Мужицкая борода, стальная рука
Мужицкая борода, стальная рука
В тяжкие годы Второй мировой войны, когда артиллерия Гитлера обстреливала Ленинград, а голод добивал последних, недобитых Сталиным коренных петербуржцев, тоска по излюбленному городу особенно остро мучила в мирном Нью-Йорке признанного «певца Петербурга», художника Мстислава Добужинского. Добужинский начал тогда серию гравюр о воображаемом им «блокадном Ленинграде», а также вытащил из своего архива затеянную тридцать лет назад книжечку рисунков-шаржей с нехитрыми собственными стишками и короткими прозаическими текстами — шутливую «Азбуку «Мира искусства». Так снова предстали они перед ним за далью морей и десятилетий, друзья его лучших лет — Аннушка Остроумова, Костя Сомов, Левушка Бакст, Шура Бенуа, да лихой Иван Билибин с охотничьим ружьем и лирой, с подстреленным зайцем и с бедными горлицами, притороченными к сумке — сколько их насчитаешь, сраженных им мягкосердечных, сладкоголосых горлиц? Но, конечно же, не знал, не мог знать метущийся, встревоженный Добужинский, что в те самые голодные дни в подземном общежитии-бомбоубежище петербургской, то-бишь, ленинградской, Академии художеств, а потом и на больничной койке отдавал Богу душу оголодавший 66-летний профессор живописи Иван Билибин… Помер и свален был без гроба вместе с другими «работниками искусств» из Академии в общую, «братскую» яму на Смоленском кладбище…
А ведь все начиналось так весело, так славно в стольном Петербурге до того каких-нибудь лет за сорок…
Вспоминая за морем Ивана Билибина, написал Добужинский в своей «Азбуке», что отличался уже тогда Биоибин от них от всех, «мирискусников»:
«На фоне нашего Петербургского «европеизма» он был единственный… «истинно-русский» в своем искусстве, и среди общей разносторонности выделялся как «специалист», ограничивший себя только русскими темами и специальной техникой… Сам он по своим «богемных» наклонностям тоже был исключением… Происходил он из именитого петербургского купеческого рода и очень гордился принадлежавшими ему двумя портретами предков кисти самого Левицкого, одного юного купчика, другого бородатого купца с медалью. Сам Билибин носил русскую бородку «? la moujik» и раз на пари прошелся по Невскому в лаптях и высокой войлочной шапке-гречанке».
Конечно, как и во всякой краткой, да еще и шутливой характеристике здесь только доля истины (или как шутили в наше время, «лишь доля шутки»). Билибин был и правда из старинного русского купеческого рода и, в отличие от других «истинно-русских» мирискусников (вроде Рериха или Стеллецкого), не мог отыскать среди ближайших предков ни немцев, ни финнов, ни датчан, ни поляков, ни украинцев. Но все остальное — и бородка, и лапти, и «исконно-русский стиль» письма — это было все уже игрой и мирискуснической стилизацией. Что же до «богемности», трудно даже сказать, что имел в виду Добужинский — большую, чем у прочих тогдашних шутников, проказливость, неуемную любовь к женщинам (а не к мужчинам), художественные браки, периодические запои или авантюризм?
Родился потомок купцов Иван Билибин в Тарховке, неподалеку от Петербурга, в семье морского врача и героя морских сражений Якова Ивановича Билибина, который ушел в отставку в немалом чине тайного советника. Двадцати лет от роду закончил Иван с медалью Первую петербургскую гимназию, а потом (подобно нескольким другим мирискусникам из хороших семей) и юридический факультет Петербургского университета (то есть, в отличие от самоучки — абстракциониста графа Ланского, не лаптем щи хлебал), однако, еще и до окончания гимназии начал посещать занятия в Рисовальной школе Общества поощрения художеств, а во время студенческих каникул (летом 1898 г.) полтора месяца занимался в Мюнхене у Антона Ашбе (там же, где и сам Грабарь был, и Добужинский. И Явленский, и Кандинский). Так что мюнхенские каникулы выпали на долю Билибина раньше, чем первые тверские, весьегонские, русские, деревенские. В Мюнхене к таким русским его кумирам, как всех поразившие когда-то на петербургской выставке В. Васнецов, Е. Поленова, С. Малютин добавились швейцарец А. Беклин и немец Ф. Штук, позволявшие многим говорить о билибинской «штуко — и беклино-мании».
