Глава VI

Глава VI

31 мая 1904 года я был назначен командующим 71-й пехотной дивизией. Это была второочередная резервная дивизия, которую предстояло сформировать.

Я вполне отдавал себе отчет, какая трудная предстояла работа, сколько сил придется положить на это формирование, и решил заранее подготовиться. Взяв предписание Главного штаба о предстоящем назначении, 25 мая выехал в Казань, представился там командующему войсками, проделал все необходимое в штабе округа и вечером 30 мая уже был в Пензе, где стояла 54-я резервная бригада,[129] из вторых батальонов полков которой мне и предстояло формировать дивизию.

На обратном пути из Казани в Пензу на станции Разуваевка встретил семь офицеров с цифрой 71 на погонах, подо шел к ним, объявил, что я их командующий дивизией и просил назвать свои фамилия. Оказалось, что все семеро едут из Вильны из 28-й дивизии[130] на формирование 281-го пехотного Дрисского полка.[131] Мы успели вместе отобедать и о многом столковаться.

Первым днем мобилизации считалось 1 июня.

В Пензе формировались: штаб дивизии со всеми при нем учреждениями, дивизионным лазаретом, обозом и двумя полевыми госпиталями, 281-й Дрисский и 284-й Чембарский полки. 282-й пехотный Черноярский полк формировался в г. Златоусте Уфимской губернии и 283-й пехотный Бугульминский[132] – в Самаре.

Уже тогда и в печати, и в обществе постоянно раздавались неблагоприятные отзывы о запасных. О них иначе не говорили, как с насмешкой; даже в такой крупной газете, как «Новое время», в еженедельных приложениях появлялись карикатуры на запасных – «дяди на позициях», причем дяди изображались грузными, с огромными, навьюченными мешками на спине, опиравшимися на винтовку как на палку и так далее. Из армии шли тоже нарекания, и все неудачи приписывались главным образом неподготовленности запасных.

Такое отрицательное отношение побуждает меня особенно подробно остановиться на ходе мобилизации. Было бы странно ожидать, что запасные, особенно старших сроков службы, могут вернуться обратно в строй также подготовленными, как и при увольнении в запас. Жизнь в деревне кладет на них свой отпечаток, а с годами они тяжелеют, утрачивают ловкость и быстроту движений. Но стоит ими хорошенько заняться, правильно поставить требования, и они быстро вновь становятся настоящими солдатами. Быстрота же и ловкость движений восстановляются постепенно лишь на походе.

Мобилизация шла правильно, согласно мобилизационных планов, люди и лошади являлись в установленные сроки. Население губерний Пермской, Уфимской, Пензенской и Самарской, крупное, крепкое по телосложению, коренное русское, кроме татар и мордвы.

Призваны были все сроки до 1887 года включительно, то есть до 38-летнего возраста.

С запасными пришли и их семьи: жены, дети, сестры, все в своих лучших нарядах, и когда, бывало, полки выходили на стрельбу или на занятия, за ними шла вся их родня, размещалась поблизости и следила за ходом учения. Кадровых солдат пришлось не более 360–400 человек на каждый полк. Офицеры на формирование полков были назначены из Виленского военного округа из состава 27-й,[133] 28 и 40-й[134] дивизий. Кроме того, распоряжением Главного штаба в дивизию были присланы 80 прапорщиков запаса, по 20 на каждый полк.

Командирами полков были назначены: 281-го пехотного Дрисского – полковник Широков, 282-го Черноярского – полковник Тихонов, 283-го Бугульминского – полковник Зарако-Зараковский[135] и 284-го Чембарского – полковник Сорнев. Бригад: 1-й – генерал-майор Погорецкий,[136] 2-й – генерал-майор Нуджевский. Дивизии была придана 28-я артиллерийская бригада[137] из Ковно, командир бригады генерал-майор Путинцев.

Назначение 28-й артиллерийской бригады было особенно выгодно для дивизии, так как бригада уже два года была снабжена новым прицелом с угломером и успела обучиться обращению с ним в специально-артиллерийском сборе.

Начальником штаба дивизии был назначен Генерального штаба полковник Скалон, мой однополчанин по Семеновскому полку, адъютантом по строевой части Генерального штаба капитан Борк. Прекрасным офицером оказался перешедший к нам из управления 54-й резервной бригады старший адъютант по хозяйственной части капитан Мухин.

Начальник 54-й резервной бригады, формировавший из первых батальонов 54-ю пехотную дивизию, вполне придерживался правила: своя рубашка к телу ближе, все лучшее брал в 54-ю дивизию, а в 71-ю – что останется. Но судьба нам покровительствовала. Например, 54-я дивизия, считая, что она берет лучших лошадей, отобрала себе самых видных жеребцов, особенно бывших выездных выкормков местных богатых купцов, а нам оставила всех кобыл. Когда начальник обоза и взводные командиры стали на это жаловаться, я поспешил их успокоить и запретил настаивать на передаче нам хотя бы части жеребцов. Мне впервые пришлось быть на Поволожье, и я верить не хотел глазам, какие поступали лошади от населения – крупные, отличного склада, сильные, многие с большим ходом.

Очень быстро сказались последствия такого дележа: жеребцы разбивали коновязи, ржали, не выедали корма, начали худеть, а впоследствии, на походе, стали разбивать вагоны, причем многие калечились. Кобылы же прекрасно пошли в работу и в течение всей войны сослужили нам великую службу, обслужив и свою дивизию, и Забайкальскую казачью.

31 мая штаб дивизии получил список домов, в которых были расквартированы люди, и отдельно список домов по номерам, в которых были построены кухни.

На другое же утро пошел лично осмотреть кухни. У ворот ближайшего из домов увидал солдата, разговаривавшего с местными жителями. На мой вопрос:

– Есть ли в доме солдатская кухня?

Он ответил:

– Есть, Ваше благородие.

