Критика по американски

Критика по американски

Случай, который разбирался президиумом ЦКК 23 мая, заставляет обратить особенное внимание на то, что наша печать иногда может быть еще использована в целях, не только ничего общего не имеющих с нашей партией, с делом социализма, но что печать, попавшая в руки людей, не сознающих величайшей ответственности за нее, может быть прямо вредной, принести огромный ущерб делу.

Ем. Ярославский. Об ответственности печати и безответственных выступлениях в печати. «Правда», 29 мая 1931 г.

В декабрьской книжке «Нового мира» за 1952 г. небезызвестный в московских переводческих кругах Иван Кашкин, глава так называемой «могучей кучки» переводчиков, захватившей в последние годы большинство в бюро секции переводчиков зарубежных литератур ССП и «ключевые позиции» в издательствах, дал залп по моему переводу байроновского «Дон Жуана» (в дальнейшем – ДЖ).

Это уже третье его выступление в печати на эту тему, – наиболее развернутое и «доказательное».

Общий его вывод – тот, что мой перевод никуда не годится: он «порочен принципиально»; в нем «не переданы мысли»; «текст разбавлен множеством слов от себя»; «множество строф, где просто непонятно, о чем идет речь»; «теснота и косноязычье обессмысливают текст»; «число отсебятин можно увеличивать до бесконечности»; «искажен социальный смысл»; «искажен (в каких то злонамеренных целях. – Г. Ш.) образ Суворова»; переводчик «засоряет русский язык, с внутренними законами которого не считается» – и т. д.

Словом – абсолютный брак. Безобразный в художественном отношении и подозрительный в политическом.

Критика эта, заявляю прямо, —

недобросовестна,

рассчитана на обман читателя,

опирается на бесчестные приемы

и является одним из звеньев травли, ведущейся уже несколько лет в отношении меня (и – думаю – в отношении ДЖ, как наиболее революционной вещи Байрона, о чем ниже) группкой литпромышленников (а, может быть, и посложнее, о чем также ниже).

Эта характеристика кашкинской критики будет обоснована ее подробным, шаг за шагом, пункт за пунктом, разбором.

Пока же я отмечу некоторые ее практические следствия.

Читатель, поверив Кашкину (статья в крупном советском журнале!), очевидно, не станет читать мой перевод. Старый, очень вольный, хотя и талантливый, перевод Минаева практически недоступен. Перевод Козлова (дающий лишь 60 % байроновского текста, по словам акад. М.Н. Розанова, и являющийся «жалкими виршами», по определению К.И. Чуковского) был издан в XX веке в 05 году и переиздан ничтожным тиражом в 23 г., и его почти нельзя достать: в СССР свыше 300 тысяч библиотек, а козловский перевод существует суммарно, может быть, в 10–15 тыс. экз., из коих ³Л погибли за полвека. Кроме того, этот перевод вообще невозможно читать (иллюстрация: В.М. Инбер по выходе моего перевода звонила мне и сказала, что раньше, не будучи в силах прочесть перевод Козлова, должна была верить на слово, что ДЖ гениальное произведение, теперь же она это видит).

Чей же перевод ДЖ станет читать советский читатель? «Нового полноценного перевода», появление которого пророчествует Кашкин, еще нет, – да и будет ли он?

Значит, советский читатель ряд лет вообще не будет читать ДЖ с его страшными ударами по всем черным силам мира!

Кто от этого в выигрыше?

Капиталистическая Англия.

Таков политический результат некоторых «критик»…

Прежде чем перейти к разбору кашкинской статьи, я считаю нужным оттенить несколько предварительных моментов.

Переводом стихов я занимаюсь систематически с 1920 г. Продукция моя обширна. Я перевел всего Байрона (63.000 строк), почти всего Верхарна (24.000 стр.), много Гюго (15.000 строк, в том числе полностью «Возмездие»), Вольтера (две драмы и поэму), крупнейшего революционного поэта Эстонии Барбаруса (6.000 стр.), великого поэта Туркмении Махтумкули (ок. 5.000 строк), переводил стихи Мопассана, поэтов Парижской Коммуны, Леси Украинки, персидского поэта-коммуниста Лахути (эти переводы – из Лахути – печатались в «Правде» в 30-х гг.).

Перечень имен достаточно показателен. Свыше 30 пет я перевожу революционную и прогрессивную поэзию.

Продукция моего критика Ивана Кашкина мне в подробностях неизвестна. Он выпустил частичный перевод «Кентерберийских рассказов» Чосера (неважный перевод, спасаемый лишь соседством перевода Румера; книга вышла под моей редакцией, и я – каюсь – полиберальничал). А сверх этого – все знают – он переводил или имел, как редактор и организатор, близкое касательство к переводам Хемингуэя, Джойса, Дос-Пассоса, Эллиота, – т. е. пропагандировал сплошь декадентскую стилистически и антисоветскую политически мразь[100]. Всем известно, что темой своей кандидатской диссертации Кашкин избрал произведения Хемингуэя.

Перечень этих имен также достаточно показателен. А сопоставление обоих перечней – тем более…

Затем: за 30 лет переводческой деятельности я видел немало отзывов о моей продукции – в печати, в издательских рецензиях, в читательских письмах. За отдельными, незначительными, исключениями эти отзывы были положительными, порою лестными, иногда восторженными.

Я вынужден подтвердить это, – вот:

О моем ВЕРХАРНЕ писали:

«Шенгели – поэт, выросший на чуждой Верхарну традиции. Подходя к переводу он рассматривает подлинник как филологический памятник. Для Брюсова Верхарн – живой современник. Отсюда и иной метод перевода: адаптация черт, существенных не для Верхарна, а для Брюсова, как организатора литературы. Передавая Верхарна с высокопохвальной точностью, Шенгели не передает историко-литературного его звучания. Передавая Верхарна инструментально, Брюсов разрушает его поэтику… Имена обоих переводчиков почти полная гарантия исчерпания возможностей русского стиха для поставленной цели…»

«Вестник иностранной литературы», 1929, № 6.

