ГЛАВА X

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА X

ОТ ВИЛЬНО ДО КОВНО. – ПОЛКОВАЯ СОБАКА. – МАРШАЛ НЕЙ. – СОКРОВИЩНИЦА АРМИИ. – Я ОТРАВЛЕН. – ЖИР ПРЕСТУПНИКОВ. – СТАРЫЙ ГРЕНАДЕР ФАЛОППА. – ГЕНЕРАЛ РОГЕ. – ОТ КОВНО ДО ЭЛБИНГА. – ДВЕ МАРКИТАНТКИ. – ПРИКЛЮЧЕНИЯ СЕРЖАНТА. – Я СНОВА ВСТРЕЧАЮ ПИКАРА. – САНИ И ЕВРЕИ. – ФУРИЯ. – ЭЙЛАУ. – ПРИБЫТИЕ В ЭЛБИНГ.

Едва мы преодолели четверть лье, как вдруг показались казаки. Они были справа – на холмах, и слева – на равнине. Но атаковать они не стали – мы находились слишком далеко. Чуть позже я наткнулся на труп лошади артиллерийского офицера с овчинным чепраком на спине. Именно эта вещь мне была сейчас крайне необходима, чтобы защитить мои бедные уши, поскольку я не мог идти дальше без риска потерять их. В наборе хирурга имелись ножницы. Я попытался отрезать кусок чепрака и сделать нечто вроде наушников, но моя правая рука замёрзла, а левая онемела. Я сильно расстроился и был в отчаянии, а тут ко мне подошёл один из солдат вильненского гарнизона. Он оказался сильнее, чем я – ему удалось отрезать чепрачный ремень. Он отдал мне половину. Поскольку ничего лучшего у меня не было, я обвернул им голову и продолжал свой путь.

Потом я услышал грохот пушек и ружейную стрельбу – это арьергард Нея сдерживал атаки русских. Те, кто не мог сражаться, кинулись бежать. Я тоже, но мои отмороженные ноги в разбитых сапогах не слушались меня. Вдобавок, вернулись боли в животе, и я остановился. Позади себя я услышал непонятный шум и упал – меня сбили с ног несколько убегавших солдат Рейнской Конфедерации. Я упал в полный рост, и тут же несколько других пробежали прямо по моему телу. Я с трудом встал, боль была адская, но я уже настолько привык к страданиям, что не обращал на это никакого внимания. Арьергард близко – если он пройдёт, я пропал, но маршал приказал стоять и сражаться, чтобы дать людям время оставить город. В распоряжении маршала было только триста человек.

Передо мной шёл человек, из моего полка – я узнал это по его плащу. Он шёл, сгибаясь под тяжестью груза на плечах, и ранца, похоже, битком набитого и очень тяжёлого. Собрав все силы, я догнал его и увидел, что грузом была собака, а человек этот – старый сержант по имени Добантон.[80] Собака, которую он нёс, была наша полковая собака, хотя я не сразу её узнал. Я удивился, увидев его несущим собаку, ведь ему и самому нелегко и, не дав ему времени на ответ, я спросил его, съест ли он собаку. Если да, то я предпочту лошадь.

– Нет, – отвечал он, – я скорее съем казака. А вы что, не узнали Мутона? У него отморожены лапы, он не может идти.

– Теперь узнал, – сказал я, – но, что вы будете делать с ним?

Я погладил Мутона правой перевязанной рукой. Он поднял голову и, похоже, тоже узнал меня. Добантон рассказал мне, что часов в семь утра, если не раньше, русские захватили первые дома в том пригороде, где мы жили. Гвардия ушла в шесть часов, и он уверен, что более двенадцати тысяч человек, офицеров и солдат, которые были не в состоянии идти, попали в руки противника. А сам он избежал этой участи из-за преданности своей собаки. Он прекрасно понимал, что рано или поздно её придётся бросить на засыпанной снегом дороге. Вечером того дня, когда мы прибыли в Вильно – когда ударил мороз двадцать восемь градусов – бедный пёс отморозил лапы, а сегодня утром, видя, что он не сможет идти, Добантон решил оставить его. Но бедняга Мутон почувствовал, наверно, что его хотят бросить, и заскулил так жалобно, что, в конце концов, он решил позволить собаке идти за собой. Но пройдя лишь несколько шагов, сержант увидел свою несчастную собаку уткнувшуюся носом в снег. Поэтому он положил его на плечи поверх ранца и в таком виде вернулся к маршалу Нею.

Далее дорогу нам преградил перевёрнутый фургон. Он был открыт, в нем лежали пустые холщовые мешки. Вероятно, он покинул Вильно накануне вечером, а сегодня утром его разграбили, думали, наверное, что он везёт муку и сухари. Я попросил Добантона остановиться на минутку (вернулась боль в животе), он согласился охотно, особенно, если учесть, что он непременно хотел отвязать Мутона.

Только мы остановились, как подъехал отряд из тридцати молодых гессенцев, входивших в состав вильненского гарнизона и покинувших город на рассвете. Они ждали маршала Нея, находясь в тридцати шагах от нас впереди и справа. Тотчас слева подошёл другой отряд всадников, около двадцати человек. Это были русские кирасиры в чёрных кирасах и белых плащах и несколько конных казаков. Они двигались так, чтобы отрезать гессенцев от нас и множества других несчастных, которые, заметив их, бросились назад, с криками: «Берегитесь! Казаки!»

Гессенцы, руководимые двумя офицерами, которые, вероятно, раньше нас заметили русских, приготовились защищаться.

Один из гренадеров прошёл мимо нас, чтобы занять место среди гессенцев, мы решили поступить так же, а Добантон решил оставить Мутона в фургоне. Но мы не успели – кирасиры пришпорили коней и подъехали к гессенцам. Там они остановились, знаками показывая, чтобы те сложили оружие. Выстрел из ружья был ответом – это стрелял французский гренадер, решивший участвовать в последней битве чести отряда гессенцев. После такого ответа мы ожидали увидеть, по крайней мере, половину врагов мёртвыми, но, к нашему удивлению, этого не произошло, а офицер, находившийся впереди и, которого должно было разорвать на куски, остался жив и невредим. Его лошадь просто вовремя отпрыгнула в сторону. Он мгновенно вернулся к своим людям, тотчас прогремел залп – и менее чем через две минуты гессенцы были сметены. Некоторые из них обратились в бегство, но конница кинулась в погоню за ними.

