Внутреннее порно

Внутреннее порно

Я хожу по улице и рассматриваю девиц. Не буду кривить душой: при всех их прелестях больше всего меня занимает то самое невероятное место, где заканчивается живот и начинаются ноги. Это такое место, которое со страшной силой притягивает в воображении мои пальцы. Но я держусь, не пережива…

Я хожу, смотрю на них, и пытаюсь представить те приборы, которые имеют доступ в эти апартаменты. Не то, чтобы я думал о членах, нет, я думаю, скорее, о том, куда они помещаются. Я пытаюсь представить, глядя на лица незнакомых юных дев, насколько сильно намокают их разъемы при возбуждении; какие у них мимические реакции, когда их внезапно пронзает снизу вверх такой ожидаемой болью; что происходит с их глазами, ртами, какие звуки они издают. Как дрожат их руки, напрягаются животы, как раздуваются ноздри и куда они при этом глядят, что изучают. Видят ли они что-нибудь? Есть ли у них синяки на внутренней стороне бедра?

Я смотрю на их носы и щеки, их бедра и животы, и пытаюсь вычислить — достигают ли они когда-нибудь оргазма. И мне почему-то кажется, что почти ни одна из изучаемых мной персон не доходит до крайней точки никогда. Я смотрю на их губы и пытаюсь вообразить, нравится ли им боль, или они сами любят ее доставлять; какова температура у них внутри, какова консистенция соли в их соках; кусаются ли они в порыве страсти, ломали ли когда-нибудь от напряжения ногти. Мне крайне любопытно, как бы себя вела та или иная наблюдаемая особа, занимаясь сексом за мусорными баками — молчала бы, шипела бы сквозь зубы, или, может, вопила бы в голос, наплевав на всяческие приличия? И вообще — смогла бы перебороть брезгливость и сунуться за баки с такой целью?

Иногда я испытываю зависть к воображаемому самцу, «познающему» время от времени ту или иную особь. Это не ревнивая зависть, граничащая с ненавистью; скорее, деловая такая, дежурная зависть, как зависть к сидящему пассажиру в электричке из Питера в Выборг — ты стоишь, у тебя предательски ноет пятка, а он сидит и дремлет. Я представляю, как она, вышеозначенная особь, впервые ехала в гости к вышеозначенному самцу, четко понимая последствия своей поездки, и тщательно вырабатывала вид, будто не ожидает никакого интима. И как она потом лежит бедром на холодном мокром пятне, и рассказывает, дергая за волосы на его груди или поглаживая промежность, что он ее удивил, хотя она и сама этого хотела, причем давно. Интересно, она правда давно хотела, или льстит его самолюбию? Думаю, сколько-то хотела. Абстрактно, как и половину других в своем окружении…

Как гулко стучится город в окно. Его злость и бесформенность не дают покоя, они отвлекают от радости и страдания. Чем больше город, тем меньше человек. Чем меньше человек, тем теснее его эго внутри трескучей оболочки. Больные виски не умеют жить без сжимающих их ладоней, даже если и рук-то нет. Иногда становится так мучительно больно от понимания исчезнувших эмоций, что нет ничего, кроме огромной железной бабочки с иззубренными кромками крыльев, раздирающей мягкие, как желе, лобные доли. Бабочки появляются из куколок, куколки — из гусениц. Гусеницы — часть движущего механизма танка. Я так ненавижу тебя порой, что эта ненависть рвет мое небо, я начинаю харкать кровью и плакать, избивать себя и грызть вены на руках. Я так тебя иногда ненавижу, что чистота и благородность моей ненависти сравнима с золотом высшей пробы.

Я знаю, когда человек начинает откровенничать, он становится колючим, и мало кто относится после этого к нему позитивно. Никому не надо знать, кто возбуждает мое животное, а кто — мое ничто. Нет, нет. Я не откровенничал сейчас. Это все ни к чему! Все вышесказанное от первого до последнего слова — вранье. Я никогда об этом не думаю. Я никогда.

Я мертв.