Только двадцати трех лет от роду Билибин впервые посетил настоящую русскую деревню в Весьегонском уезде, в тех сказочных местах, которые потом сталинские «преобразователи природы» щедро затопили паскудным Рыбинским морем. В последующие годы Билибин и еще приезжал на лето в эти места, работал там над иллюстрациями для русских сказок.
Упорные попытки молодого Билибина найти свой собственный язык рано привлекли внимание старшего мирискусника Льва Бакста, и Билибину были впервые заказаны виньетки для журнала «Мир искусства».
Позднее, Билибин два года занимался в школе княгини Марии Тенишевой под руководством И. Е. Репина. Иные из мемуаристов (в их числе мирискусница А. Остроумова-Лебедева) считают создание этой школы едва ли не главной заслугой деятельной М. К. Тенишевой перед русским искусством. Один из учеников этой школы, художник Владимир Левисткий описал позднее свои занятия в студии Тенишевой, а заодно и своих друзей-сверстников, среди которых был и Билибин. Вот что он писал, этот близкий к «Миру искусства» Владимир Левитский:
«Как раз в это время пышным цветом распустились частные художественные мастерские — туда шли главным образом недовольные школой и Академией. Самой популярной из них была, безусловно, мастерская Тенишевой, под непосредственным руководством Ильи Ефимовича Репина… а слава Репина гремела».
В толпе непризнанных еще гениев («кажется, около восьмидесяти человек», автор этих лишь недавно объявившихся на свет из частного архива мемуаров разглядел «молодого жизнерадостного черноватого, с большой для его лет бородой студентика с курьезной подпрыгивающей походкой. Назывался он чаще всего «Иван Яковлич», а фамилию его я узнал после: Билибин. Вначале я отнесся к нему скорее недоброжелательно…»
Недоброжелательность Левитского была вызвана той самой чертой Билибина, которая и привлекала к нему соучеников (а в конце концов привлекла и самого мемуариста): «подпрыгивающий» Иван Яковлич был проказливый весельчак, забавник, шутник, стихотворец, певец, шкода. Ну, а старательный Левитский изо всех сил (но тщетно) пытался тогда услышать главное наставление от великого Репина, разгадать секрет живописи и всему сразу научиться. Поэтому он с таким вниманием следил за работой собратьев и смог отметить, что проказник Билибин, хотя и вполне небрежно относился к живописи, уже овладел «твердой, определенной, несколько суховатой линией», которая не всегда казалась самому Левитскому убедительной. Как часто бывало раньше (и ныне еще ведется в «художках») Левитский ревниво и внимательно следил за увлечениями и «источниками» собратьев. Он отметил увлечение Билибина французом Мейсонье и великим немцем Дюрером и даже запомнил иллюстрированную французскую книжку, с которой тогда не расставался Билибин — что-то в ней было про Орлеанскую Деву. Автора книжки Левитский не упомнил, но дотошные искусствоведы книгу эту отыскали: Бутэ де Монвель, «Жанна д’ Арк» Париж, Плон, 1896 г.
Левитский запомнил однако, что на иллюстрациях в этой книге «тонкий черный абрис был залит гармоничными сплошными слабыми тонами»…
Итак, у разных французов и мюнхенских немцев, а не в скитах Заволжья и Северной Двины учился графике петербуржец Билибин, что с удивлением отмечали те, кого ввели в заблужденье его «купецкие» игры, скажем, князь С. Щербатов:
«Выдающимся представителем национального русского искусства был И. Я. Билибин… Как это ни странно, в его чрезвычайно аккуратно, протокольно-внимательно по историческим документам исполняемых работах, он со своей суховатой техникой был сродни немецкому искусству».
