Местечко Стоклишки Воспоминания Раши Шустера

Местечко Стоклишки

Воспоминания Раши Шустера

[312]

22 июня 1941 года в наш маленький городок Стоклишки проникла печальная весть, что варварский убийца, позорящий наш народ, со своей фашистской бандой хулиганов ворвался на литовскую территорию. Как громом поразила эта печальная весть и проникла в каждое еврейское сердце от мала до велика. Чувствовал и знал каждый еврей, что Гитлер – злодей для нас. Но как-то не хотелось верить, что пришел конец нашей молодой, невинной жизни. Мы это сразу почувствовали. Наше небо жизни сразу покрылось серыми тучами. За нами погналась дикая, фашистская литовская банда хулиганов. Злодей Гитлер развязал им их звериные лапы, и дикари сразу стали царапаться своими грязными когтями в наших чистых, невинных еврейских сердцах. Так долго рвали, мучили, царапали, пока наши сердца вырвали, чистую, невинную кровь разлили на всех полях и телами их посеяли. В наших местечках на каждой еврейской двери повесили записки, что здесь живут евреи, на руки надели желтые заплаты. Я же решил ни за что такие не надеть, хоть бы застрелили. Но вскоре приказали их содрать и взамен прикрепить еврейский знак (два треугольника) – один на груди, а другой на спине. Все коммунисты, пропагандисты обязаны были не позже шести часов являться. Если же кто опоздал, он тут же был расстрелян или уведен в тюрьму. Еврейские двери и окна должны были к восьми часам быть закрыты. У кого не было ставень, вынуждены были завесить черным, и раньше шести часов утра ни один еврей не смел появляться ни на улице, ни во дворе.

И чуть кто появлялся, сейчас же арестовывали. Стоит заметить один случай. Один девяностолетний старик пришел в синагогу молиться и, никого там не застав, присел на колоде дожидаться других молельщиков. К нему подошел литовский бандит, стал его избивать и гнать в тюрьму. Старый, больной, почти слепой еврей по имени Шмерл-Лейб, еле передвигая ноги, шел в тюрьму, сопровождаемый хулиганом. Такие аналогичные трагедии происходили ежедневно. По ночам специально открывали стрельбу, чтобы евреи выбегали и их можно было бы расстреливать. Мы каждую ночь бегали в склеп и носили нашу нервнобольную мать, болевшую пять лет, по имени Хая-Рива. Но это был лишь только страх. После они принялись за практическую работу. Спустя месяц после вторжения кровожадных зверей вывели из нашего маленького местечка сорок человек самых сильных мужчин и молодых девушек. Говорили им, что их ведут на работу, но это был только предлог, и через две недели опять велели явиться в полицию. И кто туда входил, редко выпускали. Варвары стояли в полиции с ружьями, точно перед ними худшие разбойники-злодеи. И еще взяли семьдесят человек и их вывели в другое местечко в двадцати восьми километрах от нашего, и там их расстреляли. Перед смертью им приказали написать письма о том, что они живы и работают. Но это только был обман, чтобы другие не пугались и не думали сопротивляться. Тихо, как овцы, спокойно и без сопротивления шли на резню, не зная, куда их ведут.

Нас была семья из десяти человек. У меня было три сестры: одна по имени Двойра, вторая Эстер, а третья замужняя по имени Люся, моложе меня. Также у меня было два брата – один по имени Айзик, женатый, и второй по имени Зейлик, мой старший брат. Были золовки, шурин и больная мать. Мой отец пропал без вести, куда – сам не знаю. Может быть, в Россию удрал. Никаких известий я от него не имел, может быть, он еще где-нибудь живет. Из нашего дома никого не выводили в эти два раза ввиду того, что будто бы вели на работу. У нас же был небольшой участок земли, и сами его обрабатывали, а потому они нас не могли брать. Но когда стали выводить второй раз, мы начали удирать из дому и скрываться на полях. Наша больная мать одна оставалась на кровати. Ночью мы прибегали к ней. Она лежала бледная, слабая и не верила, что видит нас, как и мы считали себя счастливыми, что еще можем прибегать к ней, за которую так страдали. Целовать ее бледные худые руки и заливаться душераздирающим тихим плачем. Плакать громко нельзя было – у каждого еврейского дома ночью стояла стража из местных бандитов. Вспоминаю, когда заходил в дом, то даже стен боялся. Там царила мертвая тишина. В каждом углу было темно, и мне казалось, что несчастнее меня не может быть. Но, к сожалению, я ошибся, это были мои счастливейшие дни из дальнейшей несчастной моей жизни, когда я вынужден был скрываться.

Три недели вся наша семья так собиралась, пока в один злосчастный день узнали, что назавтра, 9 августа, ведут всех оставшихся евреев. Мы все ночью удрали из дому под большим трагическим впечатлением оставить мать в последний раз. Я хотел остаться со своей больной матерью, но мать моя рыдала, что она умрет, как только я останусь. И мы удрали, а на второй день всех вывели в ближайшее местечко Бутрцымани[313] в двенадцати километрах от нас. Возле открытых ям поставили двенадцать тысяч евреев, их раздели. Кто не хотел раздеваться, сильно избивали, а детей живыми бросали в ямы[314]. Так уничтожили евреев в Литве, и везде так происходило, где варвары-немцы занимали. Я убежал вместе с моими двумя сестрами, а остальные отдельно. Сестры мои удрали к одному русскому, а я встретил одного знакомого, и он меня взял с собой. На следующий день ночью я пошел искать своих сестер. Иду я темной ночью, блуждаю один и вдруг слышу знакомый голос: «Рашка, это ты?» И я узнал голос моих несчастных сестер. Ходим мы вместе посреди поля в душераздирающем плаче, не зная, куда деваться. И мы уходим в ближайшую русскую холодно-грязную баню.