– Ну покажи.

Он показал кухню.

– А остальные на главной улице показать можешь?

– Могу, пожалуй за мной.

И всюду провел меня, толково на все отвечал, но продолжал титуловать Ваше благородие и обращаться на ты. Обойдя дома на главной улице, я спросил:

– А в которой из боковых есть еще кухни?

– Да вот на ближайшей, налево в третьем доме.

– Наверное знаешь?

– Да как же мне не знать, когда я сам на ней работал до трех часов ночи, не сомневайся.

И действительно провел на кухню. Там мы застали фельдфебеля, распоряжавшегося насчет обеда и который на мое приветствие ответил:

– Здравия желаю, Ваше превосходительство.

Мой проводник посмотрел на меня, но, видимо, не убедился, потому что до конца обхода продолжал говорить Ваше благородие и на ты.

Когда мы все обошли, я его поблагодарил за толковое объяснение и спросил по какому он сам мастерству?

– Печник, Ваше благородие.

– Вот ты такой смышленый, а почему же мне говоришь Ваше благородие, разве не разобрал, что я генерал? Да и фельдфебель же, ты слышал, ответил мне Ваше превосходительство.

Он только как бы виновато улыбнулся и проговорил:

– Виноват, Ваше благородие.

На этом мы с ним и расстались.

А многие из старых запасных, знавших меня, правильно меня титуловавших, первое время со мной говорили на ты. Как часто бывало, вечером идешь по улице и встречаешь бородача солдата, который становится тебе во фронт, приложив правую руку к околышу фуражки, а на левой сидит дитюшка. Никогда раньше не видел я так наглядно, как нежно мужики любят своих детей, как они с ними ласковы по-своему. Вообще, эта мобилизация представила яркую бытовую картину, которая навсегда осталось в памяти. Запасные пришли в бодром, хорошем настроении с сознанием того, что им предстоит, не было ни жалоб, ни сетований на судьбу.

На мобилизацию и на сколачивание частей нам был дан месяц. Благодаря дружной работе командиров полков и всех офицеров удалось многое сделать: пройти сокращенный курс стрельбы, проделать целый ряд ротных учений – уставных и, в особенности, с тактической целью, и по несколько полковых учений. Мы проводили целые дни в поле. Наблюдение же за ходом мобилизации в хозяйственном отношении, за мобилизацией госпиталей возложили на командира 1-й бригады генерал-майора Погорецкого, ничего, однако, не выпуская из своих рук. Только раз вышло недоразумение с окружным интендантом из-за сапог, часть которых оказалась несоответствующего качества. Когда мы потребовали замены, чиновник, заведовавший отпуском вещевого довольствия, пробовал протестовать, затягивать дело, чтобы заставить принять отпущенные сапоги. Но был составлен акт и окружному интенданту послана телеграмма, которая заканчивалась словами: «Будут ли заменены негодные сапоги или делу дать законный ход?» В ответ из Казани прибыл чиновник особых поручений при окружном интенданте и, проверив на местах, тотчас же все заменил.

Одновременно я отдал распоряжение о заготовлении в каждом полку по документам: хоров музыки, по офицерской походной кухне; во всех полках на штатное число людей по полушубку и по одной паре постолов, дабы люди могли по приходе на бивак скинуть сапоги и дать ногам отдых. Постолы были заготовлены на местах и обошлись в среднем по 80 копеек пара. Сверх того, на каждый полк по 74 призматических бинокля Цейса, которые обошлись по 54 рубля за бинокль.

Заказ полушубков на всю дивизию был сделан в Москве торговому дому «Волк и K°», объявившему цену 4 рубля 50 копеек за полушубок. Но когда посланный от дивизии офицер прибыл в контору, ему заявили что цена полушубка 4 рубля 75 копеек. На заявление офицера, что ведь они сами объявили цену 4 рубля 50 копеек и что он имеет полномочия покупать только по этой цене – контора отвечала: «Не торгуйтесь, а берите, завтра цена будет уже 5 рублей; мы сделали такое крупное пожертвование на Красный Крест, что теперь необходимо его покрыть».

Как только поступили рапорты командиров о готовности полков, я решил начать смотры. Начал с 284-го пехотного Чембарского полка.

Поздоровавшись с полком, обратился к нему со следующим приветствием:

– Поздравляю вас с предстоящим походом в защиту чести нашей родины. Царь не хотел войны, но японцы, не объявляя, вероломно напали на наш флот и нанесли ему большой ущерб. Пришлось принять вызов, и нам предстоит отомстить врагу за нанесенную нам обиду, нам предстоят бои. Бой есть таинство, и в бой надо выходить так, как мы идем к Святому Причастию – с чистой совестью, в чистом белье и платье. И кто так выходит в бой, тот страха не знает, смотрит врагу в глаза, не знает неудач и победа всегда его сопровождает. На отдыхе и на походе буду вас беречь, но в бою потребую все от вас и твердо верую, что вы дадите больше, чем потребую.

Вы пришли в должном настроении, в сознании величия дела, которое вам предстоит, и первые две недели вели себя безупречно. Но затем вы начали пить, и это не только преступно, но вы пропиваете все свои деньги. Я вам сказал, что буду вас беречь и выдавать все положенное и даже свыше, но есть вещи, которые на казенные деньги я не смогу вам выдать, и вот тогда-то каждая сбереженная копейка вам в рубль станет.

Люди этими словами по-видимому были смущены, и один старый солдат просил разрешения сказать от них:

– Нельзя, Ваше превосходительство, неделями прощаться, всю душу вывернуло, надо было нас увести в другое место, было бы много легче для нас.

И я их понимал, и только сказал в ответ:

– Вы отчасти правы, но нам приходится еще пробыть на местах, возьмите себя в руки и не заставляйте меня прибегать к мерам строгости.

