Осень на сухопутном театре военных действий
Осень на сухопутном театре военных действий
Оставление немцами Рижского залива после того, как они туда уже прорвались, следует объяснять не столько понесенными ими потерями, сколько изменением стратегического плана. Первоначально они, вероятно, предполагали занять Ригу и Двинск и остановиться на несколько десятков верст впереди, чтобы использовать Западную Двину как удобную коммуникационную линию. Стратегические условия коммуникации через Рижский залив ими, вероятно, не были точно изучены. Когда же они убедились, что для безопасности коммуникации необходимо прочно занять острова Эзель и Даго и держать большие морские силы как в заливе, так и в море, чтобы парировать наши удары из Моонзунда и с севера, от Финского залива, то, вероятно, решили, что игра не стоит свеч, тем более что у них уже назревал план активных действий в море против Англии, а потому все суда была на счету. Этим и объясняется, что Рига и Двинск остались в наших руках.
В это же приблизительно время на юге мы перешли в контрнаступление и одержали победу над австрийцами, взяв много пленных. Таким образом, на флангах немецкого наступления произошла остановка, и только центр все время продвигался. Мы возлагали большие надежды на фронт Ковно, Гродно,[165] Брест,[166] сильный этими тремя укрепленными пунктами, но падение Ковны[167] после трехдневного штурма разрушило эти надежды, и мы покатились дальше.
Надлежало подумывать и о переносе Ставки в более удаленное место. В начале августа были посланы квартирьеры в Борисов, Смоленск и Могилев, но, не зная, сколько еще продвинутся немцы, наметили уже следующий этап – Тверь или Калуга. Выбран был Могилев, как небольшой город, удобный для расположения штабов и охраны Ставки. За две недели до отъезда наш поезд послан был сделать пробег в Слоним, так как оси вагонов за время почти годичной стоянки заметно подзаржавели. Это было своего рода развлечением, так как мы там прогулялись по живописной местности вдоль берега реки.
Последние дни в Барановичах были очень грустные. Стояла прекрасная погода, и как там в общем ни было скучно, но все же покидать старое и привычное всегда тяжело. Конечно, настроение было бы совсем другим, если бы предстояло двигаться на запад, а не на восток. За несколько дней до отъезда около 2 часов дня нас всех всполошили несколько пушечных выстрелов. Мы все выскочили, ничего не понимая. Оказалось, что это прилетел из Новогеоргиевска наш аэроплан, привезший известие о безнадежном состоянии крепости.
Наконец 20 августа мы тронулись в путь, как и приехали сюда, пятью эшелонами. Наш вагон следовал в эшелоне дежурного генерала. Что нас ожидало в будущем? Большинство смотрело скептически и считало, что Могилев это только промежуточный пункт и мы скоро поедем дальше. Также мы думали и про Барановичи, когда ехали туда. Когда я первый раз въехал в Могилев на извозчике, направляясь в отведенное мне помещение, у меня явилось предчувствие, что здесь будет и конец войны. Самое название Могилев мне показалось символическим – это могила разбитых надежд.
Утром на следующий день меня разбудил колокольный звон. Мы так отвыкли от него в Барановичах, что он производил удивительно приятное впечатление, и мое мрачное впечатление понемногу рассеялось. Далее я с удивлением заметил, что спать на удобной мягкой кровати гораздо приятнее, чем на жестком вагонном диване. Мне отвели большую светлую комнату с удобным письменным столом и видом на площадь. Наше управление помещалось все вместе, и даже была еще общая комната, из которой мы сейчас же сделали кают-компанию для приема гостей. У подъезда нашего дома мы поставили садовую скамейку, которая получила название завалинки и куда приходили на беседу гости из всех управлений. Сейчас же за нашим домом, который раньше изображал из себя окружной суд, начинался маленький городской сад, расположенный над самым берегом Днепра. Вид оттуда был чудесный, и самый садик очень симпатичный и удобный для прогулок. Наш дом стоял на небольшой площади, на которую также выходили губернаторский дом, где поместился великий князь с начальником штаба и ближайшей свитой. Рядом с домом губернатора, в губернском правлении, разместилась квартирмейстерская часть, а еще дальше, в казенной палате, военные сообщения. Дежурный генерал со своим управлением занимал большую часть нашего дома. Общая столовая поместилась в бывшем кафе-шантане, где остался бильярд, и офицеры, любители этой игры, могли сколько угодно упражняться. Игроки в складчину завели даже маркера.