Итак, молодой Билибин испытывал сильное влияние немецкой, французской и даже японской графики, и в этом не было ничего странного. Он ездил учиться в Мюнхен, да ведь и Петербург был окном в Европу (позднее сам Билибин называл окном в Европу журнал и общество «Мир искусства»). Правда, наставник его, Репин, живопись Билибина не жаловал, но график был Билибин уже и тогда блестящий. Уже и в училище была у него безупречная «проволочная линия», не пером проводимая, а тонкой колонковой кисточкой (как говорили соученики, знаменитая «стальная проволока» Иван Яковлича, о которой столько спорили и за которую он героически держался). В пределах четкого контура (своей «линии») Билибин применял раскраску сплошными тонами — получалось как в витраже. Может, кстати, витражом и было это навеяно, а не только французской книжкой. Причем навеяно еще и до Билибина — у поразивших его воображение В. Васнецова, Е. Поленовой и Малютина.
В. Левитский пишет, что аккуратного, педантичного Билибина в училище «поругивали «немцем» — немцев Билибин, действительно, очень уважал и любил. Он постоянно говорил, что только немцы понимают книгу…»
Поездки по русским деревням начались у Билибина много позднее (с 1899 г.), а в долгие годы учебы был Иван Билибин человек городской, петербургский, о чем Левитский пишет с полемическим задором:
«русского духа» Билибин не нюхал, а воспитание получил городское, с боннами, с иностранными языками, так что первооснова нашего стиля, деревня, ему была чужда. Ни няни, ни гения Пушкина, конечно, у него не имелось».
Полемический запал мемуариста Левитского объясняется тем, что русские народные сказки и сказки Пушкина всего через несколько лет стали связаны в русском сознании именно с Билибиным, со «стилем Билибина» и работами его подражателей. Впрочем, это случилось позже, а пока были годы «Тенишевки», которые мемуарист-художник называет «лучезарными». «У нас был свой оркестр… — вспоминает Левитский, — наши знаменитые «пятницы» (вечеринки) славились среди учащихся и особенно в Академии… Веселились так, что однажды у Марии Клавдиевны Тенишевой, жившей этажом ниже своего училища, упала с потолка люстра».
Вспоминая о тех годах, Левитский словно разворачивает фразу («как мы были безмерно богаты!»), написанную некогда за океаном стареющим Добужинским:
«Было у нас все, мы были богаче миллиардеров — музыка, пение, танцы, литература и все свое. Какие-то неистощимые крезы молодости!»
(Когда я рассказываю нынче французам, как жилось мне в молодые годы, полунищему, в горнолыжном Терсколе или таджикском Ворухе, они восклицают: «Да ты что, был миллионер?»)
И конечно, среди молодых художников и художниц «царствовала «любовная атмосфера», — как сообщает Левитский. — Потом несколько пар переженились…»
Мемуарист называет только две пары, но как часто бывает с мемуаристами, о себе он никаких интимных подробностей не сообщает, а между тем, он и сам женился в те годы на соученице-художнице Лидии Вычегжаниной, которая позднее, вторым браком вышла замуж за другого «тенишевца» — Сергея Чехонина, усыновившего и взрастившего двух сыновей Лидии от Левитского — Петра и Георгия, тоже ставших художниками (Петр, живя позднее во Франции, взял себе псевдоним Пьер Ино). Что до нашего героя Ивана Яковлича, то он, по свидетельству Левитского, подолгу любезничал во время занятий в мастерской с миловидной Машей Чемберс, на которой вскоре и женился. Машин отец был ирландец и звали его Джеймс Стивен Чемберс, а мама у нее была чистая англичанка (Элизабет Мери Пейдж), однако и Маша (Мария-Елизавета-Вероника) и ее брат Володя, которые родились в Петербурге, были отчего-то Яковлевичи. Вообще, иностранцев было тогда в космополитическом Петербурге так много, что даже и для второго брака Билибин нашел себе обрусевшую ирландку-художницу…
Однако от хроники чувствительного сердца Билибина пора вернуться к его железной руке и стальной линии. Билибин признавал только кисточку, но при этом, по словам Левитского, «рука его вела линию осторожно, осмотрительно, без поправок. Что проведено, то беспрекословно… «Стальная линия» — вот его характерное, самоличное определение».
