пить вволю и использовать деревья на дрова для костра, но немедленно пресекли бы всякие попытки посторонних обратить их в свою собственность с целью наживы. Пустыня жила в режиме некоего стихийного коммунизма, при котором природа и ее составляющие всегда открыты для любого дружески расположенного человека, пользующегося ими для собственных нужд и ни для чего другого».
Наконец они достигли военного лагеря в Вади Сафре, и Лоуренс обрел наконец искомого пророка: «Невольник провел меня во внутренний двор, в глубине которого я увидел на фоне черного дверного проема напряженную в ожидании, как пружина, белую фигуру. С первого взгляда я понял, что передо мной тот человек, ради встречи с которым я приехал в Аравию, вождь, который приведет арабское восстание к полной и славной победе. Фейсал был очень высокого роста, стройный и напоминал изящную колонну в своем длинном белом шелковом одеянии, с коричневым платком на голове, стянутым сверкавшим ало-золотым шнуром. Его веки были полуопущены, а черная борода и бледное лицо словно отвлекали внимание от молчаливой, бдительной настороженности всего его существа. Он стоял, скрестив руки на рукояти кинжала. Я приветствовал Фейсала. Он пропустил меня перед собой в комнату и опустился на постеленный недалеко от двери ковер. Привыкнув к царившему в небольшой комнате мраку, я увидел множество молчаливых фигур, пристально глядевших на меня и на Фейсала. Тот по-прежнему смотрел из-под полуопущенных век на свои руки, медленно поглаживавшие кинжал. Наконец он тихо спросил, как я перенес дорогу. Я посетовал на жару, он же, спросив, когда я выехал из Рабега, заметил, что для этого времени года я доехал довольно быстро.
– Как вам нравится у нас в Вади Сафре?
– Нравится, но слишком уж далеко от Дамаска.
Эти слова обрушились, как сабля, на присутствовавших, и над их головами словно прошелестел слабый трепет. Когда Фейсал сел, все замерли и затаили дыхание на долгую минуту молчания. Возможно, кое-кто из них думал о перспективе далекой победы, другие – о недавнем поражении. Наконец Фейсал поднял глаза, улыбнулся мне и проговорил:
– Слава Аллаху, турки ближе к нам, чем к Дамаску.
– Все улыбнулись вместе с ним, а затем я поднялся и извинился за свою неловкость».
Лоуренс имел с Фейсалом продолжительную беседу в присутствии его ближайшего помощника Мавлюда, бывшего офицера турецкой армии, который примкнул к восстанию. На вопрос о его нынешних планах Фейсал ответил, что до падения Медины они неизбежно будут связаны здесь, в Хиджазе, и Фахри сможет навязывать им свою волю. По мнению принца, турки нацеливались на то, чтобы вернуть себе Мекку. Сам же Фейсал был намерен отойти еще дальше, к Вади Янбо. С набранным там свежим ополчением он намеревался маршем пройти на восток, к Хиджазской железной дороге за Мединой, а Абдулла в это время через лавовую пустыню атаковал бы Медину с востока. Было бы неплохо, если бы Али выступил из Рабега в то самое время, когда Зейд вступит в Вади Сафру. Это даст возможность связать крупные турецкие силы в Бир Аббасе и взять его рукопашным штурмом. В этом случае Медине угрожало бы наступление со всех сторон одновременно. «Каков бы ни был результат, – замечает Лоуренс, – сосредоточение арабских сил с трех сторон по меньшей мере расстроило бы подготовленное турками наступление с четвертой и обеспечило бы Рабегу и северному Хиджазу передышку для подготовки к эффективной обороне, а то и к контрнаступлению». Пока Фейсал обсуждал все эти подробности с гостем, помощник принца не проявлял к беседе должного внимания: «Мавлюд, беспокойно вертевшийся во время нашего долгого, неторопливого разговора, в конце концов не выдержал и воскликнул: «Довольно расписывать нашу историю. Нужно сражаться, сражаться с ними и убивать их. Дайте мне батарею горных орудий Шнайдера и пулеметы, тогда я покончу со всем этим и без вас. Мы только говорим, говорим и ничего не делаем». Я возразил ему не менее эмоционально, и Мавлюд, великолепный воин, считавший сражение проигранным, если он не может продемонстрировать собственные раны в доказательство своего непосредственного участия в бою, принял мой вызов. Пока мы с ним препирались, Фейсал смотрел на нас с одобрительной ухмылкой».