Добантон, желая освободиться от Мутона, звал меня на помощь, но мимо него проскакали трое из погони за гессенцами. Чтобы защититься, Добантон полез под фургон, где я спрятался, страдая от боли в животе и холода. Но он не успевал, один из всадников был уже рядом. Добантон вовремя заметил его и убил, но не так повезло верному Мутону, который громко лаял, будучи привязанным к спине Добантона, и стеснявшим его движения. Между тем, мне стало немного лучше, и я попытался максимально удобно взять оружие, пользуясь только правой рукой, не имея ни сил, ни чьей-либо помощи.

Всадник кружил вокруг Добантона, но держался на расстоянии, опасаясь выстрела. Видя, что никто из нас не стреляет, он, несомненно, решив, что у нас закончился порох, двинулся на Добантона и нанёс удар саблей, который тот парировал дулом ружья. Нападавший тотчас прыгнул вправо, и удар, направленный в левое плечо Добантона, обрушился на голову Мутона. Бедный пёс взвыл так, что у меня замерло сердце. Несмотря на израненные и отмороженные лапы, он пытался прыгнуть со спины хозяина и напасть на врага, но ему мешали ремни. Оба упали – я подумал, что с ними покончено.

Я прополз немного вперёд и выстрелил, но порох не вспыхнул. Тогда русский со страшным криком бросился на меня, но я успел вкатиться под фургон и приветствовал его ударом штыка.

Видя, что меня нельзя добраться, русский вернулся к Добантону – он все ещё не мог встать из-за Мутона, непрерывно рвавшегося из ремней, воющего и лающего. Добантон лежал теперь под оглоблями повозки и враг не мог добраться до него. Человек, стоявший перед Добантоном, поигрывал саблей, готовый разрубить его пополам.

Добантон, полумёртвый от голода и холода, с похудевшим, бледным, почерневшим от дыма бивуачных костров лицом, по-прежнему казался полным энергии. Но выглядел он странно и, действительно, забавно с этой дьявольской собакой, непрерывно лаявшей и тянувшей его в разные стороны. Глаза Добантона сияли, рот исказился от ярости, что он сейчас во власти врага, который при других обстоятельствах, не осмелился бы даже подойти к нему. Я видел, как он зачерпнул горсть снега, поднёс ко рту, чтобы утолить жажду – и мгновенно выхватил оружие. Теперь и Добантон, в свою очередь, угрожал своему врагу.

По крикам и жестам человека, было ясно, что им никто не командует, и что он абсолютно пьян. Всадники с криками окружили тех, кто не смог вернуться к арьергарду, сбивали с ног в снег и топтали копытами лошадей, большинство из этих несчастных были безоружны, ранены, с отмороженными руками и ногами. Те же, кто были посильнее, а также уцелевшие гессенцы, пытались защищаться, но это длилось недолго – одних убили, других взяли в плен.

Кавалерист, напавший на моего товарища, поскакал налево. Добантон крикнул мне: «Не мешайте мне, я его прикончу!». И сразу же выстрелил. Ему повезло больше, чем мне. Пуля вошла в кирасира снизу справа и вышла с обратной стороны. Он страшно вскрикнул, дёрнулся всем телом, сабля выпала из его руки. Изо рта хлынула кровь, он упал головой на шею лошади, да так и остался в этом положении.

Едва успел Добантон избавиться от своего врага и заняться отвязыванием Мутона, чтобы захватить лошадь, как позади нас раздались крики: «Вперёд! В штыки!» Я вылез из фургона, посмотрел в сторону, откуда доносились крики, и увидел маршала Нея – во главе арьергарда, с ружьём в руках. Заметив его, русские разбежались кто куда. Те, кто бросился направо, наткнулись на огромный ров, наполненный льдом и снегом. Одни попытались преодолеть его верхом, другие растерялись и остановились. Арьергард захватил несколько лошадей, таким образом, превратив кавалеристов в пехотинцев. Впоследствии всех их оставили на дороге. Что поделаешь, мы не в состоянии были их содержать.

Я никогда не забуду того потрясающего впечатления, которое производил маршал – его великолепное отношение к врагу и уверенность, вселяемую ним в несчастных больных и раненых. В тот момент он был подобен героям древности. В последние дни катастрофического отступления именно он стал спасителем остатков армии.

Все произошло менее чем за десять минут. Едва Добантон успел отвязать Мутона, как вдруг из-за деревьев выскочил какой-то человек, сбросил труп кирасира, схватил животное под уздцы, и удрал. Добантон крикнул ему: «Стой, негодяй! Это моя лошадь! Это я его убил!» Но похититель уже скрылся в потоке спешащих людей. Добантон крикнул мне: «Посмотри на Мутона! Этот мерзавец вернёт лошадь, иначе ему не поздоровится!» Едва он произнёс это, как более четырёх тысяч отставших от разных частей хлынули бурным потоком, отделив меня от него и от Мутона, которого я больше никогда не увидел снова.

Тут, я думаю, самое время немного рассказать о нашей полковой собаке.

Мутон с нами с 1808 года. Мы подобрали его в Испании, недалеко от Бонавентуры, на берегу реки, у разрушенного англичанами моста. Он пошёл с нами в Германию. В 1809 году он помогал в сражениях при Эслинге и Ваграме, после этого вернулся в Испанию в 1810-11. Он оставался в полку во время похода в Россию, но в Саксонии пропал, возможно, его украли, ведь Мутон был красивым пуделем. Через десять дней после нашего прибытия в Москву мы были очень удивлены, увидев его снова. Отряд из пятнадцати человек, покинувший Париж через несколько дней после нашего отъезда, чтобы присоединиться к полку и, проходивший там, где он исчез, нашёл его. Мутон был объявлен солдатом полка и последовал вместе с отрядом.