«Два наиболее крупных переводчика Верхарна – Брюсов и Шенгели – пользуются неодинаковыми методами. Брюсов переводит более свободно, более по своему; Шенгели стремится дать точный перевод…самый дух поэзии Верхарна и основная тональность его символики переданы обоим переводчиками с достаточной полнотой. Не будем забывать, что задача была исключительно трудна. Верхарн для перевода не менее труден, чем Шекспир».

«Книга и пролет, революция», 1938, № 4.

О моем Гюго писали:

«…такого поэта нелегко переводить. И нужно признать, что Г. Шенгели вполне справился с этой ответственной задачей и дал полноценный перевод. Воспроизводя основное – идею, образ, конструкцию фразы, заостренность антитезы, стремительные реплики, он сумел сохранить всё ритмическое великолепие стиха Гюго, интенсивность звучания, аллитерационные эффекты и т. д. Впервые мы имеем целую книгу несниженной лирики Гюго».

«Книга и пролет, революция», № 1,1936.

«Почти все избранные стихотворения в Однотомнике <даны> в том же прекрасном переводе Г. Шенгели.

«Книга и пролет, революция», 1936, № – ?-, стр. 148.

«…томик стихов Гюго в переводах Г. Шенгели. Особенно умело он переводит французских поэтов. Поэтому в смысле техники перевода мало к чему можно придраться в сборнике Шенгели… Достаточно перелистать “Собрание стихотворений Гюго”, изданное в 1896 г. под ред. Тхоржевского, чтобы увидеть огромную разницу между прежними и теперешними переводами».

«Литгазета», 1935,15 октября.

Из зарубежных откликов до меня дошел следующий:

Однотомник Гюго включает «cent vingt poemes, remarquablement traduits par Valere Brioussov et George Chengheli» («…сто двадцать стихотворений, замечательно переведенных Брюсовым и Шенгели»).

«La Commune», 1937, № 51, стр. 372.

О моем переводе Леси Украинки писали:

«Есть в книге хорошие и даже отличные переводы. На первое место мы бы поставили “Роберта Брюса” в мастерском переложении Г. Шенгели. Г. Шенгели не только передал образную систему оригинала, но воссоздал его интонации. Высокая поэтическая культура Шенгели, строгий художественный вкус определили эту удачу. Перевод воспринимается как оригинальное произведение при безупречной поэтической его точности».

«Правда Украины», 1947, кажется – март.

О моем переводе Барбаруса писал сам автор (напомню, что он был Председателем Президиума Верховного совета Эстонской ССР, – следовательно, обладал высокими умственными данными, – и, окончив Киевский университет, безупречно владел русским языком):

«Перевод исполнен мастерски и точен даже в деталях».

Письмо, на официальном бланке Председателя Президиума Эстонской ССР Варес. Барб., т. А.П. Рябининой, зав. нацредакцией Гослитиздата, от 4 сент. 1946 г.

При этом отмечу, что перевод всей книги мне был поручен по указанию самого автора, знавшего мои переводы Верхарна. Рецензия «Литгазеты» (31 янв. 48 г.), высоко расценивая поэзию Барбаруса, о качестве перевода не упоминает. В эстонской прессе была безусловно положительная рецензия, отмечавшая, правда, несколько мелких погрешностей. В Эстонии мой перевод переиздан.

О моем Махтумкупи писали:

«Это большой, очень серьезный и высококвалифицированный труд, подымающийся до подлинного творчества. Шенгели разрешил свою задачу блестяще и остроумно… Шенгели с честью выходит из любого затруднения… стремится переводить так, чтобы читатель забыл о самом понятии “перевод”. И это ему удалось…закрыв книгу, я преисполняюсь глубокой благодарностью к мастерству русского поэта».

И. Сельвинский «Литгазета», 5 янв. 46 г.

Выход этой книги отмечен также «Правдой» 22 янв. 46 г.

О моем переводе стихов Лахути лестно отозвался В.М. Молотов; заверенная копия его записки в редакцию «Правды» (конец 1930 г.) хранится у т. Лахути.

ОТСЮДА С НЕИЗБЕЖНОСТЬЮ ВОЗНИКАЕТ ВОПРОС: возможно ли, правдоподобно ли, чтобы переводчик, при наличии стольких незаурядных и общепризнанных удач, работая над любимой вещью, дал вдруг абсолютно «порочный», «неприемлемый» перевод, разучился правильно говорить на своем родном языке, утратил владение стихом и т. д.

Кто этому поверит? Кто не подумает, что, вернее, критик вступил в противоречие с истиной?

Но, быть может, справляясь с Гюго, Верхарном и пр., переводчик не совладал с Байроном? Бывает ведь, что один автор «выходит», а другой «не дается».

Посмотрим, как дело обстоит с Байроном.

Ранее ДЖ я выпустил в двух томах собрание Поэм Байрона, 13 вещей, от «Гяура» до «Острова», отважившись переводом «Шильонского узника» вступить в соревнование с Жуковским.

Этой работе была посвящена обширная рецензия А.В. Федорова, известного переводчика и теоретика перевода, помещенная в ноябрьской книжке «Звезды» за 1940 г. Рецензия эта, к слову сказать, известна Кашкину, цитирующему из нее некоторые частные упреки Федорова мне (240 стр. «Нов. мира», 2 абзац).

Вот что говорит Федоров (и о чем постарался «забыть» Кашкин):

«Издание поэм Байрона в новом переводе, стоящем на уровне современных переводческих достижений, восполняет очень существенный пробел в нашей переводной литературе… Нужно признать: эта большая и ответственная работа проведена Шенгели в целом на высоком уровне, является его бесспорной удачей. Соблюдение всех значимых образов подлинника, сохранение благородной строгости тона подлинника и его эмоциональной энергии, тесно связанной со всеми идейно-социальными устремлениями поэта, передача разнообразия стилистических и образных оттенков оригинала, прекрасная версификационная техника, воспроизводящая сложные метрические и строфические ходы Байрона, – всё это важные достоинства его переводов… Перевод его оказывается порой слишком точен именно в деталях. Это и похвала, и упрек…»

Далее А.В. Федоров указывает (вполне справедливо) ряд мест, подлежащих исправлению, заканчивая острыми словами: «труд насущно важный, выполнен он талантливо, и мы должны быть благодарны поэту».

Далее появились следующие отзывы:

«Judging by the first volume, this translation of Byron is markedly superior to former translations of the 19 and 20 century». («Судя по первому тому, этот перевод определенно выше прежних переводов Байрона XIX и XX века»).

