ПРИГЛАШЕНИЕ К ТАЙНЕ

ПРИГЛАШЕНИЕ К ТАЙНЕ

Среди множества набоковедческих опусов, обрушившихся на головы российских читателей за последние годы, книга М. Шульмана294 приятно выделяется своей принципиальной «ненаучностью»?– нежеланием затаскивать Набокова в прокрустово ложе какой-либо литературоведческой школы, какого-либо «изма», и?отсутствием того громоздкого понятийно-терминологического аппарата?– всех этих замшелых «бинарных оппозиций», «инвариантов», «пермутаций» и «нонселекций»,?– без которого ныне не обходится ни один уважающий себя специалист по литературной вивисекции. Представьте себе: во всей книге (на двухстах с лишним страницах, товарищи!) ни разу мне не встретились заветные слова, ласкающие слух всех «продвинутых» отечественных гуманитариев: «дискурс», «интертекстуальность», «деконструкция», «постмодернистская чувствительность» (или «бесчувственность»?!) [Негодующие вопли и глумливое улюлюканье в критико-библиографическом отделе «НЛО]». Ни?разу не упомянуты Р. Барт, Ж. Деррида, Д. Фоккема, И. Хассан или, на?худой конец, М. Рыклин.

Словно нарочно подзадоривая будущих рецензентов, автор уже с первых страниц заявляет, что его книга?– это «личное определение краеугольных камней и ориентиров, где творчество Набокова берется в качестве иллюстрации своим уже готовым, прежде рассмотрения сформировавшимся идеям, а?не как объект беспристрастного научного исследования».

Предупреждаю заранее: в этой декларации нет ни капли кокетства. Автор ничуть не лукавит, когда пишет о том, что его работа «в меньшей степени о Набокове и в большей степени о некотором знании, растворенном в окружающей нас жизни, говорящем нам о бытии, которому мы предстоим». Предметом исследования (точнее?– лирической медитации, облеченной в форму литературно-критического эссе) являются не столько набоковские произведения, сколько сущностно важные для автора (впрочем, так же, как и для Набокова, и?для Вас, уважаемый читатель) проблемы, имеющие скорее метафизическую, нежели литературную окраску.

Неслыханное дело: вместо чеканных определений и четких схем, вместо уютного препарирования специально отобранных набоковских «текстов» (извините за этот трогательно-архаичный термин) и методичного их раздергивания на ниточки и волокна «кодов», «срезов» и «вырезов» нам предлагается взволнованный монолог, автор которого (он же?– «лирический герой») пытается максимально точно сформулировать и выразить «какую-то трудноопределимую мысль о природе искусства, о?том волнении, которое не вторично, а?равноценно и даже первично по отношению к жизни,?– о положении и должности человека в мире, о?той таинственной связи бог весть с чем, которая и дает только вздохнуть глубоко и начать жить вновь».

Поиску жизненных прототипов набоковских персонажей, интертекстуальному опылению (превращающему произведения писателя в унылые каталоги аллюзий и пародий), конструированию бинарных оппозиций, типа «реальное/воображаемое», «Россия/Запад» (посредством которых, как считают иные ученые мужи, можно исчерпывающим образом объяснить набоковское творчество)?– всем этим увлекательным затеям М. Шульман предпочел иное, более сложное занятие: эстетическое вчувствование, вживание в исследуемого писателя, постижение сокровенного ядра его творческого «я» и в то же время?– интуитивный поиск некоего тайного знания, которое одухотворяет лучшие творения Мастера.

Один из немногих авторов, пишущих о Владимире Набокове (тут нужно, скромно потупившись, прибавить, что в силу ряда причин мне пришлось одолеть с десяток набоковедческих монографий и сборников как на русском, так и на английском), М. Шульман не претендует на всеобъемлющие трактовки и по большей части удачно избегает прямолинейных решений. Не?доверяясь причинному объяснению (которое еще не означает понимания), он подходит к набоковскому творчеству как к тайне, изначально непостижимой, неисчерпаемой, не?поддающейся ни одной «универсальной»?– компаративистской, мифопоэтической, деконструктивистской и проч.?– отмычке, и?убеждает читателя, что в случае с Набоковым (как и с любым другим настоящим писателем) «определенность, пусть даже близкая к правде, отпугивает истину».

Мудрое смирение перед тайной высокого искусства (а?не самодовольство опытного медвежатника от литературоведения), поиск трепетно-живого плода непредвзятой истины (а?не выдавливание синтетического джема натужных теорий и новомодных методологий), богатый, образный язык (а?не убогий постструктурдуралистский волапюк)?– все это в полной мере отличает книгу М. Шульмана и позволяет оценить ее как несомненную удачу.

Шарж Владимира Терлицкого