Глава 22

Глава 22

«Сострадания достоин также тот, кто в дни скитанья,

С милой родиной расставшись, обречен на увяданье».

Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре»

Дни бежали, а мы ждали этапирования и, конечно, на Колыму. Я уже не помню всех рассказов и воспоминаний моих коллег по несчастью, одетых в военную форму. Помню несколько попыток воров обокрасть нас, военных, в ночное время, когда даже в заключении, ясно поняв свою судьбу, все же спишь. Из-под меня стянули пиджак, в котором я приехал на военную службу и который я так и не успел отправить домой из гарнизона. Кое-что в ночное время украли и у других бойцов. На воровском жаргоне это звучало так: «пополоскали по-сонику». Значит, обокрали спящего. Днем как-то подошел к нарам, на которых лежал я, один вор и намеревался что-то у меня отобрать. А у меня в козырьке летного шлема было спрятано несколько бритвенных лезвий. Одно из них я еще раньше достал — кто-то из ребят им брился.

Я спросил, что вору надо. Он ответил, что он видит нужные ему вещи. Тогда я, зажав между пальцев лезвие, сказал ему, что он сейчас может больше ничего не увидеть. Конечно он, боясь за свои глаза, ретировался.

Но вот настал день, когда стали выкликать фамилии заключенных, конечно, по определенным буквам алфавита, для этапирования. Так я был разлучен с нашей дружной «военной командой».

В ночное время нас собрали на берегу находкинской бухты. Как попало построили эту массу людей, и мы стали ждать рассвета. Я случайно попал в ряды поляков, тоже «врагов народа». Только мне не было ясно, какого народа?

Среди поляков мне запомнился энергичный майор Секунда, пытавшийся ободрить, организовать и сплотить в общем-то растерявшихся людей. Тусклый рассвет, серое небо, масса разноголосых людей, периодически слышен зов кого-то на незнакомом языке. Боже, сколько здесь разноплеменных, разноязычных людей, объединенных одной бедой: все они этапники, заключенные, рабы тех, кто бессовестно расхваливает страну как плот счастливой жизни для ее населяющих. Межу нашими рядами шныряют не воры, а воришки, т.е. те, кого по-лагерному зовут «торбохватами» и «кусошниками». Сейчас им приволье: люди деморализованы, растеряны, лишены способности сопротивляться и протестовать. Эти мелочники вырывают из рук скудные вещи и не спеша удаляются с добычей. Жертва грабежа или что-то кричит вслед жулику, или молча провожает негодяя печальным взглядом. Ведь у несчастного похищено последнее, что он имел, отправляясь в далекий, полный страданий путь. Я стою в одном ряду с поляками. Вероятно, меня сунули сюда, думая, что я тоже поляк, т.к. большинство из них в недавнем прошлом военные. А на мне военная форма и кожаный летный шлем, который я предусмотрительно застегнул под подбородком. Шапки здесь срывают и даже бросают подальше. Поляк, обычно они были жертвами такого воровского приема, устремляется за брошенным подальше головным убором военного образца, а тем временем другой жулик крадет оставленный без присмотра чемодан.

Вот около меня и стоящего справа поляка остановился очередной воришка, ищущий легкую добычу. На воле он, вероятно, был обыкновенным карманником. Воровал, надо думать, у старушек гроши, а здесь он чувствует себя крупным грабителем: ведь «контрики» подавлены злой волей, сознанием несправедливости содеянного властью. И главное — они разобщены.

Воришка оценивающим взглядом рассматривает меня и стоящего рядом поляка. Он колеблется: с кого начать, кого первого грабить. Он подходит ближе, прицеливаясь, к жертве. Он знает, что поляки, видя такую зловещую фигуру, жмутся и замирают. И вдруг я делаю шаг ему навстречу и громко говорю: «А ну, вали отсюда, гад, пока не получил по харе». Воришка отскакивает, он удивлен: «поляк» в летном шлеме заговорил по-русски, да еще недвусмысленно замахнулся, чтобы ударить. «Охотник» за чужим добром удаляется. Поляки окружают меня и благодарят. За что? Я им говорю, что надо им дружно противостоять этой мрази. Они спрашивают мое имя. «Мстислав», — отвечаю я. «Пан, поляк?» — спрашивают они, произнося мое имя — Мечислав. Я их поправляю — Мстислав — и поясняю, что я такой же несправедливо посаженный в лагерь, как и они, только я из советской армии.

Наконец, началась посадка на пароход. Заключенные, подгоняемые охранниками и овчарками, сплошным потоком хлынули на пирс и по трапу на пароход. В такой давке я потерял из виду поляков и не увидел никого из армейцев, с кем был в бараке. Пароход «Минск», приписанный к Одессе, имел два трюма — верхний и второй, под верхним, в глубине корабля. На трюмной палубе, разделяющей верхний трюм от нижнего, я оказался рядом с двумя казахами. Обменялись краткими репликами. Они ученые, преподаватели университета, растеряны и глубоко подавлены несправедливостью. Опять в давке к ним подошел вор и потребовал деньги, будучи уверен, что казахи их хитро прячут. Наглость блатных меня возмутила. Не укладывалось в сознание, как люди, находясь все в таком бедственном положении, способны на несчастье наживаться, грабить. «Отойди от них», — злобным шепотом произнес я. — «А то я тебя задавлю». Вор взглянул на мою военную форму, на летный шлем и исчез.

Вот теперь, на склоне своих лет, вспоминая эти в общем-то противные эпизоды, я пытаюсь объяснить себе, почему я так реагировал на наглость воришек, именно воришек, так как настоящий вор, уважающий себя, не станет грабить растерянного, убитого горем «мужика» или «контрика». Ведь во время лесного пожара скопившиеся у воды (реки или озера) обитатели леса не нападают друг на друга. Волк ищет спасения от огня рядом с оленем, лисица рядом с зайцем. Настоящий вор — это волк, не шакал, не гиена и тем более не пакостник-хорек.

Так почему я осмелился противодействовать этим мелким воришкам, которых воры называли «торбохватами» и «кусошниками»? Думаю, что это было от сознания собственной безысходности. Я знал, что обречен на смерть, что умру в заключении. Раньше или позднее, не все ли равно? Только не задумываясь о самосохранении можно совершать отчаянные поступки.

И вторая причина: так уж я был воспитан матерью — когда слышишь голос, молящий о помощи, или видишь безмолвные, испуганные просящие глаза, иди на помощь, забыв о себе.

Нас, этапников, подгоняли, набивая нами трюмы парохода. Моя неопытность в такого рода «путешествии чуть не обернулась для меня скверно. Я спустился в нижний трюм. Нашел место на двухъярусных нарах. Нижнее место. Стал оглядываться и прислушиваться. Крики, гнусная ругать, вопли обираемых. Ко мне подошли двое. Говорю им, что у посаженного в тюрьму красноармейца нет ничего, чем бы им можно поживиться. Ушли. Судя по плеску волн о борта, мы уже плывем. Душно, дышать нечем, пахнет мочой, у кого-то понос. Все это делается под нары. Чтобы нормально отправлять свои естественные функции, надо выбраться из нижнего трюма в верхний, и из верхнего по лестнице-трапу на палубу, где у борта сооружен деревянный гальюн. Мне стало ясно, что именно здесь, на дне нижнего трюма меня ожидает смерть. Все во мне запротестовало: нет, умереть, но только не тут в духоте, в смраде мочи и фекалий, ни за что!