Moscow news, 22 мая 1940 г.

«К числу редких удач принадлежит и сделанный Г. Шенгели перевод поэм Байрона. Работа Шенгели поражает прежде всего своей добросовестностью. Шенгели не боится быть непоэтичным там, где непоэтичен оригинал; он не боится передать даже трудности оригинала такими же трудностями русского текста. Пресловутая легкость перевода почти всегда означает упрощение… Сличая перевод с оригиналом, мы должны отметить, что переводчик сделал почти невозможное: он почти точно передал содержание Байрона в почти адэкватной форме. “Почти” здесь не упрек переводчику, – это неизбежная утечка… Упорный труд вознагражден стократ: Шенгели правильно понял и прекрасно выполнил свою задачу».

«Литгазета», 25 мая 1940 г.

Еще до выхода первого тома Поэм я читал эти переводы в ССП. «Литгазета» писала об этом:

«Г. Шенгели зарекомендовал себя как культурный и талантливый переводчик западно-европейской поэзии. Естественно, что услышать поэмы Байрона в переводах Шенгели пришло в клуб писателей много поэтов, переводчиков и знатоков творчества великого поэта…

Г. Шенгели, по мнению всех присутствующих, с честью выполнил свою труднейшую задачу. Переводчик показал, что, идя путем точного перевода, можно сохранить и колорит, и музыкальную сочность, и силу интонации оригинала. Это достигается не только талантом переводчика, но и исключительно добросовестным изучением поэта и его эпохи».

«Литгазета», 31 марта 1940 г.

Наряду с этим у меня имеется вырезка из «Известий» от 17/Ш 1942 г., где в очерке П. Никитина «Атака», описывающем один из боев на Южном фронте, рассказано, с цитатами стихов, как перед боем лейтенант читает бойцам байроновского «Корсара» в моем переводе, а после боя умирает, произнося строку оттуда: «Смерть не страшна, коль рядом гибнет враг». Значит, мой Байрон «доходил до широкого читателя» и в такой обстановке, как боевая.

Кроме того я располагаю многими читательскими откликами на эту мою работу; письма хранятся у меня и могут быть предъявлены любой комиссии.

Вот что пишет знаменитый синолог, акад. В.М. Алексеев, изумительно владевший английским языком и знавший Байрона почти наизусть:

«…Ваши переводы сразились с трудностями, которые мне, как влюбленному в Байрона человеку, яснее, чем, может быть, другим. Вы всюду вышли победителем. Я пробовал вчера читать семье вслух “Мазепу” в оригинале и в Вашем переводе: звучало конгениально весьма. Позвольте поздравить с успехом, который, кроме меня, вероятно, констатируют и все другие ценители…»

2/V 41 г.

Вот что пишет проф. М.М. Морозов, известный шекспирист, редактор News, недавно скончавшийся:

«Как лектору по истории английской литературы и как руководителю переводческого семинара мне пришлось подробно изучить перевод “Шильонского узника” Шенгели. Не может быть двух мнений о том, что этот перевод дает очень много нового и ценного в отношении раскрытия смыслового содержания и образности поэмы Байрона. В целом ряде мест Шенгели удалось замечательно передать Байрона и значительно в этих местах превзойти вольную передачу Жуковского».

Вот что пишет известный переводчик Е.Л. Ланн:

«Я читал твоего Байрона с английским текстом слева, но скоро захлопнул английский том – мне не нужно было сверять больше, чем я сверил… Ты добился совершенно предельной точности… “Шильонский узник” сделан выше, чем у Жуковского… победил ты Жуковского и всех других переводчиков Байрона, идя линией самого большого сопротивления… “Гяур”, “Абидосская невеста” в первом томе, “Узник”, “Беппо”, “Данте” во втором – это в самом деле великолепное, блистательное мастерство».

28/VI 1940 г.

Вот что пишет известный, награжденный орденом, переводчик, проф. Б.А. Грифцов:

«Только недавно, читая лекции о Байроне, я занялся Вашим переводом… В Вашем переводе впервые зазвучал голос Байрона, и в этом огромная Ваша заслуга; Вы попытались восстановить и резкость, и перебои Байрона, столь типичные. Несмотря на краткость английских слов, Вам удалось нисколько не удлиннять байроновский текст. Это немалая победа… Было бы хорошо, если бы Вы восстановили всё поэтическое наследие Байрона».

Вот что пишет младший лейтенант Г.К. Кондрашов в своем письме в Гослитиздат, где он меня бранит за мои собственные стихи:

«Но… когда читаешь Байрона в переводе Г. Шенгели, то просто восторгаешься… и совершенно не узнаешь его в его собственных стихотворениях».

Вот что пишет 18-летний темрючанин А.П. Петренко, окончивший среднюю школу:

«Сегодня я прочел в Вашем переводе поэмы Байрона. “Корсар”, “Лара” и “Абидосская невеста” захватили меня всего, особенно первый. “Гяур” воспринимается тоже хорошо, но отступает перед этими. “Осада Коринфа” написана хорошо, первая половина легко читается, а дальше несколько труднее. Но в целом переводы хороши. Я вспоминаю, с каким трудом я читал “Чайльд Гарольда” в издании 1933 г. У Вас лучше. Желаю дальнейших успехов».

13/VII 1940 г.

Как видим, мой перевод Поэм Байрона был встречен весьма сочувственно и расценен достаточно высоко.

Сверх этого мною переведены все 8 Драм Байрона. Шесть из них идут в очередном Однотомнике Байрона в Гослитиздате. Об этом переводе имеется внутренняя рецензия проф. А.А. Аникста. Вот что он пишет:

«Георгий Шенгели давно и плодотворно работает над переводом произведений Байрона. Его переводы поэм и “Дон Жуана” свидетельствовали о новизне подхода к задаче. Шенгели поставил себе целью максимальное приближение к духу и смыслу оригинала, что ему в основном несомненно удалось… Чтобы оценить работу Шенгели, я сравнивал его переводы драм с переводами Зарина, Холодковского и др., а также с томиком “Мистерий”, переведенных Шпетом… Шенгели передал и мощь, свойственную байроновскому белому стиху, и его поэтические особенности… Переводы драм, сделанные Шенгели, не только лучше передают поэтическое звучание, но и точнее передают смысл драматической поэзии Байрона. Смысловая точность вообще качество, присущее поэтическим переводам Шенгели… Очень хорошее впечатление производит то, что, при всех индивидуальных отличиях, в переводе Шенгели все драмы звучат, как произведения одного стиля… Я высоко ценю прежние работы Шенгели, но перевод драм это – наиболее “убедительные” из всех его переводов Байрона. Считаю их… вкладом в нашу поэтическую переводную литературу».