Иные из коллег назвали Билибина «Иван Железная Рука» или «Иван Стальная Рука», да и сам Билибин написал однажды о себе без лишней скромности в ревнивом письме любимой женщине, уехавшей за море:
«… художник Билибин не имеет в своем роде никого себе подобного… У этого художника есть настоящее мастерство и настоящий талант: у него есть волшебство в руке, и то, к чему он прикасается, становится красивым…»
Это билибинское волшебство обнаружилось довольно рано, еще в ту пору, когда, окончив «тенишевку», он продолжал вольнослушателем занятия у Репина при Академии художеств. В 1899 г. и в последующие три года Билибин иллюстрировал по заказу «Экспедиции заготовления государственных бумаг» (той, что размещалась на Фонтанке в доме N 144) русские сказки — «Василиса прекрасная», «Финист Ясный Сокол», «Царевна-Лягушка», «Сестрица Аленушка и братец Иванушка», «Иван-царевич, Жар-птица и Серый волк», «Белая уточка», «Марья Моревна»…
Вот она передо мной, книжка — «Сказки», 1903 г. (уже и первый сын родился тога у Маши с Иваном), «цена каждой книжки 75 копеек», «куплено в магазине на Невском 19», а уж тиражи у нее потом были, тиражи — и все в карман вечно несытой казне… Помнится, что и полвека спустя, в мои студенческие годы, типография Гознак, известная всякому русскому, имевшему хоть сколько-нибудь бумажных денег, все еще выпускала сказки с иллюстрациями Билибина. Да что там, собираясь к дочке в Париж в 80-е г. минувшего века, я непременно вез в подарок деткам нарядные «билибинские» книжечки в переводе на французский (цена была все та же, копеечная, хотя копейка и упала в цене безмерно). Сколько же денег принес за сто лет чародей Билибин русскому государству и Гознаку?
Так или иначе билибинские сказки, прекрасно иллюстрированные, прекрасно изданные и недорогие обрели всенародную известность. Они были достижением в области книжного оформления — настоящий ансамбль с типовой обложкой, буквицами, орнаментом. На обложках были три богатыря (гениальная находка Виктора Васнецова), птица Сирин, Змей Горыныч, избушка на курьих ножках, а по краям — цветочки, елочки, березки, грибы мухоморы…
С 1900 г. и Билибин, и супруга его, Маша Чемберс, и ее брат Володя стали близки к «Миру искусства». Билибин оформлял журнал вместе с Бакстом и Е. Лансере. Добужинский так вспоминает об этом в своей «Азбуке «Мира искусства»:
«Хотя Билибин был постоянным сотрудником «Мира искусства», я не помню его на собраниях у Дягилева, кажется, он был одно время «в опале», и я познакомился с ним позже, чем с другими. Вспоминаю, как Бенуа раз сказал при мне Яремичу: «Поедемте к Билибину, надо его наконец вытащить, кстати и жена его очень милая художница…»
Жена Билибина, англичанка М. Я. Чемберс, была действительно очень милой художницей и милым человеком. Она делала тогда рисунки для детских книжек, но талант ее заглох из-за семейных забот: она всю себя отдала воспитанию маленького оглохшего сына».