Чем более Лоуренс общался с Фейсалом, тем более утверждался в своем высоком мнении о нем. Вести с ним беседу было непросто. «Видите ли, – откровенно объяснял Фейсал Лоуренсу, – мы теперь по необходимости связаны с британцами. Мы рады быть им друзьями, благодарны за помощь в надежде на будущую выгоду. Но мы не являемся британскими подданными. Нам было бы легче, не будь они такими могучими союзниками».
Лоуренс отмечает, что в арабском движении было очень мало от религиозного фанатизма. Лидеры восстания отнюдь не стремились придать ему религиозный поворот, более того, они категорически этому препятствовали. Военным кредо Хуссейна был национализм. Бедуинам, составлявшим основную военную силу шерифа, было известно, что турки мусульмане, и они думали, что немцы были искренними друзьями турок. Они знали и то, что немцы – христиане, и британцы тоже, но при этом британцы – союзники арабов. Бедуины говорили: «Если христиане воюют с христианами, то почему бы нам, магометанам, не заняться тем же самым? Чего мы хотим, так это власти, которая говорила бы на общем с нами языке и обеспечила нам мирную жизнь. А кроме того, мы ненавидим этих турок».
Таковы были общие впечатления Лоуренса от пребывания в лагере Фейсала. Он также рассказывал: «Вооружение турок обеспечивало им такое превосходство в дальности огня на поражение, которое для арабов оставалось недосягаемым. Поэтому большинство рукопашных схваток происходило по ночам, когда артиллерия слепла. До моих ушей доносились звуки удивительно примитивных стычек, с потоками слов с обеих сторон, своего рода соревнованием в язвительном остроумии, предварявшем схватку. После обмена самыми грязными из известных им оскорблений наступала кульминация, когда турки неистово кричали арабам «англичане!», а те обзывали их «немцами». Разумеется, никаких немцев в Хиджазе не было, а первым и единственным англичанином был я, но каждая сторона очень любила осыпать другую ругательствами, и любой обидный эпитет с готовностью срывался с языков противника».
В то время в Хиджазе сложилась патовая ситуация. Пояс холмов вокруг Медины был раем для снайперов, а, как отмечал Лоуренс, в прицельной стрельбе арабы были непревзойденными мастерами. Две-три сотни бедуинов могли бы удерживать любой участок гористой местности. Склоны холмов были слишком круты для штурма, а долины с их единственными проходимыми дорогами были не столько долинами в прямом смысле слова, сколько глубокими расселинами или ущельями, ширина которых колебалась от двухсот до двадцати ярдов. Их окружали гранитные массивы, высотой до четырех тысяч футов, откуда дороги прекрасно простреливались. Турки не могли здесь наступать. Даже в случае прорыва они имели бы лабиринт ущелий в тылу, что, по мнению Лоуренса, было бы много хуже, чем впереди. Не имея дружеских связей с племенами, турки владели бы лишь той землей, на которой стояли их солдаты, а протяженные и сложные коммуникации за две недели поглотили бы тысячи людей, в результате на передовых позициях их бы вообще не осталось.
Но арабы также не могли вести наступление. Большая часть их войска до сих пор никогда не сталкивалась с артиллерией. Звук орудийного выстрела повергал всех солдат в панику, и они бежали в укрытия. Бедуины полагали: разрушительная сила снарядов пропорциональна громкости выстрела. Лоуренс отмечал, что пуль они не боялись, как, пожалуй, и самой смерти, но мысль о гибели от разрыва снаряда была для них невыносимой. Можно было надеяться, что со временем это пройдет, и Лоуренс склонялся к мысли, что этот страх может искоренить присутствие собственных орудий, хотя бы и бесполезных, но громко стреляющих. Он вспоминал, что от величественного Фейсала до последнего оборванца-солдата в его армии у всех на устах было одно слово: «артиллерия», и солдаты пришли в восторг от новости, что в Рабеге выгружены с корабля пятидюймовые гаубицы. Между тем эти орудия могли принести им очень мало практической пользы, они лишь сковали бы их мобильность. Но моральный эффект был разителен, восстание словно бы обрело второе дыхание. «Среди племен, оказавшихся в зоне военных действий, – вспоминал Лоуренс, – царил некий нервный энтузиазм, как мне кажется, свойственный любым национальным восстаниям, но странным образом тревожащий пришельца из страны, освобожденной так давно, что национальная независимость представляется ему столь же лишенной вкуса, как простая вода, которую мы пьем».