14/VII 1948 г.

Кроме того: один из крупнейших работников Министерства иностранных дел СССР (имя я здесь не называю, но могу назвать в надлежащей обстановке), знающий английский язык так, как его знает не всякий оксфордский профессор, дал себе труд прочитать мой перевод «Манфреда» параллельно с подлинником и с бунинским переводом – и безоговорочно признал победу за мной.

Буквально то же проделал гослитиздатский редактор Н.В. Банников, сличивший с оригиналом и с бунинским переводом мой перевод «Каина» и пришедший к тому же выводу. А о бунинских переводах Байрона сказано в новом издании БСЭ (статья «Бунин»), что они «мастерски сделаны».

Таким образом, очевидно, что у меня и с Драмами Байрона вышло неплохо.

Далее мною был переведен весь «Чайльд Гарольд». Внутренние издательские рецензии об этой работе мне неизвестны. Уже в недавнее время, когда началась травля, этому переводу оказал яростное сопротивление редактор однотомника Байрона Израиль Миримский (в дальнейшем отстраненный от этой редактуры), опиравшийся на конкурирующий перевод Вильгельма Левика. К атаке присоединился и самозванный критический «ареопаг», именовавший себя «комиссией по качеству» и возглавленный Ревеккою Гальпериной и Эсфирью Бэр. Однако, главная редакция и редакция однотомника приняли всё таки мой перевод, который и включен в однотомник.

Таким образом, и с «Чайльд Гарольдом» я не потерпел неудачи.

ВНОВЬ СПРАШИВАЕТСЯ: правдоподобно ли, чтобы при этих предпосылках я так безнадежно провалился с ДЖ, о переводе которого я мечтал с юности и над которым работал 5 лет?

Не вернее ли предположить, что критик, так «разносящий» эту работу, вступает в противоречие с истиной?

Но ведь бывает, что данный автор вообще удается переводчику, а данная вещь – нет?

Бывает!

Но посмотрим.

О моем переводе ДЖ была внутренняя рецензия известного знатока европейской поэзии А.К. Дживелегова. Этой рецензии у меня нет, но я ее читал. Ее несомненно помнит тогдашний директор Гослитиздата П.И. Чагин, именно на основании этой рецензии, безусловно положительной и рекомендовавшей перевод к изданию, заключивший со мною договор.

Затем была еще внутренняя, весьма обширная рецензия проф. М.Д. Заблудовского, копия которой имеется у меня. Вот что он пишет:

«Шенгели мастерски выдерживает характерную для Байрона в ДЖ манеру шутливо-задушевной болтовни с читателем и, в отличие от Козлова, сохраняет прямые обращения поэта к читателю, реплики “в сторону”, замечания в скобках, – т. е. сохраняет байроновскую иронию и непринужденность, которые большей частью пропадают у Козлова.

Но самое ценное и самое главное в переводе Шенгели – его точность, причем точность, достигнутая не закланием русского языка, русского стиха или здравого смысла, а путем тщательных изысканий наиболее адэкватных образов, наиболее подходящих эквивалентов.

В смысле точности, сохранения полноты и богатства содержания подлинника и его формы перевод Шенгели значительно превосходит перевод Козлова, просто несоизмерим с ним и, насколько можно судить по образцу [вся первая песнь. – Г. Ш.], перевод в целом явится ценным достижением нашей литературы, откроет нашему читателю Байрона по новому».

20/XI 40 г.

По выходе ДЖ в «Советской книге» (№ 3, март 1948 г.) появилась рецензия Э.Е. Левонтина. Вот что он пишет:

«…его октавы живы, они дышат, передают самый дух подлинника… Лексика ДЖ поражает своим многообразием. Словарь, свойственный лирическим балладам, соседствует в романе с самыми “низкими” словами, вплоть до воровского жаргона; язык сатирического гротеска перемежается со словарем правоведа или военного специалиста. Задачей переводчика было передать такое многообразие средствами русского языка. Шенгели успешно разрешил ее… В русском тексте возникает образ Суворова, адэкватный образу подлинника… Создал ли Шенгели в конечном итоге наиболее близкий к подлиннику перевод? Мы можем ответить на этот вопрос положительно. Переводчик исследовал все компоненты подлинника: язык, острословие, фабулу, форму, отдал себе отчет в идейном назначении ДЖ и передал это средствами богатого русского поэтического языка. Успех Шенгели является успехом всей школы советского перевода».

При этом автор рецензии останавливается на частных дефектах перевода, указывает смешной ляпсус в моих примечаниях, – так что его отзыв отнюдь не состоит из «оглушительных похвал», как пишет, насилуя по обыкновению истину, Иван Кашкин (стр. 240, начало последнего абзаца).

Далее имеется обширная рецензия И.С. Поступальского (ненапечатанная). Вот что он пишет:

«Заслуги Георгия Шенгели в области стихотворного перевода чрезвычайно значительны. Тем досаднее, что многолетняя и успешная работа этого выдающегося мастера всё еще не имеет надлежащей оценки… В последнее время деятельность Шенгели вызвала ряд положительных и даже восторженных откликов… Вероятно, эти очередные книги [перевод книги Барбаруса и ДЖ. – Г. Ш.] окончательно утвердят за ним славу подлинного и заслуженного мастера… Шенгели дал максимальное приближение к подлиннику… Громадную работу должен был проделать Шенгели в отношении языка и свою задачу он решил, проявив много знаний, такта, изобретательности… Стих его – стих искушенного мастера, владеющего секретами ритма… Перевод Шенгели оставляет далеко позади, по существу хоронит, все прежние русские переводы ДЖ… Шенгели необычайно близко подошел к подлиннику в целом. Новый перевод не только высоко убедителен в плане художественном (исключая кое какие мелкие частности), но и максимально точен… Великое произведение мировой литературы теперь, с появлением перевода Шенгели, получило шансы стать для советских читателей одной из любимейших книг».