Мария Яковлевна Чемберс была на два года старше Билибина. В первое десятилетие XX в. она занималась книжной графикой, рисовала экслибрисы и открытки для Общины святой Евгении, сделала иллюстрации для собрания сочинений Лермонтова, занималась станковой графикой и оформила книжечку собственных стихов. Она выставляла свои работа на выставках «Мира искусства» в Петербурге, в Москве и в Киеве, выставлялась в Салоне Издебского, на выставках Нового общества художников, на петербургской, московской и киевской выставках Союза русских художников…
Ее брак с Билибиным распался к 1911 г. Она родила в этом браке двух сыновей — Сашу и Ваню. Старший, Саша, заболел в детстве скарлатиной и оглох…
Весной 1914 г. Мария Яковлевна повезла Сашу для лечения в Швейцарию, но вскоре началась война, и в Россию Мария Чемберс больше не смогла вернуться. Она жила в Италии у друзей до 1917 г. позднее (поскольку мать ее сохранила английское подданство) ей разрешили задержаться, а потом и остаться на жительство в Англии. Саша учился в школе для глухих, читал по губам русскую и английскую речь, потом поступил в Лондоне в Центральную школу искусств и ремесел, писал декорации для театра, участвовал в художественных выставках С 1927 по 1936 г. он приезжал во Францию к отцу, и тот занимался с ним рисунком. Над эскизами для пражской православной церкви Саша работал вместе с отцом. Шестидесяти лет от роду художник Александр Билибин женился на англичанке, а в 63 года принял английское подданство. Говорят, что он надеялся с гордым британским паспортом посетить брежневскую Россию, но судьба судила иначе. Инсульт сразил его раньше, чем мечта его осуществилась, и он похоронен был по смешанному — англиканскому и православному обряду на церковном дворе в Хартинге, близ которого он столько раз писал мирные английские пейзажи.
Младший сын Билибина Иван стал журналистом, связался с ненадежным политиканом Казем-Беком и младороссами, так что в последние годы своей долгой жизни состоял секретарем при великом князе Владимире Кирилловиче, том самом, что жил в Бретани, был в молодости небогатым поклонником Гитлера, а позднее был похоронен в присутствии самого Б. Н. Ельцина в Петропавловском соборе Санкт-Петербурга…
В 1917 г. уехал в Англию и брат Марии Чемберс Владимир Яковлевич Чемберс. Он был на три или четыре года моложе сестры, учился в мастерской М. Тенишевой у Репина и в Рисовальной школе Общества поощрения художеств, дружил с мирискусниками. Оформлял пушкинского «Евгения Онегина», в 1905 г. рисовал политические карикатуры для журнала «Жупел», позднее делал вместе с Добужинским декорации для Старинного театра и для театра «Лукоморье», участвовал в трех выставках «Мира искусства», был хранителем Музея барона А. Штиглица. После февральской революции он вошел было в какую-то комиссию Союза деятелей искусства, но дальнейшего развития русской трагедии дожидаться не стал — вовремя уехал в Англию…
В 1919 г. он еще собирал средства в помощь жителям освобожденных от большевиков районов России. Жителям тех районов, что были под большевиками, помочь мог только Господь…
Осенью 1934 г. Александр Бенуа прочувствованно помянул любимца «Мира искусства» Владимира Чемберса в рубрике «Ушедшие» эмигрантской парижской газеты «Последние новости»…
Однако вернемся к карьере самого Ивана Яковлевича Билибина. Для него первое и второе десятилетия XX в. были годами его всероссийской славы и бурной деятельности. Заказов у молодого, но уже признанного корифея «русского стиля» было теперь такое множество, что проучившись еще года полтора в Академии, он сбежал от Репина, а перед уходом, как припоминает Левитский, «выкинул мальчишескую вещь: сшил себе длиннополый сюртук, вроде онегинского, с огромным воротником. Этим он доставил нам много веселых минут. Прямые длинные волосы, походка петушком и русский стиль в ампире, конечно, производили пресмешное впечатление. Время было такое…»
Итак. Дела шли у Билибина хорошо. После командировок на Русский Север он обратился к былинам и к сказкам Пушкина. В рисунках к былинам отразились впечатления его путешествий, появились пейзажи Севера, которые причудливо сочетались с видами фантастической придуманной Индии. Путешествия обогатили художника более глубоким знанием старинного русского орнамента. Среди его иллюстраций к пушкинским сказкам особенно прославились яркими эклектическими рисунками и юмором иллюстрации к «Сказке о золотом петушке», которые куплены были Третьяковской галереей. Русский музей приобрел у Билибина иллюстрации к «Сказке о царе Салтане». Это ли не успех?