Жизнь в Могилеве сразу приняла совершенно другой характер, чем в Барановичах. Это был хотя и небольшой город, но все же губернский, с 40-тысячным населением, причем одна треть была евреи. В городе была одна хорошая улица, много приличных домов, красивый собор, построенный Растрелли, и даже музей, где было собрано много предметов, относившихся ко времени церковной унии с католиками. В губернаторском доме, между прочим, жил некоторое время маршал Даву[168] во время похода на Россию.
В Барановичах мы жили очень скучно, но все же общей семьей, а здесь, в большом городе, все куда-то рассыпались. В городе была своя интеллигенция, и сейчас же завелись знакомства. Начался флирт с местными дамами, а более практичная молодежь занялась местными еврейками, которые, кажется, были очень этим довольны. Служба, я думаю, от этого не выиграла, и шпионство, как это и показало будущее, значительно облегчилось. В Барановичах про всякого офицера было известно все, а здесь, за дверями канцелярии, можно было заниматься чем угодно. Этим и объясняется, что в Ставке мог почти целый год состоять заведомый шпион, и никто об этом не подозревал.
Окрестности Могилева были очень живописные. Мы с Даниловым завели обыкновение с 4 до 6 часов ездить на прогулку в автомобиле, собирали грибы, которых было великое множество и которые шли на закуску в Морском управлении. Одной из любимых прогулок была старая мельница на поле сражения Даву с Раевским в кампанию 1812 года.[169] Там стоял памятник, воздвигнутый недавно исторической комиссией с надписью, именующей все наши воинские части, участвовавшие в бою. Генерал Данилов, хорошо знавший это сражение, рассказывал мне, где и какие войска стояли, и весь ход маневров.
С самого приезда в Могилев в Ставке пошли слухи о грядущих переменах, но потом они затихли, и казалось, все пойдет по-старому, но вот однажды, когда я пришел с обычным докладом к генералу Янушкевичу, он мне вдруг сообщил о своем уходе и о том, что вместо него назначается генерал Алексеев. На мой вопрос о великом князе он ответил, что великий князь, вероятно, также уйдет. На другой день все это окончательно подтвердилось. Великий князь назначался наместником Кавказа, а генерал Янушкевич его помощником.[170] Генерал Данилов получал корпус. Я пошел к Данилову и нашел его очень расстроенным. Я постарался его утешить и уверял, что он все равно выдвинется в строю и, наверное, скоро получит армию. Как жаль, что Алексеев и Данилов не смогли работать вместе. Из них двоих могла выйти прекрасная комбинация. У Алексеева был несомненный талант, но он любил делать все сам вплоть до чинения карандашей и, конечно, переутомлялся не в пользу дела. Данилов был прекрасным работником, но его воля требовала подчинения себе и младших и старших. Противоречий он ни в ком не выносил.
В Ставке почти все опечалились происшедшим переменам. Радовались только карьеристы, рассчитывавшие выдвинуться на глазах у государя, но таких, впрочем, было мало.
Государь приехал без всякой помпы и торжественной встречи, а как всегда, при посещении Ставки. За несколько дней приехал генерал Алексеев, и начальники управлений его встретили на вокзале. Речей он никаких не говорил, а со всеми поздоровался и сказал, что очень рад вместе служить.
Великий князь выехал через два дня после приезда государя. Он простился со всеми чинами Ставки в помещении дежурного генерала, где был большой зал, сказал короткую патриотическую речь и ушел, видимо, взволнованный. На вокзале его провожали начальники управлений, но проводы были очень официальными благодаря присутствию государя.
Особых нововведений в Ставке не последовало. Государь поселился в губернаторском доме, который с этого времени получил название дворца. С ним поместилась и ближайшая свита: министр двора граф Фредерикс, назначенный командующим главной квартирой, адмирал Нилов, гофмаршал князь Долгоруков, комендант главной квартиры генерал Воейков, лейб-хирург Федоров, начальник конвоя граф Граббе и флигель-адъютанты Дрентельн и Саблин.[171] Генерал Алексеев занял две комнаты в квартирмейстерской части.
Каждое утро в 10 часов государь ходил в оперативную часть, где принимал доклад начальника штаба, который продолжался около часа, потому возвращался во дворец и принимал приезжавших по служебным делам до завтрака. В 1 час был завтрак, на котором присутствовало около 30 человек, т. е. столько, сколько могло поместиться за столом, причем постоянными гостями были лица свиты и старшие иностранные агенты, мы приглашались по очереди. В 3 часа государь обыкновенно уезжал на автомобиле за город и там гулял пешком около двух часов. После возвращения обычно подавался чай, а потом государь читал бумаги и письма.
В 8 часов был обед на такое же количество, как и завтрак. После обеда государь занимался в кабинете, а с 11 до 1 часу пил чай и играл в домино с приближенными.