Затем последовал ряд писем.

Известный поэт Всеволод Рождественский пишет:

«Для русского читателя это, пожалуй, впервые прозвучавший голос Байрона и старые переводы этой вещи отныне не существуют».

Академик В.М. Алексеев пишет:

«С искренней благодарностью получив ДЖ и ознакомившись с мужественным, мускулистым, ловким и живым русским переводом, желал бы… [опускаю шутливое пожелание. – Г. Ш.]. Книгу кладу рядом с собой для постоянного смакования».

Проф. И.Н. Бороздин пишет:

«Хочу от всей души поблагодарить Вас за то наслаждение, которое доставило мне чтение Вашего превосходного перевода ДЖ. Наконец то это блистательное, но в то же время труднейшее и замысловатейшее произведение подлинно засверкало в русском переводе. Вы виртуозно справились с поставленной задачей. Книгу я прочел не отрываясь».

Проф. К.Г. Локс пишет:

«Это работа прямо героическая… Расточать комплименты я не стану, мелочной критикой заниматься тоже не стану. Читал я ДЖ на русском языке с большим удовольствием, как вещь адэкватную и бесспорную, и этого для меня достаточно. Я очень рад за наших читателей, которые наконец получили ДЖ в настоящем переводе».

В. А. Петрова, библиотечный работник (в Киеве) пишет:

«Наконец то я прочла ДЖ в Вашем переводе, и захотелось поблагодарить Вас. Я прочла раз вчерне и теперь перечитываю. Какая колоссальная работа! Мне всегда хотелось прочитать ДЖ. В подлиннике слишком трудно, а в переводе тоскливо. И вот сейчас есть такой перевод, как Ваш. Есть места изумительные».

21/VIII 48 г.

М.М. Несветов (подписавшийся «читатель М. Несветов») пишет:

«С удовольствием, с наслаждением читал Ваш высокоталантливый перевод ДЖ. Каждая строфа уплотнена, насыщена смелой и острой мыслью до предела. Притом высокая культура стиха и в то же время простота изложения. Прекрасная книга. Оазис».

Этим отклики читателей не ограничились.

11 марта 48 г. в ССП состоялось обсуждение перевода ДЖ. Доклад читал Э. Е. Левонтин, развивший положения своей рецензии. Вступительное слово произнес Кашкин, в туманных намеках приглашавший охаять перевод (так как полезнее-де для переводческого дела указывать на недостатки работы, а не на достоинства), за что и был высмеян И.Л. Сельвинским. Все выступавшие, кроме т. Александрова (Келлера), сказавшего несколько кислых слов о некоторых каламбурах, имеющихся в переводе, – все: И.Л. Сельвинский, А.К. Дживелегов, С.Д. Кржижановский, Е.Л. Ланн, А.М. Арго и др. – отозвались о переводе ДЖ как о большой моей удаче. Последним выступил Кашкин, в часовой речи поносивший мой перевод, но столь бессвязно (он только что вышел тогда из психиатрической больницы), что аудитория стала требовать прекращения тягостной сцены, – мне же, после моего ответного слова (где я «пощадил» Кашкина, вняв присланной мне кем то умоляющей записке), устроила овацию.

О телефонных звонках (уже упоминавшийся звонок В.М. Инбер, звонок Б.Л. Пастернака, в три часа ночи сообщившего мне, что он не может оторваться от книги, звонок самого Вильгельма Левика, сказавшего, что он не представлял себе возможности достичь такого «класса точности», – и пр.) я также не могу при данных обстоятельствах не упомянуть.

ТАКИМ ОБРАЗОМ, ПОЛУЧАЕТСЯ ВЕСЬМА СТРАННАЯ КАРТИНА. «Вся рота идет не в ногу, один господин подпрапорщик идет в ногу». НИКТО, ни редактор книги М.А. Зенкевич, нынешний председатель секции переводчиков, ни проф. М.Д. Эйхенгольц и редакторы Учпедгиза, включившие обширные отрывки из моего ДЖ в хрестоматию, ни В.В. Ивашева, широко цитировавшая мой перевод в своем учебнике, изданном Московским Университетом, – НИКТО не сумел заметить «бессмыслиц», «извращений», «отсебятин», «смазывания социального смысла», «искажения образа Суворова» и пр., и пр., – один Кашкин всё это постиг и разоблачил. НЕ СТРАННО ЛИ?

«Всё это не по существу, всё это побочные обстоятельства» – скажут мне – «Вы ответьте Кашкину непосредственно».

О, я отвечу!

Но я упомяну еще об одном «побочном обстоятельстве».

Перевод ДЖ был мною закончен и сдан в издательство в конце 43 года, девять лет назад, а издан в конце 47 года, пять лет назад. О нем и до издания было широко известно в переводческих кругах. Неправда ли, Кашкин и всякий другой «ревнитель качества», мог и должен был поинтересоваться: «а как это вышло?», и, обнаружив столь явный «брак», – «сигнализировать»? Но ничего подобного не было. Четыре года, до выхода книги, никто ею не интересовался. Наконец, книга вышла. Прошел один, другой, третий, четвертый, пятый год, – «неприемлемый перевод» имеет библиотечное обращение, отрывки из него печатаются в хрестоматиях и учебниках, – ни звука! Consules non cavent. «Консулы не бдят»!

Не странно ли?

И лишь в феврале 52 г. Кашкин помещает в «Новом мире» статейку о Детгизовском издании избранного Байрона, в которой разоблачает пороки моего перевода (об этой благоуханной статейке речь впереди!), и в декабре 52 года в том же «Новом мире» – вторую, где гильотинирует мой перевод.

СПРАШИВАЕТСЯ: что же произошло? Почему пять лет немоты завершаются визгом и хрипом?

Над этим стоит задуматься.

Это неспроста.