Лоуренс простился с Фейсалом, чтобы довести все им увиденное до сведения начальства. Напоследок он уверил принца, что сделает все от него зависящее для организации базы повстанцев в Янбо, крепости у моря, возведенной на древнем коралловом рифе. После строительства Хиджазской железной дороги, соединяющей Медину с Дамаском, Янбо был полумертвым городом, но теперь он на время снова оживет, потому что туда будут доставляться морем предназначенные исключительно для Фейсала товары и боеприпасы. Англичане постараются направить к нему офицеров-добровольцев из числа военнопленных, захваченных в Месопотамии и на Канале, а из рядовых, содержащихся в лагерях для интернированных, сформируют орудийные расчеты и пулеметные команды и снабдят их такими горными орудиями и ручными пулеметами, какие только можно найти в Египте. Наконец, Лоуренс будет рекомендовать прислать Фейсалу профессиональных офицеров британской армии в качестве советников и офицеров связи в боевой обстановке. Сын шерифа Хуссейна и сотрудник Арабского бюро расстались весьма довольные друг другом. На этот раз Лоуренс направился к Янбо, чтобы осмотреть на месте этот порт. Дорога, как и прежде, была трудной, но очень живописной:
«Мы вышли на плоскогорье и оказались на сильно пересеченной местности с запутанной сетью вади – высохших речных русел, главное из которых уходило к юго-западу. Верблюдам здесь идти было легко. Мы проехали в темноте еще около семи миль и остановились у колодца Бир эль-Марра, на дне долины под очень низкой скалой, на вершине которой вырисовывались на фоне усыпанного звездами неба квадратные очертания сложенного из тесаного камня небольшого форта. Возможно, как форт, так и насыпь были возведены каким-нибудь мамелюком для прохода его паломнического каравана из Янбо.
Мы провели здесь ночь, проспав шесть часов, что было просто роскошью после такой дороги, хотя этот отдых был дважды нарушен окликами едва различимых групп, поднимавшихся наверх путников, обнаруживших наш бивуак. Потом мы долго брели среди невысоких кряжей, пока на рассвете нашим взорам не открылись спокойные песчаные долины со странными буграми лавы, окружившими нас со всех сторон. Здешняя лава не имела вида иссиня-черного шлака, как на полях под Рабегом. Она была цвета ржавчины и громоздилась огромными утесами с оплавленной поверхностью, как бы наслоенной чьей-то странной, но мягкой рукой. Песок, поначалу расстилавшийся ковром у подножия кристаллического базальта, постепенно покрывал его сверху. Горы становились все ниже, и их все больше покрывали наносы сыпучего песка, вплоть до того, что его языки добирались до вершины гребней, исчезая из поля зрения. Когда солнце поднялось высоко и стало мучительно жгучим, мы вышли к дюнам, скатывавшимся долгими милями под гору на юг, к подернутому дымкой серо-синему морю, видневшемуся на расстоянии, определить которое из-за преломления лучей в дрожащем раскаленном воздухе было невозможно».
Лоуренс провел в Янбо четыре дня в ожидании судна, которое отвезет его в Джидду. Он изрядно нервничал из-за задержки, чувствовал, что наступил момент действовать и боялся опоздать. Наконец судно прибыло, и Лоуренса взяли на борт, хоть у него и не складывались отношения с капитаном. «Он сделал много в начале восстания, и ему предстояло сделать еще больше в будущем, – вспоминал о капитане Лоуренс. – Но на этот раз мне не удалось создать о себе хорошее впечатление. После путешествия моя одежда выглядела не лучшим образом, и у меня не было никакого багажа. Хуже всего оказалось то, что на голове у меня был арабский головной платок, который я носил, желая подчеркнуть свое уважение к арабам. Бойль был разочарован.
Наша упорная приверженность шляпе (вызванная неправильным пониманием опасности теплового удара) привела к тому, что Восток стал придавать ей особое значение, и после долгих размышлений его умнейшие головы пришли к заключению, что христиане носят отвратительный головной убор, широкие поля которого могут оказаться между их слабыми глазами и неблагосклонным взором Аллаха. Это постоянно напоминало исламу о том, что христианам он не нравится и что они его поносят. Британцы же находили этот предрассудок достойным осуждения и подлежащим искоренению любой ценой. Если этот народ не хочет видеть нас в шляпах, значит, он не хочет нас видеть вообще. Но я приобрел опыт в Сирии еще до войны и при необходимости носил арабскую одежду, не испытывая ни неловкости, ни социальной отчужденности. И если широкие подолы могли вызывать известное неудобство на лестницах, то головной платок был в условиях здешнего климата чрезвычайно удобен. Поэтому я всегда носил его в поездках в глубь страны и теперь не мог расстаться с ним, несмотря на неодобрение со стороны моряков, пока не удастся купить шляпу на каком-нибудь встречном судне».