Генерал Алексеев отказался от ежедневного стола во дворце, так как это отвлекало его от занятий, и завтракал и обедал у нас в собрании за одним столом с начальниками управлений, а во дворец приходил только по воскресеньям и особо торжественным дням.
Завтрак во дворце состоял из трех блюд и обед из четырех. После завтрака и обеда государь минут двадцать беседовал с приглашенными. Нам, т. е. начальникам управлений, приходилось бывать у царского стола раза два или три в неделю, что, пожалуй, было слишком часто и потому теряло интерес. Младших офицеров обыкновенно приглашали не чаще раза в месяц, и они, конечно, очень это ценили. Со мной раз вышел такой казус, что я позабыл про приглашение и не пошел, так что пришлось надевать саблю и идти извиняться перед гофмаршалом. В общем, все церемонии по случаю военного времени были упрощены и особого этикета не соблюдалось, даже лакеев из красных кафтанов переодели в защитный цвет. Сам государь ходил всегда в защитной блузе и держался очень просто. Когда он разговаривал с кем-нибудь, то умел говорить с особым шармом, и никто не мог так обласкать, как он.
С новым командованием в Ставке появились новые лица. Вместо генерала Данилова был назначен генерал Пустовойтенко,[172] который играл совершенно подчиненную роль у генерала Алексеева и не пользовался никаким влиянием. Кроме него появился еще генерал Борисов[173] – большой оригинал. Он все время сидел у себя в комнате, которую называл щелью, так как она была очень маленькой. Его роли при Алексееве точно никто не мог понять. По-видимому, он служил ему памятной книжкой, так как обладал большой эрудицией по военным вопросам, а также говорят, что Алексеев давал ему на критику свои проекты и зачастую исправлял их согласно его указаниям. Его в шутку называли нимфой Энрией[174] Алексеева. Появилось еще много людей как военных, так и штатских. С принятием главного командования государем Ставка сделалась землей обетованной, штаты стали пухнуть и расширяться, и карьеристы всех рангов устремились туда в надежде урвать свой кусок пирога. Особенных талантов, впрочем, не появлялось. Между военными следует упомянуть полковника Генштаба Базарова,[175] назначенного состоять при агентах, а между гражданскими чинами инженера Паукера,[176] назначенного заведовать железными дорогами прифронтовой полосы, и Базили[177] – начальника дипломатической канцелярии.
В это же время был назначен помощником ко мне флигель-адъютант фон Ден,[178] женатый на Шереметевой и потому приходившийся дальним родственником государя. Он был очень порядочный, умный и способный человек, но, к сожалению, совершенно больной. У него была наследственная сухотка спинного мозга, вследствие чего он не мог служить в строю. Мы были с ним сослуживцами еще с мичманских чинов, и я был очень доволен его назначением. Мы часто говорили с ним о военном и внутреннем положении в стране, и он соглашался со мной, что мы стремимся в пропасть, но тем не менее твердо надеялся на какое-то чудо, которое спасет государя и Россию.
Жизнь в Могилеве постепенно стала укладываться в свои рамки. Днем все работали, но вечера уже проводились иначе, чем в Барановичах. Там обыкновенно сидели по вагонам и занимались, кто своим делом, а кто беседой с приятелями. Здесь же или ходили в гости к знакомым или играли в карты, или кутили по ресторанам. Женатая публика стала выписывать свои семьи, чему начальство не препятствовало, и скоро в Ставке появились нарядные дамы, которые устраивали приемы по определенным дням. Дамы соперничали друг с другом, и скоро публика стала делиться на лагери, одним словом, от прежнего не осталось ни следа, а о войне как-то даже и позабыли.
Впрочем, она о себе еще напоминала. Под Вильной от 10 до 15 сентября начались сильные бои, и немецкая кавалерия произвела большой прорыв в направлении на Молодечно и быстро разлилась в направлении на Минск и Борисов. Это уже было не так далеко от Могилева, и даже ходили слухи, оказавшиеся потом неверными, что немецкий разъезд видели в лесу верстах в тридцати от Ставки. Спешно вызвали бригаду кавалерии, и даже сотни императорского конвоя вышли на заставы. Несколько дней только и было разговоров о немецкой кавалерии, но затем все стихло. Алексеев тут обнаружил свой талант. Удачной рокировкой корпусов он посадил зарвавшихся немцев в мешок, из которого им удалось выкарабкаться только с большим трудом и потерями. Все обошлось благополучно. К концу сентября фронт окончательно стабилизировался в довольно неудобном для нас положении, так как мы потеряли Вильно и Барановичи со связанной с ними рокировочной магистралью. Немцам в это время угрожало наступление союзников на Западном фронте, и нужно было взять войска с нашего для других целей.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.