* * *

Теперь я отвечаю непосредственно на статью Пашкина и докажу, что она являет собою ЗРЕЛЫЙ ОБРАЗЧИК «КРИТИКИ ПО АМЕРИКАНСКИ», ИМЕЮЩЕЙ ЦЕЛЬЮ НЕ УСТАНОВЛЕНИЕ, А ИЗВРАЩЕНИЕ ИСТИНЫ, НЕ ПОМОЩЬ ЧЕСТНОМУ РАБОТНИКУ, А РАСПРАВУ С НИМ, СЛУЖАЩЕЙ НЕ ИНТЕРЕСАМ ОБЩЕСТВА, А ИНТЕРЕСАМ ГРУППКИ, И РАБОТАЮЩЕЙ МЕТОДОМ ПЕРЕДЕРЖЕК И ПРЯМОЙ ЛЖИ.

Для начала отмечу существенную деталь: ни одна из множества приведенных Пашкиным цитат не снабжена указанием главы и строфы, откуда данная цитата взята. Поэтому читатель не может сверить мой текст с английским или сопоставить его с текстом Нозлова – и вынужден верить Пашкину на слово. Это, конечно, продуманная Пашкиным особенность: некоторые дела требуют дымовой завесы.

Я коснусь всех сторон кашкинской статьи, не оставлю без ответа ни одного его утверждения. Но статья эта в высшей степени путаная, сбивчивая и прыгающая, – что тоже помогает затемнению читательской мысли: Though this be madness, yet there is method in’t («Хоть это безумие, но в нем есть метод», – Шекспир, «Гамлет», акт II, сц. 2).

Поэтому я сгруппирую кашкинское «тряпье-лоскут» по темам. Чтобы читатель этого моего письма без труда находил нужное место в статье Пашкина, я при всякой ссылке буду указывать страницу, столбец и абзац (напр.: 240, 2, 4); цитаты из Байрона будут означены номером песни и строфы (напр.: X, 59). Для экономии места имя Байрона в цитатах будет обозначаться просто буквой Б, без точки, имя Шенгели буквой Ш, имя Позлова буквами Пз.

В статье Кашкина читаем:

Ш стремится передать текст с точностью до последнего звука и буквы (231, 2, 5).

Перевод ДЖ Ш «точен», но какой точностью? (231, 1.4).

Это характерный для всего перевода снобизм точности (231, 2, 5).

Протокольная жесткая точность перевода Ш напоминает дотошность судебного исполнителя… Такая «точность» обесценивает полноту перевода, потому что она неудобопонятна и ненадежна (232,1,1).

Ш старается вместить в перевод всё без остатка (231,1,2).

Какою точностью, в кавычках и без кавычек, точен мой перевод, читатель увидит в дальнейшем, сопоставляя приведенные отрывки с оригиналом. Пока же констатируем: Кашкин подтверждает эту точность. Но тут же, хотя и вразброс, он утверждает, что у меня

«свобода рук» и произвольных насилий над текстом (239, 2,4);

<множество> явных отсебятин. Число их можно увеличивать до бесконечности (238,1, 3); набегает лишнее (231,1, 2); кое что примышлено (233,1, 6); кое что дано в произвольной и недопустимой трактовке (233, 2,1);

что переводчик

совсем не задумывается над тем, чтобы должным образом перевести то, что относится к Суворову (234, 1,1);

что «расширенная площадь» (стиха)

чаще загромождена, так сказать, «упаковочным материалом» (231,1,2).

СПРАШИВАЕТСЯ: как согласовать эти две группы взаимоисключающих положений? Если я из кожи лезу, чтобы «вместить всё», то как же я «совсем не задумываюсь» над бережной передачей текста? Ведь у меня же нет раздвоения личности!

Когда то чеховский унтер Пришибеев говорил: «это дело уголовное, гражданское». Видимо, он и послужил маяком для мощной систематизирующей мысли Кашкина.

На этой пришибеевской «диалектике» задерживаться, очевидно, не стоит, достаточно ее констатировать. О точности и неточности поговорим дальше. Но здесь я должен отметить оттенок ПОЛИТИЧЕСКОЙ КЛЕВЕТЫ, заключающейся в приведенном утверждении, что я даже «не задумываюсь» о достодолжном переводе мест, относящихся к Суворову, и даже иду «дальше», чем француз Ларош, «в искажении образа Суворова» (234, 1, 1). Я, русский и советский человек, зачем бы стал это делать?

Коснемся обширной темы языка.

Кашкин пишет:

Язык перевода не передает языкового богатства Б и в то же время не обогащает, а засоряет русский язык, с внутренними законами которого Ш не считается (236, 2, 3).

Это голословное утверждение о нарушении языковых норм не подкреплено ни одним примером (кроме двух вздорных намеков на якобы неверное ударение).

Загромождает перевод пристрастие к иностранным словам: тут «скимитары», «фибулы», «бравуры бурные», «максимы», «цитаторы», «кланы кордебалетных нимф» и прочие «бомбазины». Словом, словесный «маседуан» (237,1, 2).

Усомнившись в том, что «пристрастие» может «загромождать перевод», я охотно признаю, что иностранных слов в моем переводе немало: вероятно сотни две на 16.000 строк. Точно так же, как в оригинале. При этом, иностранные слова применяются тогда, когда они являются точными терминами, не имеющими русского эквивалента. Выражение «студент технологического института энергетического факультета» сплошь построено на греческих и латинских корнях, но только Шишков с его «шаропихами» и «мокроступами» мог бы требовать их руссификации. Или Кашкин полагает, что Байрона надо переводить так, как А. Овчинников переводил Гете:

Там на четверке колесят.

Фыряет – знать то прокурат,

А трутень фофанит с запят,

И тих – нишкни! хотя щипни…?

(Литературное наследство, 4–6, стр. 639).

Нет, фофанить я предоставляю Кашкину (и, конечно, «с запят»). Сам же, когда нужно, буду пользоваться иностранными словами, вошедшими в словарь русского образованного человека.