В толпе мужчин, женщин, и даже детей, я постоянно оглядывался, пытаясь найти Добантона, но видел только маршала Нея и его арьергард, занявший позицию на небольшой возвышенности – там, где атаковали гессенцев.

После этого приключения я был вынужден снова остановиться из-за сильных болей в животе. Впереди я видел гору Понари,[81] всю – от подножия, до вершины. Дорогу, занимавшую почти три четверти склона с левой стороны, можно было узнать по множеству фургонов, перевозивших более семи миллионов в золоте и серебре, а также багаж, а также и экипажи, запряжённые лошадьми, настолько изнурёнными, что их приходилось бросать на дороге.

Через четверть часа я подошёл к подножию горы, где на ночь были разбиты бивуаки. Уже были видны костры – некоторые ярко горели, а вокруг них грелись люди, готовясь преодолеть гору. Здесь я узнал, что повозки, которые ушли из Вильно накануне, в полночь, и шедшие узкой колонной, дальше не прошли. Передние фургоны перевернулись, а деньги, находившиеся в них, растащили проходящие мимо солдаты. Другие повозки, от самой вершины и до подножия горы, тоже были вынуждены остановиться. Многие упавшие лошади не встали.

Наш разговор оборвала ружейная стрельба арьергарда маршала Нея по подъехавшим слева казакам – их, несомненно, привлекла такая богатая добыча. Казаки продвигались очень осторожно, ожидая, пока пройдёт арьергард, а потом спокойно собрать такой богатый урожай.

Я продолжил путь, но решил обойти гору справа. Несколько повозок попытались проехать, перевернулись, и сползли в кювет. В одном из фургонов было много коробок с одеждой. Мне хотелось взять одну, но, учитывая свою слабость, я не решился рисковать, опасаясь, что не смогу выбраться обратно. К счастью, один из медиков гарнизона Вильно оказал мне такую любезность и спустился вниз, а оттуда бросил мне одну из коробок, в которой я нашёл четыре красивых виссоновых[82] рубашки и несколько хлопковых брюк.

Я не менял рубашку с 5-го ноября, мои лохмотья кишели паразитами, так что я с восторгом положил все найденное в свой ранец.

Ещё я взял коробку с двумя превосходными киверами. Она была лёгкой, и я понёс её в руках. Я действительно не знаю, зачем взял её – вероятно, чтобы обменять на что-нибудь при первой возможности.

Я повернул налево по дороге, проходившей через густые заросли, перед тем, как вывести на главную дорогу. Эту тропу первыми проложили те, кто преодолели гору утром. Через полчаса, со стороны повозок до меня донеслись звуки плотного ружейного огня и крики солдат. Маршал Ней, видя, что все ценности нельзя спасти, распределял их между людьми, и одновременно сдерживал казаков.

Я заметил, что казаки заметно продвинулись с правой стороны. Там не было никого, чтобы задержать их, кроме нескольких человек, пытавшихся найти дорогу. Мне пришлось остановиться: мои ноги отказывались идти. Я сделал хороший глоток водки и напрягся изо всех сил. Наконец, я оказался в том месте на горе, от которого до дороги было уже недалеко. Пока я пытался определить правильное направление, снег подо мной внезапно осыпался – и я провалился вниз более чем на пять пье. Снег доходил мне до самых глаз – я чуть было не задохнулся. Я выбрался с большим трудом, совершенно изнемогший от холода.

В стороне стоял какой-то дом. Я заметил людей около него и вошёл. Там находилось около двадцати человек Гвардии, некоторые с сумками, набитыми пятифранковыми монетами. Некоторые из них, увидев меня, начали выкрикивать: «Кто хочет 100 франков за 20 франков золотом?» Но, не видя моего желания меняться, они обратились к другим. Просто тогда я больше думал, как выжить, а не о деньгах, потому и отказался. Ведь у меня имелось около 800 франков золотом и более 100 франков в пятифранковых монетах.

Я оставался в этом доме столько времени, сколько было нужно, чтобы закрепить кусок овчины на голове так, чтобы защитить уши, но у меня не было времени, на то, чтобы сменить рубашку. Я ушёл вслед за гружёными деньгами музыкантами, но те из них, кто нёс очень много груза, далеко не ушли.

Шум стрельбы приближался, так что пришлось ускорить шаг. Перегрузившиеся солдаты не могли идти быстрее – они выбросили пятифранковые монеты, со словами, что было бы лучше оставить их в повозках, тем более что там было много золота, но просто не хватило времени, чтобы копаться в сундуках. Тем не менее, многие тащили целые мешки двойных наполеондоров.[83]

Пройдя немного вперёд, я увидел ещё людей с мешками денег, взятыми из фургонов. Самые слабые и отморозившие пальцы, просили других, кто шёл налегке, помочь нести мешки, взамен обещая поделиться с ними за помощь. Часто случалось так, что тем, кто мог поделиться деньгами с теми, кто мог понести их часть дороги, дать было нечего, поскольку те, кто не тащил эти мешки, просто отнимали их. Эти бедняги, так долго нёсшие эти деньги, и испытавшие столько страданий из-за них, считали себя счастливчиками, если им удавалось защитить своё добро, учитывая то, из-за груза они были слабее всех.

Я вышел на дорогу. Немного потеплело, я решил отдохнуть. Все ещё шли нагруженные деньгами люди, и те, кто постоянно отбивал атаки казаков. Арьергард остановился, чтобы пропустить людей и сани, часть из них везла раненых, а другие – бочки с деньгами. Сопровождающих колонну мародёров это не останавливало, а когда устроили бивуак для ночёвки, я уверен, что многие из них грабили повозки вместе с казаками.

Я медленно пошёл дальше. Навстречу мне шёл офицер Молодой Гвардии, очень хорошо одетый и в прекрасной форме. Я сразу узнал Принье, одного из моих друзей, восемь месяцев назад ставшего офицером. Удивлённый, что он идёт туда, откуда я шёл, я спросил его, окликнув по имени, куда он идёт. Он в свою очередь, спросил, кто я такой. От этого неожиданного вопроса своего товарища, с которым мы прослужили пять лет в одном полку, я не смог удержаться от слез. Принье не узнал меня – я так изменился и выглядел как нищий. Но мгновение спустя:

– Неужели, дружище, это вы? Как же вам не повезло!