Там мы просидели три недели, и один крестьянин приносил нам еду. Звали его Яскутелис Винцас, который меня после взял к себе на месяц, и я лежал на чердаке. Сестры мои неделю подряд прятались у соседа в разбитом амбаре, терпя холод и голод. Это было в сентябре. Сосед этого не знал, и время от времени они приходили ко мне ночью, чтоб погреться. Так было до последней ночи. Под утро они зашли к крестьянину, и пока дочери их накормили, отец успел сбегать за полицией, и их там же расстреляли. Я при этом лежал на чердаке, слышал выстрелы, которые прострелили юные сердца моих сестер и полили поля их чистой, невинной кровью. Я лежу тихо, весь застыл, не чувствуя, живу или нет. Когда крестьянин поднимается и зовет меня, то кажется, будто я просыпаюсь. Он мне объявляет, что больше держать меня не может, и ночью меня отводит в деревню. Там тоже не принимают, и я вынужден вернуться обратно. Брат мой спрятан недалеко отсюда, и я иду к нему. Передаю ему печальную весть о сестрах и остаюсь с ним на неделю. После этого меня опять выгоняют, ухожу к другому крестьянину, где живу только день. Лежу я в амбаре, и вдруг зовут меня в дом. Сижу я у окна и слышу ужасный лай собаки, смотрю и вижу страшную картину: полицейский стоит во дворе с ружьем в руке, а у окна другой ходит. Не знаю, как вырваться от этих разбойников, и когда они уходят искать меня в амбар, выскакиваю из окна, на четвереньках перелезаю через дорогу и захожу в лес. Первый раз в лесу, выхожу на дорогу, но не знаю, куда идти. В лицо больно бьет холодный, осенний ветер и мелкий снежок. Я вспоминаю, что где-то возле леса жила одна знакомая русская женщина Маланья Грибой. Нахожу маленькую черногрязную хатку, стучу в окно, и меня впускают. Там я прожил два с половиной месяца и в январе узнал, что брат мой Айзик расстрелян. Здесь меня тоже выгоняют, ибо полиция опять будет искать евреев. Это было в январе 1942 года. Морозы в сорок градусов, высокие снега покрыли поля, деваться некуда, и я ухожу на еврейское кладбище. Лежу день, и на кладбище приходит полиция меня искать. Крестьяне меня видели, и я слышу, их спрашивают. Тогда я обернулся спиной и думаю, пусть стреляют, чтоб не видеть злодеев. Случайно они меня не нашли. На следующий день я опять ушел в лес, где прожил неделю зимою на снегу. Ясно, если крестьяне узнают обо мне, надо оттуда удирать. Ноги распухли, еле хожу, руки тоже страшно опухли, из всех пальцев появились как бы полосы из ледяных сосулек. Из леса опять ухожу на кладбище, лежу там два дня без хлеба и чувствую, не в силах больше терпеть голода и холода. Поднимаюсь ночью, жуткий мороз, даже собака не лает, а лежит в своей будке. А я одинокий, голодный, хожу один, не знаю, откуда ветер, и мороз ударяет в лицо, и я падаю. Возвращаюсь на кладбище и сажусь в уголочек, где вчера застрелили двух евреев. Я подкладываю […] и сажусь в еврейскую кровь, кровь, потому что там было заслонено от ветра. Я сижу третий день, а ночью хожу по полям, еле вытаскивая ноги из снега. Прихожу к крестьянину, он дает мне хлеба, но погреться не разрешает и гонит. Ухожу к соседней крестьянке, где остаюсь на день, а вечером является полиция, извещенная крестьянами. Я спрыгиваю с крыши и удираю в поле. Возвращаясь обратно к крестьянам, откуда полиция ушла, я нахожу там русского, который соглашается меня взять к себе на день. Ложусь в сани, он покрывает меня сеном и везет к себе.

По дороге он говорит мне, что у него жить я все равно не смогу. С трудом его упрашиваю, и он меня везет домой. Но страшно стало от всего, что я там увидел.

Разрушенный, задымленный домик, все внутри белое от снега, полуразрушенная печь без трубы и всюду очень грязно. Я залезаю на печь и немного согреваюсь. Остался у него и прожил два с половиной года. Бедный крестьянин по имени Яскутелис Юозас живет один, пахарь, сорока пяти лет. Он покупал хлеб и давал мне кушать. И когда я его спрашивал, почему он это делает и жертвует своей жизнью, ведь если бы полиция меня поймала у него, то нас бы вместе расстреляли, и он мне ответил, потому что ты невинен. Когда бывали немецкие комиссии, то он меня всюду водил, по чужим амбарам рыл ямы и меня прятал. Уводил меня в лес, где я находился по неделе и больше. Были случаи, когда немецкие шпионы говорили ему, что знают, что я у него, и я тогда вынужден был валяться всюду. Летом лежать под знойным солнцем и ногтями выкапывать землю, чтобы на себя класть. Лежал я по два-три дня без пищи. Я брал с собой хлеб и воду, которую сразу выпивал, а хлеба не мог после проглотить. Так я прожил у этого крестьянина два с половиной года. А 14 июля 1944 года пришла к нам Красная Армия и нас освободила.

Главное я забыл. Из Стоклишек остался я один[315]. Всех моих братьев и сестер расстреляли.

[1944]