Полк представился во вполне удовлетворительном состоянии. По окончании смотра, поблагодарив всех, я еще раз указал командиру и офицерам на необходимость стать как можно ближе к людям, чаще обходить их и беседовать с ними.

Первую часть своего приветствия, в которой я объяснил повод, вызвавший войну, и что такое бой, в тот же вечер отдал в приказ по дивизии, чтобы не повторяться и не видоизменять при повторении.

Вечером денщик доложил, что пришла одна баба и просит меня видеть. Когда я ее принял, баба поклонилась и сказала:

– Меня к тебе прислали бабы поблагодарить тебя за то, что ты им сказал, особенно про копеечку уж очень ты хорошо сказал, спасибо тебе.

А когда я ей на это:

– Вот про копеечку-то благодарите, а сами небось мужей не удерживаете, мало того, сами часто их угощаете.

– Нельзя иначе, родимый, уважение того требует, ведь мужья на смерть идут, может, последний раз угощаем, а тебе все же большое спасибо.

281-й Дрисский полк представился в настоящем виде, было ясно, что командир овладел полком и твердо его поведет. Так что, отпустив полк, я только сказал полковнику Широкову:

– Ну, Виктор Павлович, вижу что вы всех прибрали к железным рукам. Пока этого хватит, но в дальнейшем покажите им и свою душу, чтобы почувствовали, что они вам родные – тогда и бои пойдут также успешно, как идет дело здесь на занятиях.

Затем выехал в Златоуст и Самару.

В Златоусте 282-й пехотный Черноярский полк представился в хорошем виде. Полковник Тихонов был старый боевой офицер, еще при штурме Карса 5 декабря 1877 года тяжело ранен в руку с раздроблением костей. Офицеры почти все из 40-й дивизии, долго стоявшей на Кавказе, из которых многие доблестно себя показали за время войны, особенно командир 1-го батальона полковник Полянский.

В полку оставалась еще депутация, приехавшая приветствовать полк от имени Черноярской станицы Астраханского казачьего войска со станичным атаманом во главе. Станичному атаману так понравилось в полку, что он объявил, что никуда не уйдет и выступит с ним в поход. Прибывшие с ним одностаничники не знали, как его уговорить и увезти из полка.

Из Златоуста поехал в Самару, где сформировался 283-й пехотный Бугульминский полк.

Меня очень интересовал и несколько беспокоил командир полка полковник Зарако-Зараковский, единственный за весь период мобилизации ни разу ни с чем ко мне не обратившийся. Он прибыл из лейб-гвардии Волынского полка, но коренным офицером был лейб-гвардии Литовского, аттестации на него прислано не было, его бригадный командир по 3-й гвардейской дивизии генерал-майор Погорецкий доложил, что он по образованию инженер, был очень хорошим заведующим хозяйством в Волынском полку и раньше в Литовском занимал больше хозяйственные должности. Могло быть или очень хорошо, или совсем слабо.

Поезд пришел в Самару в семь часов утра. Смотр начал в восемь.

Полк был построен в батальонных колонах справа, головы батальонов на линии.

Вид полка сразу подкупил меня, и чем подробнее смотрел, тем более удивлялся всему достигнутому, особенно когда подробно проэкзаменовал целый ряд унтер-офицеров по уставу полевой службы. Взводные, ротные и батальонные учения прошли очень хорошо, спокойно, при полной тишине в строю. Смотр продолжался свыше шести часов.

Покончив со строевым смотром, объехал все помещения. И тут была видна не только умелая рука, но и настоящая заботливость со стороны командира. Лучше всего был расквартирован 2-й батальон, весь на пивном заводе, безвозмездно предоставленном владельцем в полное распоряжение полка.

Здесь не обошлось без комичного эпизода.

Когда мы подъехали к заводу, у ворот стояла целая толпа баб, которая окружила меня и сейчас же раздались голоса:

– Кормилец, родной, мы к тебе с жалобой на командира полка, заступись за нас.

– Так что же вам командир сделал?

– Помилуй, где это видано, не пускать жен в казарму с мужьями спать.

Я невольно рассмеялся:

– Командир не только не хотел обидеть, но я знаю что он устроил вам отдельный дом (показал на стоявший наискосок деревянный дом), в котором вы можете видаться с мужьями и проводить с ними свободное время. Да, полагаю, вам самим зазорно ложиться с мужьями в общей казарме среди чужих людей.

– Так-то так, а все же Бог велел женам спать с мужьями, уж разреши, родимый.

– Нет, не сетуйте на меня, а спать в общей казарме и я разрешить вам не могу.

После этого бабы отошли, видимо, обиженные и на меня.

Порядок в полку был полный, несмотря на то, что Бугульминский был не из легких: в него попало значительное число слободских пригородных жителей, так называемых горчишников, когда-то занимавшихся бичевой тягой барж по Волге, а когда этот промысел отпал – всяким случайным заработком, часто темным, и даже воровством, и среди них шел повальный разгул и пьянство. Призванные по мобилизации, они прибыли без сапог, без белья, и некоторые буквально без всего.

На первых же днях они попробовали устроить беспорядок в полку, перепились и начали буйствовать. Прибывший на место беспорядка командир приказал всех буйствовавших загнать в одно помещение настолько тесное, что их туда еле втиснули, запер их там и так продержал целые сутки.

Пораженные столь быстрой расправой горчишники вышли оттуда как шелковые, и больше нарушения порядка не было. Сразу данное полку правильное направление сказалось во всем, и Бугульминский полк за все время войны выделялся своей доблестью в боях и строгим внутренним порядком, а полковник Зарака-Зараковский – очень ценным сотрудником в самых тяжких положениях, выпадавших на долю дивизии.

Особенно торжественно были обставлены в полках прибивка новых, только что пожалованных знамен, освящение их перед строем и затем присяга полковому знамени.