Тут он протянул мне фляжку, висевшую у него на поясе (в ней было вино), и сказал:

– Возьмите.

Но, поскольку, я мог действовать только одной рукой, он поддержал меня левой рукой, а правой поднёс флягу к моим губам.

Я поинтересовался у Принье, встречал ли он остатки армии. Он сказал, нет, поскольку предыдущую ночь провёл на мельнице – недалеко от дороги, но, похоже, колонна уже прошла – он видел её страшные следы и несколько мертвецов. Принье только вчера узнал об обрушившихся на нас бедствиях, да и то без подробностей. Ему приказано присоединиться к армии и, таким образом, Принье находился на пути к ней.

– Но армии уже нет.

– А что это за стрельба?

– Это арьергард под командованием маршала Нея.

– Я должен присоединиться к арьергарду.

Перед расставанием Принье обнял меня, но заметил коробку и спросил, что в ней. Я ответил ему, что там военные головные уборы, он попросил один для себя – и я с большим удовольствием отдал ему коробку. Это было именно то, что ему было сейчас нужно, ведь он все ещё носил унтер-офицерский кивер.

Вино согрело меня. Я решил идти к следующему бивуаку. Через час после прощания с Принье я увидел костёр и нескольких егерей возле него. Я попросил у них разрешения погреться у огня. Не глядя на меня, они сказали: «Делай, как мы – иди и найди дрова, а потом разведи костёр».

Я ожидал такого ответа – ничего удивительного. Их – шестеро, а костёр маленький. И никакого другого укрытия от снега и ветра.

Я довольно долго стоял позади егерей, иногда наклоняясь вперёд и протягивая вперёд руки, чтобы хоть немного согреть их. Наконец, одолеваемый сном, я вспомнил о бутылке водки. Я предложил её егерям, они приняли предложение и уступили мне немного места у огня. Бутылка пошла по кругу, мы опустошили её, а потом я заснул сидя на ранце, уронив голову на руки. Я спал около двух часов, часто просыпаясь от боли и холода. Проснувшись, я решил приготовить рис в приобретённом у еврея котелке. Я собрал снега и смешал его с рисом. Ложки у меня не было, а поскольку в компании со мной был один из егерей, я высыпал весь рис в свой кивер, и так мы его ели. После еды я вернулся к ранцу и снова заснул, этой ночью было не очень холодно.

11-го декабря я проснулся задолго до рассвета. Увязал остатки еды в узелок и собрался уходить, ибо решил – если я не хочу умереть от голода и холода, как многие другие, я должен вернуться к своим товарищам. Я шёл до рассвета, иногда отдыхая у костров, у которых лежали мёртвые и умирающие. Утром, я повстречал нескольких солдат из своего полка, которые рассказывали мне, что они всю ночь прошагали со своими товарищами.

Чуть дальше, я встретил человека, с куском овчины на плечах. Он шёл медленно, опираясь на ружье. Поравнявшись с ним, я узнал в нем нашего ротного квартирмейстера. Он вскрикнул от удивления и радости, увидев меня, ведь ему сказали, что в Вильно меня взяли в плен. Бедняга Росси отморозил себе обе ноги, обмотанные кусками овчины. Он сказал мне, что не может идти быстро, отстал от полка, и что мои друзья очень волнуются за меня. Две большие слезы потекли по его щекам, и он заплакал со словами: «Бедная моя мама, если бы вы только могли видеть меня сейчас! Со мной все кончено. Я больше никогда не увижу Монтобан» – его родной город.

Я пытался утешить его, сказав, что у меня дела ещё хуже. До самого вечера мы шли вместе. Я часто останавливался из-за болей в животе.

Было около полудня, когда я предложил отдохнуть в ближайшей деревне. Мы вошли в один из домов и обнаружили там троих солдат, которые рассказали нам, что, будучи не в силах идти дальше, они решили умереть здесь. Мы предупредили их о судьбе, которая ждёт их, если они попадают в руки русских. Вместо ответа они показали нам свои ноги. Ничего более страшного, я даже не мог себе представить. Пальцев отсутствовало более половины, а остальные еле держались. Ноги были синего цвета, и, казалось, совершенно омертвели. Эти солдаты числились в корпусе маршала Нея. Может быть, проходя мимо, спустя некоторое время после нас, он спас их.

Мы приготовили немного риса, чтобы поесть прямо сейчас, а также поджарили немного конины про запас. Потом вышли, решив держаться вместе, но тут нахлынула огромная волна отставших, подхватила и понесла нас и, несмотря на все наши усилия, нас разлучили, и мы потеряли друг друга из вида.

Я оказался возле водяной мельницы. Там я увидел солдата, который, пытаясь перейти через замерзший мельничный водяной канал, провалился под лёд. Несмотря на то, что воды было только по пояс, он не мог выбраться. Несколько артиллерийских офицеров, нашли верёвки, бросили ему, но он совершенно обессилел и не мог за них ухватиться. Он был все ещё жив, хотя замёрз и не шевелился.

Я узнал, что мой полк (если так его ещё можно было назвать), ночевал в Жижморах,[84] в пяти лье отсюда. Я решил, во что бы то ни стало, добраться туда, хоть на четвереньках, но как мне было тяжело! Я спотыкался и падал на снег от невероятной усталости и был уверен, что никогда не смогу подняться. К счастью, с того момента, как я потерял Росси, холод значительно уменьшился. Приложив нечеловеческие усилия, я добрался до деревни, не очень быстро, но я сделал все, что может сделать человек ради спасения собственной жизни.

Первое, что я увидел – большой костёр справа, напротив сгоревшего дома. Я поплёлся туда – и сильно удивился, увидев своих товарищей. Я шагнул к ним и упал почти без сознания.