Билибин выполнял теперь заказы издательства А. Маркса, издательства Голике и Вильборга, издательства «Шиповник» и таких журналов, как «Мир искусства», «Золотое руно», «Аполлон», «Солнце России» и еще, и еще…
Русские малыши, открывая свой первый учебник «Живое слово» Острогорского, с детства приучались к «русской вязи» Билибина.
Не чужому дяде, а Ивану Билибину была заказана серия почтовых марок к 300-летию Дома Романовых. Марки понравились, хотя попутно выяснилось, что Дом Романовых Билибину не по душе.
Этнографический отдел Русского музея посылал Билибина в поездки по Архангельской, Вологодской, Олонецкой и Тверской губернии. Художник-горожанин впервые увидел, «как эти старинные, срубленные церкви прилепились к берегам северных рек, как расставлена деревянная утварь в просторной северной избе и как деревенские щеголихи наряжаются в старинные наряды».
Билибин увлеченно собирал старинные предметы, фотографировал избы и церкви, писал статьи о народном творчестве…
На место фантазии и домыслов приходило точное знание этнографических деталей. Впрочем, не все знатоки искусства считали такую точность полезной для творчества. Тот же Левитский писал:
«он зарылся во всевозможные издания по стилю, в гравюры по дереву, лубки, набойки — ретроспективизм начал царствовать.
Но знания точно шли Билибину во вред. Все больше и больше начало веять от его работ холодком и становилось уже страшно за чеканный грядущий штамп».
Почти так же отзывался о влиянии этнографической учености на Билибина и сам Александр Бенуа, объясняя, отчего Билибин казался ему недостаточно изобретательным для оформления балета «Жар-птица»:
«Из «специалистов древнерусского стиля» ни Билибин, ни Стеллецкий не подходили к данной задаче — слишком в творчестве как того, так и другого было много этнографического и археологического привкуса…»
С ними соглашается и современный исследователь творчества Билибина С. Голынец:
«Этнографические знания вытесняют из его творчества элементы ложнорусского стиля и стиля модерн, но одновременно начинают вносить рассудочность и сухость».
Может, отчасти были правы и Левитский, и Бенуа, и Голынец, и другие, обвинявшие Билибина в холодном бесстрастии его «стальной руки». Но все же и театру сгодилось его мастерство, и «Жар-Птицу» он оформил в конце-концов (хотя и в далекой Бразилии) — все сгодилось и в России, и за границей.
Любопытно, что работа в театре благотворно повлияла на книжную графику Билибина, чего не мог не признать ревнивый сверстник В. Левитский, писавший, что с театром «начался отход от «билибинского стиля» (ставшего к тому времени трафаретом и вызвавшего массу подражаний) — в последних былинах Ивана Яковлевича это ясно видно».
Первая работа Билибина в театре была показана не в Петербурге, а в Праге, где Национальный театр заказал ему оформление оперы Римского-Корсакова «Снегурочка». Это было в 1904 г., незадолго до Первой русской революции. Во время революции выяснилось, что Билибин, как и многие мирискусники «второго призыва» (вроде Добужинского и Лансере), — революционер (пусть даже «карманный» или «комнатный» революционер). В №3 журнала «Жупел» за 1906 г. Билибин поместил дерзостную картинку, на которой Государь Император был изображен в виде осла. Подпись под карикатурой гласила, что это «Осел в 1/20 натуральной величины». Карикатура послужила поводом для закрытия журнала, полиция явилась домой к Билибину с обыском, и дерзкий художник был арестован проклятой царской полицией… на одни сутки. Нет, недаром россияне предпочти жесткому царскому режиму гуманистов-большевиков. Нарисуй Билибин по возвращении в Ленинград карикатуру на самого мелкого из большевистских бюрократов, ворон не сыскал бы его косточек уже и через сутки. А в 1906 г. целый и невредимый Билибин вернулся через сутки домой, к созидательному ревтруду.