Вновь сформированные 54-я и 71-я дивизии составили 5-й Сибирский корпус под командой генерал-лейтенанта Дембовского.[138]

Но 71-я дивизия пробыла в действительности в составе 5-го Сибирского корпуса лишь в течение периода формирования, с прибытием же на театр войны, она сразу попала в отдел и больше своего корпуса не видала.

Генерал-лейтенант Дембовский обращал особенное внимание на санитарную часть и предъявлял большие требования. Так, однажды начальники дивизии и корпусный врач были приглашены к командиру для обсуждения некоторых вопросов по устройству санитарной части и по довольствию войск. Закрыв совещание, генерал-лейтенант Дембовский обратился к нам со следующими словами:

– А теперь, господа, вы должны здесь же, в присутствии корпусного врача, дать мне честное слово, что за всю войну ни один солдат не выпьет сырой воды.

Я категорически отказался дать такое слово за невозможностью его сдержать и добавил:

– Если нам суждено будет попасть в горный район, то ведь от горной родниковой воды кроме здоровья ничего не будет.

В заключение всего должен сказать несколько слов про город Пензу, про замечательно хорошие отношения к войскам городских властей и городских жителей. Поражали дешевизна жизни, низкие цены на жизненные продукты, квартиры и прочее. А главное, несмотря на то, что в Пензе мобилизовались два штаба дивизии со всеми учреждениями и четыре полка, цены за все время оставались те же, не повысившись ни на одну копейку, например, цена на мясо как была восемь копеек за фунт, так и осталась до самого выступления частей в поход.

Комнаты приезжим и семейным офицерам сдавались охотно и, по-нашему, за гроши. А был и такой случай. Приехавший капитан Генерального штаба Яхонтов вместе с женой, подыскивая себе помещение, останавливались и прочитывали вывешенные объявления о сдаче комнат. В то время как они читали одно из таких объявлений, к ним подошла дама с вопросом:

– Что вы ищете, помещение? Какое вы хотите помещение?

– Мы бы хотели две комнаты.

– Две не знаю, право, а может быть вам будет достаточно одной хорошей? Тогда я могу вас провести тут же поблизости.

Провела к одному из ближайших домов и во втором этаже ввела их в квартиру и показала хорошую светлую комнату с полной обстановкой.

– Может подойдет? – и когда Яхонтовы сказали, что с удовольствием займут эту комнату:

– Так милости просим, переезжайте хоть сейчас, я быстро все приготовлю.

– А какая будет цена?

– О цене и речи быть не может. Я с особенным удовольствием приму вас и вы будете моими дорогими гостями.

Другой пример: мне было отведено помещение в Суворовской гостинице, лучшей в городе. Но с ходом мобилизации сразу сказалось неудобство пребывания там – масса посторонних людей, необходимость осторожности при разговорах, отсутствие помещения для ожидавших, а главное, желание с места пригласить к себе на довольствие всех чинов штаба, побудили подыскать соответствующий дом.

При содействии капитана Мухина, пензенского старожила, очень скоро удалось нанять дом в пять комнат с мебелью и полной обстановкой, до посуды включительно, причем хозяйка дома, проводившая лето в имении, объявила, что, как мне угодно, на один ли месяц или на все лето, цена одна – 25 рублей. При доме только не оказалось достаточно большой конюшни, но тут же, напротив, я нанял конюшню в четыре стойла за 10 рублей. На другой же день пригласил на новоселье начальника штаба, дивизионного врача, офицеров штаба и двух прапорщиков запаса, моих ординарцев.

Мы пообедали, поужинали и так проделывали всю войну, вплоть до возвращения в Россию. Полковника Скалона я пригласил и жить со мной.

В течение месяца, проведенного нами в Пензе, город четыре раза нас чествовал хлебом-солью, обильно угощая не только офицеров, но и солдат. Ни разу не было недоразумения с городскими властями, напротив, они во всем охотно шли нам навстречу и старались помочь в чем могли.

Еще считаю долгом сказать несколько слов в защиту прапорщиков запаса. Их тоже было принято огульно считать мало подготовленными к офицерской работе, не любящими военное дело, старающимися отвильнуть от строевой работы и тому подобное.

Мы разом получили 80 прапорщиков запаса. Нельзя же допустить, чтобы к нам попали все исключительно хорошие. Совсем нет, но весь вопрос в том, как взглянуть на дело. Если судить только по тому, насколько они твердо знали строевые уставы при самом призыве, то и к нам попали в большинстве очень слабо подготовленные. Но стоит взглянуть с другой стороны: большой процент из них был с высшим образованием, другие со средним, большое число из них состояло на частной службе, привыкло к большой и ответственной работе. Вот эти качества при них оставались навсегда, возобновление же в памяти уставов и требований военной службы при умелом обращении с ними быстро восстановлялись, и они становились дельными помощниками своих ротных командиров, а впоследствии и сами успешно командовали ротами, были даже начальниками отдельных команд.

Но, повторяю, все это они дают только при умелом, ровном обращении с ними, при настойчивом проведении в жизнь служебных требований. Были и такие, правда единичные, которые пытались вести беседы о вреде войны и на другие, уже и тогда модные темы о свободе, но сразу остановленные и прибранные к рукам, остались в рамке закона, а затем, присмотревшись к работе офицеров, сами примкнули к ним и стали настоящими начальниками и работниками. Только трое из 80 оказались закоренелыми алкоголиками и были по моему представлению исключены из состава армии.

Мои личные сборы в походе были не сложны. Еще в Петербурге я приобрел у Золотова походную кухню, которая умещалась в небольшом сундучке и состояла из плиты и необходимой кухонной посуды, на которой повар часто приготавливал обед на 12 человек. Походный самоварчик на 10 стаканов с таким приспособлением, что его можно было нести за ручку, не обжигая руки, в то время как он наставлялся; фонарь с приспособлением к надеванию на пояс или к седлу и к нему сорок свечей; два кожаных чемодана. В Пензе купил войлочную кошму вместо тюфяка на походную кровать и черную папаху. Проездом, в Казани, купил легкий тарантасик с верхом.