Меня узнал Гранжье и поспешил с моими друзьями на помощь. Меня уложили на соломе. Уже в четвёртый раз я встречаю Гранжье после ухода из Москвы. У Серрариса, ротного лейтенанта имелась водка – он дал мне глоток, потом меня кормили бульоном из конины. Очень вкусным, подсоленным настоящей солью, а не порохом, которым мы обычно солили пищу.

Боль в животе вернулась с новой силой. Я позвал Гранжье и сказал ему, что думаю, причина боли в отравлении. Он растопил немного снега в маленьком чайнике и заварил мне привезённого из Москвы чая. Выпив несколько чашек, я почувствовал себя лучше.

Пришёл бедный Росси, такой же разбитый и уставший, как и я. С ним был сержант Байи, которого он встретил после расставания со мной. Тот самый сержант Байи, с которым я менял банкноты в Вильно, и с которым пил кофе у еврея. Байи тоже мучили боли в животе. Он спросил меня, как я, а когда я рассказал ему, как мне стало плохо после того кофе, он пришёл к выводу, что нас хотели отравить, или, по крайней мере, нанести ущерб здоровью.

Я устроился как можно удобнее на соломе у огня, но мои ноги болели так сильно, что я простонал почти всю ночь. Сквозь сон я слышал: «Он не сможет завтра идти». Я тоже так думал, и решил, как и многие другие, сделать последние распоряжения. Я позвал Гранжье и сказал ему, что со мной все кончено. Я умолял его передать моей семье несколько небольших вещиц, если он будет иметь счастье снова увидеть Францию – часы, крест, украшенный золотом и серебром и небольшую китайскую фарфоровую вазу. Крест и ваза хранятся у меня и сейчас. Я также хотел избавиться от всех наличных денег, кроме нескольких золотых монет, спрятанных в овчине, обмотанной вокруг моей ноги, в надежде, что если попаду в плен, русские не будут рыться в моих лохмотьях.

Гранжье внимательно выслушал меня а потом спросил, в бреду ли я это говорю, или во сне. Я сказал, что меня немного лихорадит, но сейчас я мыслю совершенно ясно. Гранжье устроил мне жёсткий выговор, напомнив мне о моей храбрости, проявленной в более ужасных ситуациях, чем эта.

– Да, – согласился я, – но тогда я был сильнее.

Гранжье говорил, что во время перехода через Березину, я, как и очень многие был болен, но всё-таки прошёл целых восемьдесят лье. Что касается тех пятнадцати, что остались до Ковно, они преодолеют их за несколько дней. Друзья приложат все свои силы и помогут мне. А в течение завтрашнего дня решено пройти только четыре лье.

– А посему, – сказал он, – постарайтесь отдохнуть и уложите вещи обратно. Я возьму только ваш котелок и понесу его. Другой сказал: «А я вот это возьму (набор хирурга), он слишком тяжёл для вас».

Между тем, Росси, лежащий рядом, заметил:

– Дружище, вас не бросят одного завтра утром. У нас общая судьба, потому что мне так же плохо, как и вам. После этого дневного перехода и я дальше идти не могу. Но когда придёт арьергард, мы сумеем присоединиться к нему, потому что у нас есть несколько лишних часов на отдых. Если не хватит сил идти с арьергардом, свернём направо. До первой же деревни или первого дома, который нам попадётся, и отдадим себя защиту барона или помещика. Возможно, он сжалится над нами и приютит до той поры, когда нам станет лучше, и мы сможем дойти до Пруссии или Польши. Очень вероятно, что русские не пойдут дальше Ковно.

Я ответил, что сделаю все так, как он хочет. Серрарис, которого Гранжье поставил в известность о моих намерениях, пришёл утешить меня. Он сказал, что боль, от которой я страдаю – лишь следствие усталости от прошедшего дня. Он заставил меня лечь ближе к огню, а поскольку дров было много, мои друзья сделали костёр ещё большим. Этот костёр оказал на меня такое благоприятное воздействие, что боль постепенно оставила меня, и я спокойно проспал несколько часов. Бедняга Росси поступил так же.

В 1830-м году я получил должность штабного офицера в Бресте. В день приезда я сидел за столом в ресторане «Отель-де-Прованс» вместе с женой и детьми. За противоположным столиком сидел хорошо одетый человек и внимательно меня разглядывал. Иногда он прерывал еду и сидел, задумавшись, словно пытаясь что-то вспомнить. Потом он поговорил с хозяином отеля. Моя жена, сидевшая рядом со мной, обратила на это моё внимание.

– Да, – сказал я, – что человек заинтриговал меня и, если он подойдёт, я спрошу его, что это означает.

В тот самый момент человек встал, бросил салфетку и прошёл в офис регистрации приезжающих. Затем снова вернулся в обеденный зал и воскликнул:

– Это он, я не ошибся! (назвал моё имя) Это, действительно, вы, мой друг?

Я узнал его по голосу – и мы обнялись. Это был Росси, которого я не видел с 1813-го года – целых семнадцать лет. Он считал меня мёртвым, но и я думал о нем так же, поскольку после возвращении из тюрьмы я узнал, что его ранило под стенами Парижа. Эта встреча вызвала интерес у присутствовавших – их было человек двадцать – и нас попросили рассказать о наших приключениях во время Русской кампании. Мы согласились, и до полуночи сидели за столами, и пили шампанское в честь Наполеона. Неудивительно, что я сразу не узнал своего товарища, потому что тогда он был худым и стройным, а теперь я увидел его пополневшим и крепким, и волосы его почти все поседели. Росси жил в Монтобане, и сейчас он богатый торговец.

