Спасение

Спасение

Девятнадцать месяцев в гробу

Рассказ акушерки Софьи Борисовны Айзенштейн-Долгушевой

[400]

Софья Борисовна – маленькая, подвижная и слишком оживленная для своего возраста. Трудно поверить, что Софье Борисовне пятьдесят пять лет. Но еще труднее поверить, что эта энергичная, полная жизни старушка прожила девятнадцать месяцев в горбу, заживо похороненная… А между тем это именно так и случилось. Только таким образом мог спасти ей жизнь ее муж Григорий Долгушев.

Софья Борисовна Айзенштейн, еврейка по национальности, а по профессии акушерка, вышла вторично замуж за Григория Долгушева. От первого мужа, еврея, у нее было трое детей: два сына и одна дочь. С Долгушевым у нее детей не было, и дети Софьи Борисовны от первого мужа стали его детьми.

Жили они неплохо и материально. Софья Борисовна славилась как хорошая акушерка, и у нее и минуты не было свободной, ее, что называется, рвали на куски, говорили, что у нее «золотые руки». Муж ее работал много лет в колбасной мастерской, а затем на ЮЗЖД[401]. Дети подросли, стали инженерами и весь заработок приносили домой. Так бы семье Долгушевых-Айзенштейн жить и поживать в довольствии и в мире, жить полной, счастливой жизнью. Но тут вспыхнула война с Гитлером, и вся жизнь этой семьи, как тысяч и тысяч других семей, сразу рушится. Дети эвакуируются вглубь страны, а Софья Борисовна осталась в Киеве. Куда ей, старушке, ехать? Не все ли равно, где помирать – рассуждает она. Тут почти весь город знает ее и ее мужа… Кто же ее тронет? За что?

Но случилось так, что в первые же дни вступления немцев в Киев к ней пришли с визитом… Дверь была заперта. Немцы сорвали замок, забрали все, что им пришлось по вкусу, и ушли. Долгушевы поняли, что дело плохо, и стали придумывать разные средства, чтобы спасти жизнь Софье Борисовне.

Когда в городе появились объявления, чтобы все евреи пошли на Лукьяновку, Софья Борисовна решила пойти туда. «Что будет со всеми евреями, то будет и со мной», – думала она. Но муж категорически воспротивился этому. «Пока я жив, и ты жить будешь», – заявил он жене. Он подыскал для жены чердак, а для вида стал готовить ее будто бы на Лукьяновку. Она оделась, взяла с собой вещи и питание на пять дней согласно приказу, попрощалась с соседями и оставила квартиру, где прожила десятки лет.

Муж пошел с ней до Львовской[402], а затем, оглянувшись, повел ее на чердак в дом № 2 по Львовской улице. Но долго оставаться там нельзя было. Вскоре ей пришлось перейти в другую квартиру, затем в третью. Одно время ей пришлось жить запакованной в матрац, но и матрацная могила оказалась ненадежной. За укрывательство евреев стали расстреливать, и хозяева предложили ей уйти. Тогда муж перевел жену в «собственную квартиру», которую готовил для нее в течение нескольких недель в глубине заднего двора по ул. Бульварно-Кудрявской недалеко от своей квартиры, чтобы можно было наведываться сюда почаще, он облюбовал потайной уголок и выстроил здесь нечто вроде блиндажа. Он поместил туда вещи, скамеечку и сухари. Жену он переодел в нищенку, и она пошла на собственные похороны в могилу. Муж шел впереди, а жена следовала за ним на некотором расстоянии. Он шел закоулками, чтобы не встретиться случайно со своими знакомыми. Когда они пришли к назначенному месту, было уже темно. Они оглянулись. Кругом ни живой души. Муж торопливо попрощался с женой, опустил ее в блиндаж и замуровал ее. Он оставил только узкую щель, которая плотно закрывалась кирпичом, для подачи пищи. Приходил муж туда в сопровождении собачки. Чепа живет и сейчас в доме Долгушевых. В сопровождении Чепы он приходил сюда. Чепа была его единственным другом, с которым он мог делиться мыслями вслух об ужасной тайне. Чепа была единственной свидетельницей его ужасных тревог и волнений, когда надо было отправляться к жене, но Чепа была и помощницей его в этом рискованном предприятии. Долгушев разговаривал с Чепой, зная, что его слушает жена. Делясь с Чепой мыслями на несколько зашифрованном языке, он передавал свои мысли и надежды жене и этим придавал ей бодрость и мужество, которые были необходимы, чтобы выдержать эту пытку – быть заживо похороненной. Долгушева много раз просила мужа дать ей яд. Муж, конечно, и слушать не хотел об этом. Он утешал и увещевал ее, приближая сроки освобождения, и таким образом поддерживал в ней луч надежды, без чего жизнь в таких условиях была бы невозможна.

Но вот настал долгожданный момент: Красная Армия вступила в Киев 6 ноября. Долгушев подошел к жене и на привычном зашифрованном языке крикнул ей: «Соня, пришло наше солнце! Киев свободен!» Но Соня не поверила… Уже который раз муж обнадеживал ее, а потом оказывалось, что свободы все нет. Но вот муж начинает ломать блиндаж. От сильного света у Долгушевой глаза словно слепнут. Она ничего не видит, а двинуться с места не хочет: страх продолжает ее сковывать. А может быть, у нее мысли помешались от радости? Вернее всего такое предположение: у нее отнялись ноги (как потом и оказалось). Она это чувствовала, но не знала еще. Когда она после долгих уговоров решилась подняться с места, оказалось, что она не в состоянии стать на ноги. Ее внесли в квартиру на руках, а потом она долгое время ходила на костылях, пока не выздоровела.

Долгое время ее продолжал преследовать страх. Успокоилась она только тогда, когда переехала на новую квартиру. Тогда муж поехал за детьми, привез их в Киев, и семья Айзенштейн-Долгушевых опять зажила счастливой жизнью. Но когда Софья Борисовна вспоминает о замогильной жизни, у нее из глаз невольно льются слезы и руки дрожат, как в первый день ее освобождения.