Опасаясь, что моей шестивершковой Наяде будет трудно в горах, я ее выменял у командира 28-го драгунского Вознесенского полка[139] полковника Карташева на его кобылу Аврору, около четырех вершков росту, которая превосходно отслужила мне всю войну, и хотя в Пензе я прикупил еще и киргиза-бегунка, но почти никогда на него не садился.

Упряжных лошадей приобрел так: выйдя однажды вечером походить около дома, я заметил, что один господин проезжает несколько раз мимо меня на сером в яблоках, белая грива, белый хвост, хорошем рысаке вершков трех ростом. Когда он в третий раз проезжал мимо меня, уже шагом, я остановил его и спросил, не продает ли он лошадь?

– Продаю, у меня только нет на нее аттестата, ей семь лет и вы сами видели какой у нее ход.

– А цена?

– 200 рублей.

Это цена была так умеренна, что я, не торгуясь, сейчас же ее приобрел, вызвал кучера Егора, передал ему лошадь и поручил подобрать к ней пристяжку. Егор отлично подобрал и ростом и складом, тоже серую, но светло серую с черной гривой, черным хвостом и заплатил за нее всего 130 рублей – цену, которую платила тогда казна за обозных 1-го разряда. Эта пара прекрасно отслужила всю войну, ход лошадей был так хорош, что когда мы стояли на зимних квартирах и приходилось ездить на станцию Таладжау расстояние в 18 верст, мы проезжали в час с четвертью.

Вообще мне повезло, особенно с людьми, назначенными ко мне. Еще из Одессы со мной прибыл денщик, имеритин Фома Даушвили, который как нянька ходил за мной, заботился чтобы у меня всегда все было, и спать ложился у двери в мое помещение. Кучером был назначен Егор Андрюшин, служивший у помещика, абсолютно трезвый, превосходно управлявший четверкой, тройкой, парой и одиночкой, прекрасно ходивший за лошадьми. Поваром попал тоже служивший у помещика – отличный повар, честный, услужливый, умевший ко всему и всюду приспособиться, часто готовивший нам обед в лютые морозы на открытой ветру, на маленькой походной плите. Но насколько Егор был трезв, настолько Павел неудержно пил; пришлось запретить выдавать ему на руки положенные деньги и то, что я ему назначил от себя. Все его деньги записывалась в книжку, хранились у капитана Мухина и все ему необходимое покупалось лишь по его просьбе. Оба были срока службы 1887 года, то есть старейшие из призванных, и мы старались именно людей этого срока назначать в офицерскую прислугу, в обозные, вообще на нестроевые должности.

27 июня в Пензу прибыл государь император в сопровождении великого князя Михаила Александровича и военного министра благословить полки, выступавшие на войну.

После молебна, отслуженного перед строем, государь император благословил каждый полк иконою, которую затем в течение всей войны полковой знаменщик носил на груди – и на походе, и во время боев. Пропустив войска церемониальным маршем, государь им пожелал счастливого похода и благополучного возвращения домой.

После парада командир корпуса и начальники дивизий были приглашены в высочайший поезд для проезда в Златоуст и Самару.

И там состоялись такие же смотры. Всюду, проезжая по рядам, государь беседовал с людьми. Огромное большинство из них увидели государя впервые и не сводили с него глаз, и смело отвечали на все вопросы, обращаясь к царю на ты. И только в 282-м пехотном Черноярском полку один из унтер-офицеров на вопрос государя, в каком полку он был на действительной службе, ответил:

– В 15-м гренадерском Тифлисском полку[140] и был в Сводном полку Вашего Императорского Величества[141] в Царском Селе. Не чаял я, государь, вас больше увидать, а вот Господь сподобил.

С пятого июля началась посадка в вагоны и отправка эшелонов на театр войны. В каждом полку перед выступлением первого эшелона были отслужены молебны в присутствии военных, гражданских и городских властей. Города благословили полки иконами, было предложено угощение офицерам и солдатам. В Самаре, когда полк после молебна двинулся с поля, из толпы зрителей выделилась маленькая старушка и, подбежав к командиру полка, передала небольшую икону со словами:

– Примите в благословение от дворян, она у нас более 400 лет в роду.

Только тот может в полной мере оценить все благодетельное влияние запрета продажи водки в период мобилизации 1914-го, кто проделал посадку войск и отправление эшелонов во время войны с Японией. Не только вся родня, но масса посторонних людей старались всеми силами передавать людям как можно больше водки и буквально спаивали их. Пришлось задолго до часа посадки оцеплять вокзалы и никого не пропускать на станцию до окончания посадки в вагоны, и выпускать провожающих на перроны лишь перед самым отходом поезда. В городе можно было видеть такие сцены: упившийся солдат уже лежит, а сидящая около него баба, плача и причитая, подносит к его губам бутылку с водкой и льет ее ему в рот.

Когда отходил эшелон штаба, удалось сохранить настоящий воинский вид. В буфете 1-го класса ко мне подошел совершенно приличный, средних лет человек и просил разрешения пригласить к столу писаря Зайцева.

– Мы собрались (указывая на угольный стол) всей семьей проводить его и хотели бы с ним проститься.

Я разрешил, но при этом взял с него слово, что они не будут спаивать Зайцева.

Казалось, все обстояло благополучно, поезд тронулся как всегда при криках «ура» и махании шапками. Уже мы шли с четверть часа, когда, выглянув из окна, я увидал через одну теплушку от нашего вагона этого самого Зайцева сидящим на краю вагона со свешенными наружу ногами, махавшего руками и, раскачиваясь, во весь голос горланящего песню.