С 1907 г. до самой революции 1917 г. Билибин преподавал в Рисовальной школе Общества поощрения художеств. Он вел там класс графического искусства и младший класс композиции. Среди его студенток была хорошенькая девушка из Запорожья Александра Щекатихина. По настоянию Билибина эта талантливая студентка совершила поездку по северным русским городам — прежде, чем выйти замуж, чем овдоветь, чем стать третьей женой самого Билибина… Впрочем, до всего этого было еще далеко. Пока что эта Шурочка дружила со второй женой Билибина Рене Рудольфовной О’Коннел, подолгу жила у Билибиных, у них и познакомилась с неизменным членом их компании симпатичным композитором и присяжным поверенным Потоцким, служившим в школе Общества поощрения художеств «деловодом». Поскольку этот милый человек склонил Шурочку Щекатихину к браку и подарил ей сына (прежде, чем навсегда покинуть вконец оголодавшую «колыбель Революции) и наш лучший из миров), позволю себе привести описание молодого юриста Потоцкого, оставленное учеником Билибина, художником Иваном Мозалевским:
«Потоцкий был интересен внешне: он походил по фигуре и по типу своего худого загорелого лица на индийского факира. Он больше слушал, чем говорил, и все же умел, будучи даже грустным, как-то не вносить диссонанс в нашу веселую компанию. По общему решению ему пожалована была чалма из махрового полотенца. Он всегда надевал ее и становился еще более похожим на заклинателя змей».
Итак. Компания у Билибиных была веселая, все были шутники и любили выпить. Что до Шурочки Щекатихиной, то она в ту пору, по сообщению Мозалевского, «была девицей провинциальной и весьма застенчивой. Иван Яковлевич любил подшутить над ней, чтобы ее смутить». Только лет через двадцать, в Париже, Мозалевский обнаружил, что третья жена Билибина, хозяйка салона на бульваре Пастера Александра Васильевна Щекатихина женщина «с норовом». Но это было много позднее, за тридевять земель от Петербурга, а пока, по свидетельству того же Мозалевского, «Иван Яковлевич очень любил петь, приплясывая, русские частушки или народные песенки вроде:
Ой, девицы,
По горошенке,
Хоть по маленькой
Да хорошенькой!»
Выпивали по маленькой, потом еще — и веселье вступало в новую фазу, Иван Яковлевич «вместо бубна приносил из кухни какой-нибудь таз или решето и, жеманясь по-бабьи, подтанцовывал, эдак бочком, притоптывая каблучками, пел:
Под горку шла,
Решето несла —
Уморилась, уморилась,
Уморилася…
Иван Яковлевич любил повеселиться, — продолжает свой рассказ Мозалевский, — но особенно любил он кинематограф… Чаще всего мы ходили в «Солейль» и «Пикадилли». Это были тогда самые фешенебельные кинематографы Петербурга…
… Один раз в год, на торжественном акте по поводу окончания учебного года… Иван Яковлевич декламировал сочиненную им оду… или, как сам иногда называл ее, «опус»… После чтения этого «опуса»… следовали бесконечные тосты…»
Выпускник петербургской классической гимназии и юрфака, Билибин помнил кое-что из греческого и латыни, и оттого казался провинциалу Мозалевскому совершеннейшим полиглотом, ибо в застолье он поражал ученика и гостей фразами из учебника латыни.
О чем же говорили в застольях у Билибина? Об искусстве или, может, о политике, о грядущих войнах и катастрофах… Нисколько. Если верить знатокам художественной среды, художники редко говорят о политике, и воспоминания Мозалевского подтверждают это наблюдение:
«Приехавши в 1909 г. в Петербург, я попал в окружение, где о политике не говорилось вовсе…
В годы моего пребывания в Петербурге мои руководители и наставники тяготели больше к коммерции, чем к политике. В течение 1913 и 1914 г. Иван Яоквлевич каждое утро звонил по телефону к своему биржевому агенту, некоему Белису, а иногда Рериху или Щуко, чтобы узнать у них достоверно, в каком положении на сегодняшний день находятся акции общества «Азиатик» … вся интеллигенция, в том числе и художественные круги столицы, были охвачены какой-то неудержимой жаждой наживы, желанием разбогатеть на спекуляции акциями…»
Забавное, хотя и вполне «идейное» наблюдение подсоветского мемуариста над бытовыми подробностями Серебряного века… Кстати, и патриот Билибин и мистик-патриот Рерих (в отличие от трезвого «европеиста» Добужинского) были люди вполне деловые.