В Каире тогда активно обсуждали возможность высадки в Рабеге совместной французско-британской бригады. Лоуренс этих планов не одобрял и направил начальнику Арабского бюро генералу Клейтону резкую записку, в которой говорилось, что бедуины могли бы оборонять Рабег долгие месяцы, если бы получили советников и винтовки, но они несомненно снова разбегутся по своим шатрам, как только услышат о высадке иностранных войск. Следовательно, интервенция нецелесообразна. Клейтон эту точку зрения поддержал.
Лоуренс пробыл в Каире весьма недолго и получил приказ вернуться к Фейсалу в качестве советника. Если верить самому лейтенанту, это не отвечало его планам и желаниям. «Поскольку это было для меня совершенно нежелательно, – вспоминал он, – я решил заявить о своей полной непригодности для этой работы: сказал, что ненавижу ответственность, а то, что роль эффективного советника прежде всего предполагает именно ответственность, было самоочевидно; и добавил, что на протяжении всей жизни вещи были для меня привлекательнее людей, а идеи дороже вещей и что поэтому задача убеждения людей в необходимости делать то-то и то-то была бы для меня вдвойне тяжела. Работа с людьми не моя стихия, у меня для нее нет никаких навыков. Я не был рожден солдатом и ненавидел все связанное с военной службой. Я, разумеется, прочел все необходимое (слишком много книг!) – Клаузевица и Жомини, Магана и Фоша, разыграл во время штабных игр эпизоды кампаний Наполеона, изучал тактику Ганнибала и войны Велизария, как и всякий оксфордский студент, но никогда не видел себя в роли военачальника, вынужденного вести собственную кампанию».
Лоуренс сетовал на то, что ему придется оставить на других основанный им «Арабский бюллетень», недорисованные карты и досье с разведданными о турецкой армии, словом, всю ту увлекательную работу, с которой он благодаря накопленному опыту неплохо справлялся. А к роли, которую ему готовили, он якобы не имел ни малейшей склонности. Его жалобы оставили без внимания и без лишних проволочек отправили к Фейсалу. «Путь мой лежал в Янбо, ставший теперь специальной базой армии Фейсала, где однорукий Гарланд учил сторонников шерифа взрывать динамитом железнодорожные пути и поддерживать порядок на армейских складах, – рассказывал Лоуренс. – Первое ему удавалось лучше всего. Он был физиком-исследователем и имел долголетний опыт практической работы с взрывчаткой. Он был автором устройств для подрыва поездов, разрушения телеграфных линий и резки металлов, а его знание арабского и полная свобода от теории саперного дела позволяли быстро и результативно обучать искусству разрушения неграмотных бедуинов. Его ученики восхищались этим никогда не терявшимся человеком».
Лоуренс нашел, что в Хиджазе многое переменилось за истекший месяц. Рабег пережил потрясший арабов налет аэропланов, но затем всех очень успокоило прибытие британской эскадрильи под командованием майора Росса, блестяще говорившего по-арабски. Лагерь Фейсала перебрался из Вади Сафро в Вади Янбо. Выдвинувшиеся вперед кланы харбов активно разрушали турецкие коммуникации между Мединой и Бир Аббасом. Абдулла вышел из Мекки, а Зейд вел людей к Вади Сафро. Фейсал формировал батальоны из своих крестьян, невольников и бедняков. Гарланд учредил артиллерийские курсы со стрельбами на полигоне, организовал ремонт пулеметов, колес и упряжи.
Дела вроде бы шли все лучше, но как раз накануне второго приезда Лоуренса турки провели ряд успешных боев, и дорога на Янбо оказалась для них открыта. Фейсал с пятью тысячами солдат устремился туда, чтобы защитить свою базу от нападения, до организации там правильной обороны. Здесь его догнал Лоуренс и попал прямо на совет, созванный по поводу создавшегося положения.
«Мы простояли там два дня; большую часть этого времени я провел в обществе Фейсала и более глубоко познакомился с принципами его командования в тот сложный период, когда моральное состояние солдат из-за поступавших тревожных сообщений, а также из-за дезертирства северных харбов оставляло желать много лучшего. Стремясь поддержать боевой дух своего войска, Фейсал делал это, вдохновляя своим оптимизмом всех, с кем ему приходилось общаться. Он был доступен для всех, кто за стенами его шатра ожидал возможности быть услышанным, и всегда до конца выслушивал жалобы, в том числе и в форме хорового пения бесконечно длинных песен с перечислением бед, которые солдаты заводили вокруг шатра с наступлением темноты. И если не решал какой-то вопрос сам, то вызывал Шарафа или Фаиза, поручая дело им. Проявления этого крайнего терпения были для меня еще одним уроком того, на чем зиждется традиционное военное командование в Аравии».