Не успел я показать его Скалону, как видим что Зайцев, потеряв равновесие, полетел из вагона стоймя на голову и затем растянулся на пути. Пока подали сигнал, остановили поезд, протрезвевший Зайцев сам подбежал и оказался невредимым. Я все же приказал усадить его в угол, приставить к нему наблюдающего с тем, чтобы никуда не выпускать и сместил его со старшего разряда в младший.

Пунктом сосредоточения дивизии была назначена станция Шаха-Южный, вторая станция к югу от Мукдена. Маршрут был составлен на 35 суток, из них шесть дневок. В штабном эшелоне шли, помимо обоза штаба, еще дивизионный обоз и дивизионный лазарет, свыше 600 лошадей. На каждой дневке устраивалась проводка всем лошадям; на продолжительных остановках при помощи запасных сходен сводили только тех лошадей, у которых было можно опасаться колик и хорошенько пробежали их. В Сызрани предстояла пересадка в другие вагоны. По большей частью и начальствующие лица попадали в теплушки, но, как я уже упомянул выше, описывая отправку войск из Одессы в 1900 году, руководивший в Сызрани отправкой поездов генерал-майор Пилль, в память нашей совместной тогда работы, приказал пропустить наш пульмановский вагон до самой станции Маньчжурия, на которой мы пересели в бронированный вагон Восточно-Китайской железной дороги.[142]

Ехали мы с удобствами. В отведенных мне двух маленьких купе были раскрыты внутренние двери и в них вставлен складной столик, на котором мы пили кофе, чай, ужинали и играли в винт. Обедали на станциях, и так как расписание воинских поездов не совпадало с часами обеда в буфетах, мы вперед давали телеграмму, чтобы к такому-то часу нам приготовили обед на 14 человек. Кормили везде хорошо и очень дешево. Обед в два блюда – 50 копеек, в три – 75 копеек. Кроме того, на многих станциях можно было очень дешево покупать: хлеб, яйца, пироги, домашнюю птицу от местных крестьян. В то время еще ходил поезд экспресс. Пользуясь этим, мы на известных станциях отпускали записного охотника капитана Ворка, который с кем-нибудь из железнодорожных служащих охотился целые сутки, затем с экспрессом догонял эшелон и всегда привозил много всякой дичи, до кроншнепов включительно, и тогда у нас были настояние лукулловские ужины.

В дни дневок проделывали выводку всем лошадям; на больших, часто в несколько часов, остановках проделывали учения с людьми и проездку лошадям наиболее в ней нуждавшихся.

Путь, начиная с Уфы, пролегал по местности, поражавшей своей красотой, особенно перевал через Уральский хребет. Реки, начиная от реки Белой, удивляли обилием и чистотою воды. Мне не пришлось взглянуть вглубь страны, но что наблюдалось из окон поезда, создавало впечатление, что Сибирь есть страна солнца и света. Даже переезд по тайге между станциями Обь и Иннокентьевской, который мы совершили в семь суток, не составил в этом исключения. Насколько было видно глазом, тайга представляла как бы сплошной ковер. Роскошные травы, местами высотой в аршин и более, цвели всеми красками: красной, синей, желтой, белой. Выкошены были лишь некоторые небольшие отдельные площади, остальное росло и цвело, как хотело.

На станции же Обь, где нашему эшелону была назначена дневка, произошел последний тяжелый эпизод. Там я застал два эшелона Черноярского полка, к приходу которых на станцию подъехали из города Челябинск и его окрестностей родные проезжавших, которые привезли с собой на подводах целые бочки с водкой и всякие съедобные припасы и так наугощали черноярцев, что все было распьяно.

Попрекнув батальонных командиров за то, что они допустили подобное угощение, я приказал немедленно удалить со станции всех родных, людей собрать в свободные амбары и начать посадку, как только подадут вагоны.

Надо отдать справедливость людям, что они все беспрекословно выполнили и не пришлось прибегнуть ни к каким крутым мерам. Только когда на другое утро я вышел на станцию, то на перроне оказалось до 50 черноярцев, в том числе 20 унтер-офицеров, которые на мой вопрос, что они тут делают и почему остались, ответили:

– Отлучились в город и, опоздав, отстали от эшелона.

Тут же объявил им, что все они по прибытии в полки будут примерно наказаны.

– А вы, унтер-офицеры, как недостойные доверия, кроме того, будете разжалованы в рядовые.

Пройдя вдоль станции и завернув за угол, я увидал сидящими на вагонетке фельдфебеля и молодую бабу редкой красоты, которая держала его за руки. При виде меня оба встали и потупились.

– Как ты, фельдфебель, и отстал от эшелона? А ты, голубушка, как же так подвела мужа, ведь я его простить не могу и должен его сместить.

Баба стояла потупившись, только отпустив руку мужа, и не проронила ни слова. У меня не хватило духу его разжаловать, и я только сместил его в младшие унтер-офицеры.

Распоряжением коменданта станции все отставшие были отправлены с первым проходившим поездом вдогонку своим эшелонам, а я, передав телеграммой командиру полка все происшедшее, приказал наложить на всех строжайшее взыскание. Этот случай произвел на всех неприятное впечатление. Начинать поход с такой расправы было тяжело, но колебаться не приходилось.

Имея в своем распоряжении почти целый день, мы с начальником штаба взяли извозчика и проехали в город Ново-Николаев, возникший в нескольких верстах от станции всего девять лет тому назад, но успевший принять вид настоящего города. Подъезжая к нему, мы ясно услышали, как военный хор играл марш Семеновского полка. Мы оба были семеновцы и не могли ошибаться, но недоумевали, кто мог в этой глуши играть семеновский марш. На вопрос, какая это слышна музыка, извозчик ответил:

– Это, верно, на городской площади в бывшем магазине.

– Так вези нас туда.