В 1907 г. и в последующие годы Билибин много работал для театра. Мозалевский, кстати, помогал расписывать декорации по эскизам учителя (и работодателя), причем выяснилось, что Билибин способен оформлять не только «чисто русские темы. Он сделал эскизы декораций и костюмов для пьес «Действо о Теофиле» Тютбефа, для «Овечьего источника» Лопе де Вега и для «Чистилища святого Патрика» Кальдерона. Все три спектакля были поставлены Старинным театром. Московская опера С. Зимина заказала Билибину декорации для «Золотого петушка» Римского-Корсакова и «Аскольлдовой могилы» Верстовского. Билибин оформил также оперы «Садко» и «Золотой петушок» для театра Народного дома в Петербурге и участвовал в оформлении «Бориса Годунова» для антрепризы Дягилева…
О знаменитых декорациях Билибина к «Золотому петушку» искусствовед С. Голынец пишет, что это был «такой же «облагороженный лубок», как и иллюстрации к пушкинской сказке, с теми же стилизованными горками, деревьями, облаками и даже с той же контурной линией».
Искусствоведы (в их числе С. Маковский) отмечали у Билибина сочетание грубоватого, чисто лубочного рисунка с «тончайшей вязью «а ла Бердсли». Англичанин Бердсли всех мирискусников волновал…
За несколько предвоенных лет Билибин сделал поистине головокружительную карьеру. Не удивительно, что он был выдвинут в академики Академии художеств, но утверждения пройти не успел, и это тоже не удивительно: на дворе стоял 1917 г. В тот год рухнул прекрасный, незабываемый петербургский мир, который так дружно проклинала (а на поверку оказалось — так обожала) вся русская интеллигенция и даже самая ее аполитичная прослойка — художники…
К моменту великого потрясения Билибин успел уже давно расстаться с милой Машей Чемберс и добрых пять лет прожить в новом браке с Рене О’Коннел, миловидный русской ирландкой, тоже художницей. Как богата была многонациональная русская земля, ежели на все браки Билибина хватило в ней красивых, талантливых художниц всех кровей и расцветок!
После революции почтенный сорокалетний художник Иван Билибин вошел в особое совещание по делам искусств и в Комиссию по охране памятников искусства и старины. Было еще пока довольно весело, собирались по-прежнему в застолье, и спиртное удавалось добыть — не тем, так другим способом. В дневниках Бенуа за 1917 г. есть несколько записей о веселом человеке Билибине, который еще ходит на нудные совещания, где они с Нарбутом «балуются как мальчишки». Потом Билибину перестают нравиться большевики, а потом… Вот последняя запись о Билибине в дневнике суетливо-деятельного в ту пору А. Н. Бенуа (запись за 14 июня 1917 г.):
«Представленные… проекты я забраковал и посоветовал обратиться к Билибину… Тотчас же по телефону справился у Билибина об условиях, причем получил от заики (вероятно, пьяного, ведь О’Коннель французская гражданка и может получать вино беспрепятственно) целый поток брани по поводу универсала Рады о независимости Украины… Говорят, Билибин в пьяном виде уже распевает «Боже, царя храни», восхваляет казаков…»
А вскоре Билибин, не дожидаясь ни октябрьского контрреволюционного путча, ни обострения алкогольных трудностей в столице, уехал прочь от всей этой заварухи, а заодно и от миловидной жены… Он уехал в Крым, в свой баты-лиманский рыбацкий домик на берегу, который иные источники называют «имением», а иные даже «поместьем».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.