Когда пришла пора отправляться, я решил не отставать – идти одному было нельзя. Гранжье и Лебуд поддерживали меня под руки, другие помогали Росси. Через полчаса мне стало лучше, но я все ещё не мог обойтись без помощи руки, а частенько и двух. Таким образом, ещё засветло, мы прибыли в маленькую деревушку, где решили переночевать. Жилых домов было мало и, хотя мы оказались первыми, нам пришлось спать во дворе. Совершенно случайно мы нашли много соломы, которой привыкли укрываться, но по злосчастной неосторожности она загорелась. Каждый спасался, как мог, у многих обгорела одежда. Квартирмейстер, велит Куше, пострадал больше всех – вспыхнула его патронная сумка – он полностью обгорел спереди. Что касается меня, то без помощи моих товарищей я бы, вероятно, сгорел, ведь я не мог двигаться самостоятельно. Меня взяли за ноги и плечи, и потащили к дому, где размещались генерал Роге и другие офицеры. Они прибежали, увидев пламя, подумав, что горит их дом. А потом поднялся сильный северный ветер и, поскольку мы остались без ночлега, нас отвели в дом генерала, состоявший из двух комнат. Мы заняли одну, тем не менее, более половины из нас были вынуждены провести стоя всю ночь. Все же, так было лучше, чем оставаться снаружи. В живых из нас остался только каждый четвёртый.

13-е декабря. До Ковно, по крайней мере, десять лье, поэтому генерал Роге отдал приказ выйти до рассвета.

Пошёл сильный град, и дорога моментально покрылась льдом. Если бы, как накануне, со мной рядом не было друзей, я наверняка бы там закончил свой жизненный путь в тот последний день пребывания в России.

С рассветом мы достигли подножия полностью обледеневшей горы. Как же невероятно трудно было на неё карабкаться! Мы держались группами, чтобы помогать и поддерживать друг друга. На этом марше готовности помогать друг другу было больше, чем раньше. Причиной, возможно, была надежда на близкий конец путешествия. Я помню, что, когда кто-нибудь падал, сразу раздавались крики: «Стоп! Там человек упал!» Сержант-майор нашего батальона кричал: «Эй, вы там! Я клянусь, что ни один из вас не пройдёт, пока тем двоим позади, не помогут встать и идти!» Благодаря его твёрдости и настойчивости многие были спасены.

С вершины горы было прекрасно видно, что склон очень крутой, а лёд такой гладкий, что никто не решался спуститься первым. Генерал Роге, некоторые офицеры, и несколько сапёров, которые шли впереди, поскользнулись и скатились вниз. Те, из поднявшихся, у кого ещё были силы, съехали вниз в сидячем положении, отталкиваясь руками, а самые слабые отдали себя на милость Божью, так сказать, – просто покатились как бочки. Я выбрал второй способ и, скорее всего, упал бы в овраг или утонул в снегу, если бы Гранжье, который ехал передо мной, не остановился, чтобы я врезался в него. Он вонзил штык в лёд, чтобы удержаться, а потом потихоньку двинулся дальше, притормаживая штыком. Таким образом, я достиг подножия весь в синяках и с ободранной до крови левой рукой. Генерал приказал остановиться, чтобы убедиться, что все прибыли – перекличка проводилась накануне вечером – к счастью никто не пропал. Все это происходило днём, и теперь мы увидели, что можно было обойти гору с правой стороны. Другие корпуса, которые следовали за нами, тоже без потерь преодолели гору. Этот переход так утомил меня, что я мог идти очень медленно, кроме того, не желая злоупотреблять добротой своих друзей, я попросил их вернуться в строй. Один из солдат нашей роты, однако, остался со мной – пьемонтец, по имени Фалоппа. Я не видел его в течение нескольких дней.

Те, кому посчастливилось сохранить своё здоровье, не отморозить ноги и идти во главе колонны, не был, как я, ежедневным свидетелем всех бедствий, например, страданий больных и раненых. Шедшие впереди не видели тех, кто падал позади них, а мы в арьергарде в течение долгого времени прошли мимо длинной вереницы мёртвых и умирающих солдат и офицеров из всех корпусов. Наши люди гибли ещё и от постоянных атак преследующего нас неприятеля.

Фалоппа чувствовал себя не лучше меня. Мы прошли вместе четверть часа, а потом он повернулся ко мне и сказал:

– А скажите-ка, сержант, если бы тут валялись те маленькие горшки с жиром, которые вы приказали мне выбросить в Испании, вы бы, наверняка, обрадовались, и мы сварили бы прекрасный суп!

Такое замечание он делал уже неоднократно. С ним связана одна довольно забавная история, сейчас я вам её расскажу.

После долгого марша в горах Астурии, нас расквартировали в Сан-Гильоме, маленьком приморском городке в Кастилии. Меня и моё подразделение поселили в правом крыле огромного здания суда.[85] В этой части здания жил всего лишь один пожилой человек. Семьи у него не было. Мы спросили его, можно ли где-нибудь купить масло или жир, чтобы приготовить суп и фасоль. Он ответил, что здесь ни у кого, даже за золото невозможно купить жир. После переклички я поручил Фалоппе готовить обед, а сам вместе с другим солдатом отправился на поиски масла или жира, однако, мы ничего не нашли. Первое, что сообщил нам Фалоппа после нашего возвращения – это то что, старый холостяк – негодяй.

– Почему? – спросил я.

– Посмотрите! – ответил он.

Фалоппа показал мне три горшочка, наполненные прекрасным, похожим на гусиный, жиром. Все воскликнули: «Так этот испанец перед нами нищим притворяется! Вот мошенник!» Наш повар сварил прекрасный суп и фасоль. Только мы уселись, чтобы поесть у огромного камина, похожего на вход в здание, как неожиданно вернулся испанец, закутанный в коричневую мантию и, увидев, что мы обедаем, наверняка был уверен, что мы наслаждаемся своей едой. Я спросил его, почему он не захотел продать нам жир. «Но, сеньор, – ответил он, – у меня просто нет жира. Если бы он был у меня, я с радостью отдал бы его вам без всяких денег!» Тогда Фалоппа достал один из горшочков и показал ему: «А это разве не жир, ты, испанский негодяй?» Увидев этот маленький горшок, испанец изменился в лице и застыл, как громом поражённый Мы заставили его отвечать, и он сказал нам, что это, конечно, жир, но это – «manteca de ladron» (жир преступников). Наш испанец, оказывается – городской палач, и то, что мы нашли и на чем сварили наш суп – это жир казнённых преступников, который он продавал для изготовления разных мазей.