Магазин помещался в большом одноэтажном каменном доме, представлял из себя маленький Мюр и Мерелиз, где все можно было достать, до граммофона включительно. Войдя в магазин, мы попросили еще раз проиграть марш, объяснив, что это наш, полковой. Заведовавший граммофонами не только исполнил нашу просьбу, но, проиграв марш, сейчас же поставил пластинку Вяльцевой.[143] Даничка Скалон растаял, и мы прослушали весь ее репертуар. Взять с нас деньги за игру наотрез отказались, и мы, чтобы выйти из неловкого положения, накупили разных вещей. Я, между прочим, купил несколько аршин кисеи, чтобы закрываться от мух, и утюг, который за поход оказал нам неоценимые услуги. Все денщики штаба гладили им офицерское белье и достигли в глаженьи большого совершенства.

Несколько отдельных эпизодов дают наглядную картину тамошних нравов. Так, осматривая город Курган, по которому нас возил старик извозчик, мы разговорились с ним, и он охотно отвечал на все вопросы. Когда же Скалон его спросил:

– А ты давно тут и как сюда попал?

Старик сперва промолчал, а потом проговорил:

– Здесь не Рассея, чтобы спрашивать, как сюда попал.

И больше не проронил ни слова. Нам стало жалко старика и как-то неловко перед ним. Очевидно, он был из сосланных, а может быть даже из каторжников.

На станции Хайлар буфетчик нас не только хорошо накормил, продал нам несколько жестянок французского консервированного масла, которое оказалось превосходного качества, но и счел долгом занять нас разговором:

«Ох, трудное наше дело, со здешним народом прямо беда. У меня еще другой буфет, куда на днях я и выехал. Вдруг получается телеграмма: «Приготовить обед на 40 сестер Кауфмановской общины, приезжающих с поездом…». Времени оставалось в обрез. Жена к повару и говорит:

– Вот какая телеграмма, надо скорее готовить обед.

А он, пьяный, отвечает:

– Не желаю готовить.

Жена его упрашивать, а он затвердил – не желаю, да и конец. А ведь не сготовь обеда, отнимут буфет. К счастью, я в это время вернулся. Узнав от жены, в чем дело, я прямо на кухню к повару:

– Готовь обед.

– Не желаю.

– Готовь обед.

– Не желаю.

Я как схватил его за шиворот, да на горячую плиту. Как зашипел на плите, смирился и говорит:

– Буду, буду готовить.

Я его еще не так проучу».

В дальнейшем пути, на одной из небольших станций вместо 20 минут мы простояли часа два. Обойдя станцию, я обратил внимание на деревянную часовню, поставленную у перрона, и спросил работавшего тут же сторожа пути, в память чего поставлена тут часовня.

– Не знаю право, знаю только, что поставил ее подрядчик, строивший станцию. Вы лучше всего спросите на телеграфе, там, наверное, знают.

Когда я вошел на телеграф, передо мной оказалась телеграфистка, красивая молодая девушка, настоящая барышня, в лучшем смысле этого слова, на которой во всем лежал отпечаток хорошего воспитания, принадлежности к хорошему обществу. Она очень любезно ответила мне на все вопросы. Оказалось, часовню поставил подрядчик по собственному почину в память всех умерших на работах. На вопрос – не мешаю ли я ей, она просто ответила:

– Нет, пока аппарат молчит, я свободна, – спросила, знаю ли я сколько-нибудь Забайкалье, и когда я ответил, что впервые проезжаю по этой дороге и никогда раньше не был в Сибири, рассказала, какой это великолепный край. Хотя зимой морозы доходят до 30 градусов, но мягкость воздуха, постоянное солнце делают так, что морозы легко переносятся, а лето прямо великолепное, полевые цветы до дикого гелиотропа включительно, только без запаха. Про богатство же края минералами, целебными источниками и говорить нечего.

Помня эпизод с извозчиком, я не спросил ее, как она попала в Курган. Но она сама рассказала, что ее родители живут в Красноярске, она вот уже два года служит здесь на телеграфе, и так как хорошо знает языки, то получает 120 рублей в месяц и квартиру. На вопрос, как ей живется с сослуживцами, она ответила – вполне хорошо, все к ней очень внимательны и даже заботливы. На этом мы с ней расстались. Осталось чувство, будто на часок попал в родную среду.

От станции Иннокентьевской (Иркутск) дорога идет долиною реки Ангары и ее притока Хилока до самого озера Байкала. Поражает не только красота местности, но и красота воды. Обе реки текут по каменистому грунту, вода прозрачная, как горный хрусталь, такая холодная, что даже в июле температура воды доходит лишь до +8 °R.

Само озеро Байкал поражает своей мрачной красотой, но вода так чиста и прозрачна, что малейшие предметы на дне озера ясно видны на глубине несколько сажень. Круго-Байкальская дорога еще не была построена, и мы совершили переправу на пароме «Байкал», который принимал на себя груженые вагоны прямо с пути. Лошадей впервые, по указанию заведующего передвижением войск, поставили и на верхнюю палубу. Несмотря на конец июля, погода выдалась бурная, и переезд вышел очень трудный, настолько, что мы всю ночь провели на палубе, чтобы не возникло какого-нибудь переполоха.

На станции Нижнеудинск ко мне подошел начальник станции с вопросом:

– Вы генерал Экк?

– Да.

– Вам телеграмма.

Я думал, какое-нибудь распоряжение, не торопясь вскрыл. Но, взглянув на нее и увидав, что телеграмма извещала о рождении государя наследника цесаревича, я приказал тотчас же построить эшелон, прочел всем радостную весть, поздравил всех и приказал при помощи буфетчика устроить людям какое только возможно угощение. Просил всех офицеров к столу, а сам прошел на телеграф и передал вперед по пути командиру Черноярского полка: «Ввиду дарованной Провидением великой радости и счастья всем на Руси рождением наследника цесаревича, всех виновных простить, восстановить всех в прежних званиях». Восстановленный в звании фельдфебель доблестно заявил себя в первых же боях, был награжден Георгиевским крестом IV степени, в дальнейшем III и II. За Мукденские бои произведен в зауряд-прапорщики, то есть в офицеры. Вспомнив про его жену, написал ей письмо, поздравил ее и рассказал, как ее муж доблестно загладил свою вину. Простил и Зайцева.