Слова эти «малоизвестны»? Неверно! Грамотному читателю большинство их, несомненно, известно. «Фибула»? Любой школьник, прочитавший в курсе древней истории главку о «реалиях», должен это слово знать. В словаре Брокгауза (70-й полутом, 642, второй столбец) читаем: «Каждая эпоха оставила на фибулах отпечаток своих эстетических понятий, своего технического совершенства, своего культа, вследствие чего фибулы имеют громадное значение для хронологии». «Бравура»? Всякий, кто сколько нибудь ориентирован в музыке, знает этот термин, – упрощение от aria di bravura, а неориентированный легко догадается о значении, ибо прилагательное «бравурный» общеизвестно. «Максимы»? Вполне общеизвестное слово. Есть книга «Максимы Эпиктета», «Максимы и мысли» принца де Линя, то же – Шамфора, «Максимы и афоризмы», кажется, Шопенгауэра. Кандидату филологических наук Кашкину стыдно пугаться этого слова. «Цитатор» – об этом я и говорить не хочу: разве Кашкин не знает, что он сам – цитатор (только неловкий)? «Кланы кордебалетных нимф»? Какое же из этих слов Кашкину неизвестно? «Бомбазин»? Точное название ткани, как «плюш», «крепдешин», «габардин». В оригинале, правда, dimity (I, 12), «канифас». Но, во первых, чем канифас лучше бомбазина? Во вторых, dimity мать Жуана носила по утрам, а в словаре Уэбстера сказано, что именно бомбазин has been much used for mourning garments (чаще употреблялся для утреннего платья)[101]. А в третьих, главное, эта ткань настойчиво называется у Диккенса в «Домби» и других вещах, и русскому читателю должна быть известна. Напомню, что у Гоголя Акакий Акакиевич носил «демикотоновый халат», Иван Никифорович проветривал «казимировые панталоны», в «Тарасе Бульбе» поминаются «оксамиты»; у Достоевского Сонечка кутается в «драдедамовый платок»… Какой – по Кашкину – маседуан!.. «Скимитар»? Это особый род турецкой сабли; как «ятаган» – род кинжала, а «тофаик» (в «Гяуре») – род ружья. Читатель не знает этого слова? Но ведь английский читатель тоже его не знает, но Байрон этого не боится[102]. В конце концов, есть словари и есть примечания к тексту. Напомню, что Пушкин и Лермонтов отнюдь не чуждаются локальных терминов в своих восточных поэмах («адехи», «баиран», «сайгак», «чихирь», «ноговицы» и пр.).

А вдобавок нехудо вспомнить, что в «Онегине» Пушкина, на который я лексически ориентировался, помимо ходовых иностранных слов, вроде адъютант, академик, мы встречаем (пишу, для упрощения, без кавычек): автомедон, анахорет, атанде, боливар, бостон, брегет, вандикова, васисдас, канапе, квакер, корда, ламуш, ломбер, ноэль, па, роберт (т. е. роббер), рутэ, рюш, торкватов, фараон, фора, фиял, шиболет – и многое другое, не считая почти 200 собственных имен, библейских, мифологических, исторических и т. п.[103] Пушкину повезло, что Кашкин замедлил появлением на свет: живи он на сто лет раньше, – Пушкину влетело бы за «засорение языка».

Дальше у Кашкина читаем:

Почти всё это – шелуха чужих слов, только засоряющая язык (237,1,3).

На фоне общего иноязычия перевода в нем пестрят изысканные архаизмы: «так возрастал Жуан», «рудомет», «криле голубине», «Шестоднёв» (237,1,5).

Архаизмы в значительном количестве встречаются у Байрона, часто неся изобразительную функцию – иронической торжественности, но иногда и «сами по себе». Например, у него встречаются yclept – «рекомый» (XII, 56), nay вместо no – «нет» (IX, 1), apparel вместо garment – «платье» (много раз), whether в значении «один из двух» (тоже не раз) и мн., мн. др. Я считаю нужным не чуждаться архаизмов, когда они есть у автора, вообще (конечно, в умеренных дозах), и воспроизводить их, когда они художественно выразительны.

Но, замечательно: ни один из приведенных Кашкиным примеров не является архаизмом! «Возрастал» – в словаре Ушакова это слово означено как «книжное», а не как «устарелое». «Рудомет»? Там же <, где> слово «руда» в значении «кровь», обозначено как «старинное», но не «устарелое». Вдобавок, это точный термин, и современного эквивалента ему нет; ведь не «кровопускатель» же! «Скудель» не архаизм, а славянизм, означает «глина». В оригинале здесь типично библейское словосочетание: mans clay – «людская глина» (VI, 20); здесь необходимо было «библеизировать». То же буквально со славянским выражением «криле голубине», т. е. «голубиные крылья»; в оригинале цитата из псалмов Давида: Oh! that I have a doves pinions[104] (X, 6). «Шестоднев» – точный историко-литературный термин, известный всякому, кто читал о древнерусской и, в этой связи, о византийской литературе: «шестодневами» назывались трактаты о «шести днях творения». В оригинале стоит здесь old text, – «старый текст», т. е. «ветхий завет». – А вот подлинную мою ошибку здесь: начертание «шестоднёв» вместо «шестоднев», да еще на рифме, где иначе не произнесешь, Кашкин, кандидат филологических наук, не заметил!

Здесь неплохо напомнить Кашкину, что в «Онегине» мы встречаем немало архаизмов чистой воды: брег, ветрило, вечор, витийство, вихорь, влас, град, денница, драгой, заутра, измлада, ланита, мание, наперсница, отроковица, пеня, подблюдный, почечуй и десятки других, – а наряду с этим немало вульгаризмов и прозаизмов: завсегда, зюзя, кошурка (да еще милый «сердцу д е в», что Кашкин назвал бы маседуаном из вульгарных и напыщенных слов), пакостный, припрыжка, фертик, прейскурант, представительница и пр., и пр.[105]

Таким образом и здесь, как и в вопросе об иностранных словах, Кашкин бьет мимо цели, о чем прекрасно знает. Но ведь его задача – запорошить читателю глаза.

Далее у Кашкина читаем:

А наряду со всем этим любование доморощенной [? – Г. Ш.] «блатной музыкой». Характерный пример такого воровского жаргона: [приводится полностью перевод XI, 19].

Во первых, почему любование? Почему? В оригинале эта строфа (XI, 19) изобилует словами воровского жаргона: ken, spellken, flat, toby-spice, lark, blowing, swell, nutty, knowing, – и каждое из этих слов объяснено в подстрочных примечаниях к английскому тексту, с пояснением, что это воровские слова. Что же делать переводчику? Заменить их «светскими» словами, чтобы Байрон мог быть впущен с этою строфою в мещанскую гостиную? Такой «стерилизацией» пусть занимаются Козловы и Кашкины. Я предпочитаю грубиянствовать вместе с Байроном.