Испанец едва успел закончить, как все ложки дружно полетели в его голову, но, всё-таки, ему удалось сбежать. Теперь уже никто из нас, даже самый голодный, не захотел есть и фасоль – суп-то, съели практически весь. Только Фалоппа продолжал обед, утверждая, что испанец солгал.

– Даже если это так, – говорил он, – суп был хорош, а фасоль ещё вкуснее.

Сказав это, он предложил мне пробовать, но я почувствовал тошноту и отказался. Я подошёл к торговцу спиртным, стоявшим перед входом, и спросил его, у кого нас поселили. Торговец начал креститься, повторяя снова и снова: «Ave, Maria, purisima, sin pecado concebida!» («Радуйся, пречистая Дева Мария, без греха зачавшая!»). Он подтвердил, что этот испанец, действительно, является городским палачом. Некоторое время меня ещё мучили внезапные приступы тошноты, а Фалоппа спрятал оставшийся жир, сделав вид, что собирается снова использовать его для приготовления супа. Я приказал ему выбросить все эти горшки, и именно поэтому в России, когда у Фалоппы не было ничего съестного, он всегда напоминал мне об этой истории.

За полчаса ходьбы мы не потеряли из виду нашу колонну – это означало, что мы шли очень бодро. Должен сказать, что дорога начала улучшаться, но вскоре она снова обледенела, стало скользко. Холод пробирал нас до костей, мы прошли мимо нескольких умирающих, одетых в меховые шубы. Кроме того, крайнее истощение тоже играло немаловажную роль. Фалоппа падал несколько раз и, если бы меня не было рядом, он остался бы позади.

Дорога улучшилась – впереди мы видели длинную колонну. Мы удвоили наши усилия, чтобы догнать и присоединиться к ней, но безуспешно. Мы попали на какой-то хутор, состоявший из пяти или шести домов, некоторые из них горели, и мы остановились немного передохнуть. Подошли ещё несколько человек, многие, как нам показалось, идти дальше уже не могли. Некоторые лошади упали на снег и судорожно бились в предсмертной агонии. Фалоппа вырезал кусок из бедра одной из них, а затем, наколов его на кончик сабли, мы поджарили его на огне горящего дома.

Пока мы занимались этим делом, позади нам послышались звуки мощного артиллерийского огня. Более десяти тысяч несчастных в панике рассыпались по дороге. За нами шёл арьергард. Я думаю, что, маршал Ней намеренно стрелял для того, чтобы все эти бедняги думали, что русские уже за спиной, и таким способом заставить их прийти в Ковно в тот же день. Вот такой был один из эпизодов крушения Великой Армии.

Наше мясо ещё не совсем было готово, а мы решили немедленно двинуться в путь, чтобы нас не поглотил этот новый поток бегущих.

До Ковно оставалось ещё шесть лье, а мы уже изрядно устали. Наверное, было часов одиннадцать, когда Фалоппа сказал:

– Сержант, мы не попадём туда сегодня – это слишком далеко. Мы никогда не выйдем из этой чёртовой страны, все кончено, я никогда не увижу свою прекрасную Италию!

Бедняга! Он оказался прав.

Примерно через час мы повстречали несколько групп по сорок – пятьдесят человек, более или менее укомплектованных офицерами и унтер-офицерами. Орлоносцы в центре строя несли полковых орлов. Казалось, они гордились тем, что даже в такой ужасной ситуации они в состоянии держать и охранять эту полковую святыню. Было видно, что они избегали смешения с беспорядочной толпой, чтобы держаться вместе и поддерживать строй и порядок.

Мы прошли столько, сколько смогли, с этими маленькими отрядами, приложив максимум усилий, но снова послышались ружейная стрельба и пушечный грохот. Отряд остановился по команде какого-то человека – никто не смог бы определить по его лохмотьям его чин и звание. Никогда не забуду тон его команды:

– Стойте, сыны Франции! Ещё один привал! Никто и никогда не скажет, что мы бежали, услышав гром пушек. Кру-гом!

И мгновенно все солдаты всех званий легли и, повернулись туда, откуда раздавалась стрельба. Мы же продолжали плестись дальше. Нам очень повезло, что именно в этот день было не очень холодно. Мы поскальзывались и падали раз десять, но если бы морозно было так же, как накануне, мы бы точно там остались.

Некоторое время спустя, после ходьбы в компании таких же отставших, как и мы, впереди показалась колонна, по-видимому, очень плотная, так как она то двигалась, то останавливалась и снова двигалась дальше. Похоже, что в том месте дорога сузилась – справа она упиралась в холм, а слева – в берег большой реки, я думаю, это был Неман. Там скопилась огромная толпа людей, вынужденных ждать, пока проедут повозки из Вильно – каждый хотел быть первым, бил и отталкивал другого, чтоб пройти – царила страшная суматоха. Именно такой была главная задача – пройти первым. Многие вышли на лёд замерзшей реки, пытаясь обойти колонну справа. Тех, кто оказывался на самом краю берега, толпа сталкивала вниз – многие из них погибли – высота берега Немана тут, по крайней мере, пять пье.

Мы подошли к колонне слева, и нам пришлось поступить так же, как тем, кто пришёл раньше – ждать. Тут, случайно, мне встретился сержант-велит из нашего полка по имени Пумо, он предложил перейти через реку вместе с ним. Кроме того, говорил он, на другой стороне, мы найдём дом, где можно будет переночевать, а на следующий день мы легко доберёмся до Ковно.

– Оттуда, – сказал он, – не более двух лье.

Я принял его предложение, учитывая своё плохое самочувствие. А тут появилась надежда провести ночь в теплом доме с печью! Я приказал Фалоппе следовать за нами. Пумо первым спустился на лёд. Я двинулся за ним, съехав вниз на спине, но, пройдя немного по снегу, полностью покрывавшему реку, я увидел, что дальше идти нельзя. Я жестами приказал Фалоппе остановиться, поскольку только что заметил, что под снегом были только смёрзшиеся друг с другом крупные куски льда, образовывавшие пористую массу с большими провалами между отдельными крупными частями. Этот эффект вызвало, вероятно, резкое потепление, наступившее после сильного мороза.