Буфетчики, два грузина, сделали все, что могли, и люди получили в дополнение к своему обеду, который у нас варился в пути в походных кухнях, приспособленных на платформах, и мясо, и птицу, и баранину, которые делили между собою по взаимному соглашению, каждый что-нибудь да получил.

Когда мы кончили обедать, я подозвал Фому и послал его в буфет поесть, а главное – узнать мне, кто эти буфетчики, из которых один был настоящий господин; каким путем они сюда попали? Фома доложил, что они оба сосланные на поселение, тот, который обратил на себя мое внимание, принадлежал к старой дворянской семье, был сослан на 10 лет за то, что слишком шибко жил в Одессе. Что-нибудь да не так, за бурную жизнь навсегда не ссылают в места отдаленные. Да, правда, что при этом он раз в азарте спора убил кинжалом спорившего с ним. Другой, простой человек, не сказал, за что был сослан. Теперь оба хорошо живут и дела идут бойко.

Вообще, меня удивило, как много в Восточной Сибири поселилось грузин и имеретин. Например, в Харбине почти все гостиницы и рестораны были в их руках. И тамошний климат они хорошо переносили.

В Харбине нам была назначена дневка, но мы настолько опоздали, что пробыли всего несколько часов. Все же я успел проехать к своему товарищу по академии генерал-майору Надарову,[144] командовавшему войсками в тылу, и у него узнал все новости с фронта. В то время начались бои под Ляояном,[145] бои упорные, в которых мы постепенно переходили к обороне, и хотя медленно, но все же шаг за шагом отступали. С Надаровым, с которым мы в течение всего времени пребывания в академии ежедневно играли четверную партию в шахматы, с выпуска, с осени 1877 года, встретились впервые, не видавшись свыше 26 лет. Обрадовались друг другу и пробеседовали часа три. В Харбине жил еще один мой товарищ, с которым мы жили в Петербурге на одной квартире и на всех съемках в одной избе, также участник нашей партии. Но он был в отъезде, и мы с ним так и не свиделись. Из всей беседы с Надаровым вполне выяснилось, что война затягивается, принимает крайне упорный характер, причем японцы напрягают все силы, чтобы одержать верх и добиться для себя утверждения на материке.

В тот же день мы тронулись дальше, имея конечной целью станцию Шахе-Южная. На станции Мукден мы впервые вошли в сферу боевых действий. Тут съехались несколько эшелонов. На вокзале сидели, ходили, выходили массы офицеров. Приезжавших с юга тотчас же обступали, расспрашивали про бои, про настроение в армии, про Куропаткина. Эшелон беспрепятственно проследовал к станции Шахе-Южная. Нас поставили на запасной путь, и тут ожидали первые сюрпризы.

Оказалась, что по приказанию командующего армией, 281-й Дрисский полк был высажен в пути и двинут на запад к городу Симентину, где и вошел в состав отряда[146] генерал-майора Коссаговского.[147] 283-й Бугульминский полк был также высажен ночью и двинут прямо в бой в поддержку 3-му Восточно-Сибирскому корпусу,[148] и не могли точно сказать, где сейчас находится. 282-й Черноярский – высадился тут несколько дней тому назад и стоял биваком близ соседней деревни Ламаюань. 284-й Чембарский полк и 28-я артиллерийская бригада находились в пути, причем последняя начала высаживаться лишь с вечера следующего дня.

Два дня мы простояли в вагонах и затем получили указание штаба стать в деревню Ламаюань. Для штаба была отведена обширная кумирня, в которой стояли 23 китайских бога. На мое указание китайскому чиновнику, что неудобно стоять в кумирне, ведь придется же в ней и спать, и есть, и курить, и работать, чиновник сказал:

– Пожалуйста, живите как вам удобно, можно и говорить, и есть, и курить, лишь бы только не трогали свечей, поставленных около каких-то ящичков и против маленьких статуэток, и не тушили бы зажженных свечей.

Мы расположились как могли, но чувствовали себя неуютно среди этих богов: у всех были злые лица, у каждого иное положение рук, но у всех как бы грозящее.

Как только установили поезд на запасном пути, я сел верхом и выехал на бивак черноярцев. Застал полк на купанье, почти все люди были в воде. Заехав в реку среди купающихся, которые все встали, я поздоровался с полком. Ответив на приветствие, полк встретил меня громким продолжительным «ура». Очевидно, настроение было хорошее.

Со второго дня начали высаживаться чембарцы и последняя батарея 28-й артиллерийской бригады. В Черноярском полку уже шли ежедневные занятия.

Недолго пришлось нам жить в кумирне. На другое утро, 11 августа, в семь часов утра пришла телеграмма начальника полевого штаба: командующий армией приказал дивизии выступить с получением сего и следовать по Большой Мандаринской дороге на Ляоян с таким расчетом, чтобы быть в Ляояне не позднее полудня 12 августа. Такое требование при тогдашнем состоянии путей как бы указывало на то, что требуется поддержка в бою. Период дождей еще только заканчивался, дороги представляли из себя одну сплошную топь. До Ляояна было 28 верст. Черноярский полк был на учении, Чембарский заканчивал высадку.

Приказав полкам изготовиться к выступлению, стал при помощи переводчиков искать проводников. Нашлись трое, которые согласились провести нас проселком, через сплошное море гаоляна до Большой Мандаринской дороги. Приходилось пройти девять верст, не видя ничего, кроме неба сверху, а кругом одни верхушки гаоляна.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.