Во время своего второго пребывания в лагере Фейсала Лоуренс приобрел привычку носить не только арабский головной платок, но и арабское платье полностью. Он объяснял свое решение поменять гардероб тем, что в форме цвета хаки в Хиджазе привыкли видеть турецких офицеров. К тому же в армейской форме было просто мучительно разъезжать на верблюде или сидеть на земле во время привалов. Для Лоуренса нашелся плащ, присланный Фейсалу двоюродной бабушкой из Мекки. Он был из великолепного белого шелка с золотой вышивкой, похожей на украшения свадебного платья.
В конце концов Фейсал был вынужден организованно с боями отойти к Янбо и занять там оборону. Позиция была сильная. Английские корабли должны были поддержать обороняющихся с моря, город спешно укреплялся.
«Рыть окопы не было смысла, отчасти из-за твердости кораллового грунта, а также потому, что опыта в этом у них не было, да и пользоваться ими они не были приучены. Поэтому мы продублировали городскую стену из крошившихся от соли камней, построив рядом новую, засыпали промежуток между ними землей, сделав таким образом эти бастионы XVI века неуязвимыми по крайней мере для винтовок, а, вероятно, и для турецких горных орудий. Бастионы мы окружили колючей проволокой, разместив ее гирлянды между стоявшими с наружной стороны стены резервуарами для сбора дождевой воды. В точках с наилучшими углами обстрела отрыли пулеметные окопы и посадили в них кадровых пулеметчиков Фейсала. В этой схеме нашлось место всем, включая и египтян, не скрывавших своего удовлетворения. Главным инженером и консультантом при этом был Гарланд».
Героическая оборона не состоялась. Оценив силы противника, турки решили проявить осторожность и отступили от стен крепости. Все это было лишь продолжением патовой ситуации. Ни одна, ни другая сторона никак не могла получить решительного перевеса. Не ясно было и дальнейшее направление действий. Вскоре после отступления турок из под стен Янбо Лоуренс имел в Рабеге встречу с французским полковником Бремоном. Они обсудили ситуацию, но не пришли к общему мнению:
«В ходе последующей дискуссии я высказался о необходимости скорейшего наступления на Медину, поскольку считал, как и остальные британцы, что падение Медины являлось необходимым предварительным условием дальнейшего развития арабского восстания. Он резко одернул меня, сказав, что настаивать на взятии Медины неразумно. По его мнению, арабское движение достигло максимума полезности самим фактом восстания в Мекке, а военные операции против турок лучше проводить без посторонней помощи, силами Великобритании и Франции. Он высказал пожелание о высадке союзных войск в Рабеге, так как это охладило бы пыл племен, сделав в их глазах подозрительным шерифа. Тогда иностранные войска стали бы его главной защитой и это было бы нашим делом вплоть до окончания войны, когда после разгрома турок державы-победительницы смогут отобрать Медину у султана согласно условиям мирного договора и отдать ее под управление Хуссейна, с сохранением законного суверенитета Хиджаза.
Я не разделял легкомысленной убежденности Бремона в том, что мы достаточно сильны, чтобы отказаться от помощи малых союзников, и прямо сказал ему об этом. Я придавал величайшее значение немедленному захвату Медины и рекомендовал Фейсалу взять Ведж, чтобы иметь возможность по-прежнему угрожать железной дороге. Одним словом, в моем понимании арабское движение не оправдало бы самого факта своего существования, если б его энтузиазм не привел арабов в Дамаск. Это им не воспринималось уже по тому, что договор Сайкс – Пико 1916 года между Францией и Англией был составлен Сайксом в расчете именно на эту перспективу и в возмещение предусматривал создание независимых арабских государств в Дамаске, Алеппо и Мосуле, так как в противном случае эти районы попали бы под неограниченный контроль Франции. Ни Сайкс, ни Пико не считали, что это реально, мое же мнение было прямо противоположным, и я полагал, что после этого мощь арабского движения предотвратит введение в Западной Азии – нами или кем-то другим – недопустимых «колониальных» схем эксплуатации. Бремон отмолчался, перевел разговор в свою техническую сферу и убеждал меня, чуть ли не клянясь честью штабного офицера в том, что оставление Янбо и поход на Ведж были бы для Фейсала с военной точки зрения самоубийством. Но я не видел убедительной силы в приводимых им многословных доводах и прямо сказал ему об этом».
Неожиданно твердая позиция Лоуренса снискала ему расположение в высших военных кругах Каира, где его прежде недолюбливали. Там тоже было много противников проекта посылки бригады в Хиджаз.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.