Пумо, шедший на несколько шагов впереди меня, остановился, увидев, что я не двигаюсь с места, а затем присоединился к трём другим гренадерам Гвардии. С большим трудом все четверо достигли другого берега.

Я подошёл ближе к Фалоппе, от которого меня отделял только береговой склон, чтобы сказать ему, чтобы он шёл вдоль левого края колонны, а раз я уже на льду, то пойду по нему до окончания узкого участка дороги и подожду его там. Потом я присоединился к толпе, которая, то медленно двигалась, то останавливалась, кричала и переругивалась с людьми на берегу – те больше всего на свете боялись свалиться с берега.

Я уже преодолел три четверти пути, когда заметил, что река делает резкий поворот налево, а дорога, уже широкая в том месте, ведёт прямо. Я вернулся туда, где берег был не так крут, но, обессилевший, имея только одну действующую руку, я безуспешно пытался выбраться наверх.

Я вскарабкался на нагромождение льда, не слишком надеясь на чью-то помощь. Я опирался левой рукой на ружье, а другую вытянул вперёд, чтобы тому, кто окажется ближе всех, было легче вытащить меня. Но мольбы мои были тщетны. Никто не отвечал мне, никто даже внимания на меня не обращал. Наконец, Бог сжалился надо мной. Когда толпа в очередной раз остановилась, я увидел старого солдата Императорской Гвардии, усы и борода его покрылись сосульками, а сам он был закутан в огромный белый плащ. Я обратился к нему тем же умоляющим тоном:

– Товарищ, прошу вас, ведь вы тоже, как и я, из Императорской Гвардии, дайте мне руку, и вы спасёте меня.

– Как, по-вашему, я дам вам руку? – сказал он, – мне нечего вам дать.

От такого ответа я чуть упал.

– Тем не менее, – продолжал он, – если вы сможете ухватиться за мой плащ, я попытаюсь вас вытащить.

Затем он низко наклонился, а я схватился за плащ. Я даже впился в него зубами и выбрался на дорогу. К счастью, в этот момент не было давки, иначе меня бы насмерть затоптали. Убедившись, что я в безопасности, старый гренадер посоветовал мне крепко ухватиться за него, что я и сделал, но с большим трудом, так как приложенные усилия, сильно ослабили меня.

Вскоре после этого колонна двинулась вперёд. Мы прошли мимо трёх мёртвых лошадей и фургона, рухнувших в реку. Именно они создали пробку на дороге. Наконец, дорога стала шире, и идти стало легче.

Затем появился Фалоппа, плача и ругаясь на итальянском, что не может идти дальше. Старый солдат спросил меня, что это за хнычущее как женщина, существо. Я ответил, что это оплот и защита Пьемонта.

– Он больше никогда не увидит сурков и медведей в родных горах, – сказал старый гренадер.

Я приободрил бедного Фалоппу, дал ему свою руку, и мы продолжили путь.

Было около пяти часов. До Ковно оставалось более двух лье. Старый гренадер рассказал о том, что пальцы он отморозил ещё до Смоленска. После ужасного перехода через Березину, он нашёл дом в Зембине и переночевал. В ту ночь все его пальцы отвалились один за другим, но с тех пор он страдал меньше, чем ранее. Его товарищ, до того момента никогда не покидавший его, ушёл по направлению к горе (Понари) близ Вильно, чтобы взять денег из брошенных фургонов. Назад он не вернулся.

Пройдя ещё полчаса, мы достигли небольшой деревни и зашли в один из уцелевших домов, чтобы отдохнуть и немного согреться, но остаться не смогли: дом был битком набит людьми, валявшимися на вонючей соломе, кричащих и обливающих руганью любого, кто к ним прикасался. Почти у всех них были отморожены руки и ноги. Пришлось довольствоваться конюшней, где мы встретили гвардейца из того же полка и эскадрона, к которому принадлежал и наш старый гренадер. У него была лошадь и, надеясь найти больницу в Ковно, он взялся помочь своему товарищу.

Мы прошли ещё полтора лье, и снова ударил мороз. Опасаясь, что станет ещё холоднее, я сказал Фалоппе, что надо идти, но бедняга сел на кучу навоза и отказывался встать. Я ругал и умолял его; мне удалось заставить его встать, а потом я вытолкал его из конюшни. На дороге я дал ему опереться на свою руку. От ходьбы мы немного согрелись и прошли приблизительно лье.

Во время небольшого отдыха в какой-то деревне, мимо нас прошло много отставших от армии. Все они были такие же, как и мы – жалкие и изнурённые. Некоторые ложились на снег – признак приближающейся смерти. Я постоянно ободрял и упрашивал Фалоппу:

– Мы уже почти пришли. Держитесь и будьте смелее.

Но он остановился, опустился на колени и опустил голову на руки. Я подумал, что он умер и присел рядом, изнемогая от усталости. Холод, пробирающий меня до костей, заставил меня сделать усилие, чтобы подняться снова, но, сказать по правде, это был приступ ярости – и я поднялся. Затем, схватив Фалоппу за волосы, я усадил его – он с удивлением смотрел на меня. Убедившись, что он жив, я сказал ему:

– Смелей, мой друг. Мы уже недалеко от Ковно – я вижу монастырь.[86] Разве вы не видите его?

– Нет, сержант, – отвечал он, – я не вижу ничего, кроме заметающего меня снега. Где мы?

Я сказал ему, что мы недалеко от места, где можно будет переночевать и где есть хлеб и водка.

В этот момент по дороге проходили пятеро крестьян. Я попросил двоих из них за плату по пять франков каждому помочь привести Фалоппу в Ковно. Но, поскольку было поздно и холодно, возникли некоторые трудности. Я догадался, что крестьяне опасались обмана – они говорили по-немецки. Я достал из сумки две пятифранковые монеты и отдал им одну, обещая вторую после прибытия. Крестьяне согласились. А троих других я попросил вернуться к старому гренадеру, пообещав заплатить, и они тотчас ушли.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.