Итак, при чем же здесь «любование»? Строфа X, 41 воспроизводит медицинский рецепт, строфы XV, 67, 68 и другие перечисляют кушанья парадного обеда. Значит ли, что, переводя точно эти строфы, я «любуюсь» архаической фармацией и французской кухней?

Затем, почему «доморощенной»? Что за непристойная – в данном контексте – формула? Я не занимаюсь ни сочинением блатных слов, ни сочинением блатных статей. Все примененные мною слова имеются в специальном словаре, изданном в 1927 г. Московским уголовным розыском, с которым следовало бы познакомиться Кашкину. Некоторые из этих слов имеются в известном стихотворении И. Сельвинского: «Вышел на арапа. Канает буржуй…» Напомню, что и Пушкин, очевидно, любуется в «Годунове» руганью Маржерета (по французски): «рвань», «сволочь», «этот дьявол порос щетиной под хвостом» (по французски грубее) и пр., – а в письме к Вяземскому от 7/XI 1825 упоминает об этом без всякого раскаяния!

Таким образом и здесь Кашкин, умалчивая, конечно, об оригинале, орудует в отношении моего перевода вполне доморощенной клеветой.

Пойдем дальше. Кашкин утверждает:

Чуть не в каждой строфе перевода – насилие над лексикой и грамматическим строем русской речи (237,2,3).

Грандиозный взлет «фантазии», скажем мягко… Чуть не в каждой строфе (из 2.000 строф!). И ни одного примера в подтверждение!

Читаем дальше:

Здесь засорение языка обветшавшей символистской лексикой и гурманское пристрастие к дешевой экзотике, и блатные слова, и неуместные в данном контексте неологизмы (237, 2, 6)

Символистская лексика – где она? Ни одного примера! Дешевой экзотикой оказывается воспроизведение реалий! Блатные слова, как мы видели, принадлежат Байрону! Неологизмы, неуместные в данном контексте, – где хоть один образец такого контекста с таким неологизмом? Это уже не критика, а припадок эхолалии.

Идем дальше:

В переводе на каждом шагу натяжки ради рифмы. За словом «контракт» следует «а это факт», «свод драгоценных максим» вызывает рифму «такс им» (237,2, 7).

На каждом шагу… Из 16.000 «шагов» (строк) приведено два примера[106]. Рассмотрим их. У меня сказано:

О ведьмах он болтал, чей с дьяволом контракт

Из их мужей творит скотов (а это факт!).

У Байрона читаем; см. III, 34:

Of magic ladies who, by one sole act,

Transform’d their lords to beasts (but that’s я fact).

Дальше; у меня сказано:

…Совесть свой урок

Напрасно им долбит, – свод драгоценных максим

(Дивлюсь, что Кестлери не ввел доселе такс им).

У Байрона читаем (II, 273):

…even Conscience, too has a tough job

To make us understand each good old maxim,

So good – I wonder Castlereagh don’t tax ’em.

В обоих случаях, как видим, моя рифмовка восходит к оригиналу (причем составная рифма Байрона – во втором примере – у меня также передана составной).

Таким образом, утверждение Кашкина не принадлежит к числу истин. Думаю, что это не случайно. Он не может не знать, что критик перевода обязан обращаться к оригиналу.

Дальше у Кашкина читаем:

Непринужденная шутливость огрублена. О женщинах Б будто бы говорит, и не раз, в терминах скаковой конюшни: «Изящна, замужем, и – двадцатитрехлетка» (236,1,1).

Во первых, слово «двадцатитрехлетка» не может быть термином скаковой конюшни, разве только термином живодерни (хорош скакун 23-х лет!). Во вторых, слово «…летка» приложимо не только к лошадям. Мы называем школу «десятилеткой»; мы называем пятилетний план «пятилеткой». У Бунина (учиться у которого мастерству рекомендовал Горький) в «Митиной любви» крестьянские девушки говорят о своей подружке, с которою сходится Митя, «она как пятилеточка». В словаре Ушакова (статья «пятилетка») мы видим примеры: «девочка-пятилетка», «яблоня-пятилетка». У кого то из современных советских писателей я встречал в применении к девушке слово «двадцатилетка».

Но допустим, что от этого слова пахнет конюшней! Допустим. Но вот, в строфе I, 38 Байрон говорит о родителях Жуана:

His sire was of Castille, his dam from Aragon.

Sire значит «предок» и «производитель» (о жеребцах); dam значит «матка» (о животных); см. словарь Мюллера и Боянуса, Москва, 1928. Если сам Байрон в одном месте говорит о людях терминами случного пункта (причем здесь эта терминология не обязательна), то он мог бы это повторить и в другом месте. И переводчик вправе следовать манере автора.

Прежде чем критиковать перевод, надо знать оригинал. Хорошо знать. Детально.

Идем дальше. Кашкин пишет:

То же словечко «охочий» употреблено [приводится 5 примеров. – Г. Ш.]. А это один из немногих случаев [автор, очевидно, хотел сказать «из многих». – Г. Ш.][107] чрезмерного пристрастия к полюбившемуся слову (236, 1, 10 и 11).

Ну конечно: те или иные слова повторяются – и в переводе, и в оригинале. Я 5 раз (может быть, и больше) применил слово «охочий» – на 16.000 стихов. Что ж из этого? В «Онегине» слово «любовь» встречается 69 раз (в разных грамматических формах); «любить» 51 раз; «молодой» (и «младой») 66 раз; «взор» 50 раз; «мой» 209 раз; «лета» 47 раз; «луна», «нежный» и «ночь» по 25 раз, «муза» и «мысль» по 23 раза и т. д. (подсчитано по составленному мною словарю-конкорданции к стихам Пушкина).

Значит, Кашкин и Пушкина должен охаять за «пристрастие к полюбившемуся слову»?

Далее Кашкин обороняет твердыни нравственности:

С манерным подмигиванием обыгрываются в переводе и вольные словечки Б. Например whore – «блудница» дано в переводе то как «бл…удница», а то и как «б-дь» (236,1,12).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.