Роль образов и представлений в психике шимпанзе

Роль образов и представлений в психике шимпанзе

До сих пор существуют разные мнения о том, какова роль представлений и образов в психике антропоидов. С одной стороны, еще в 1930-е годы было показано, что в тесте на отсроченную реакцию обезьяны помнят не просто о спрятанной приманке, но и о том, что именно было спрятано (см. ДЕМБОВСКИЙ 1963). Н. Н. Ладыгина-Котс (1959) признавала наличие образного мышления у шимпанзе и указывала на его специфику. Она считала, что ограниченность их конструктивной деятельности (например, неудачи при соединении двух коротких палок и неумение связать их) обусловлена их неспособностью мысленно объединять зрительные образы. Мы уже говорили о точке зрения К. Э. Фабри, согласно которой «интеллектуальные способности обезьян, включая антропоидов, ограничены тем, что вся их психическая деятельность имеет биологическую обусловленность, поэтому они не способны к установлению мысленной связи между одними лишь представлениями и их комбинированием в образы» (Фабри 1976, с. 260; курсив наш. — З. З., А. С.).

Между тем уже самые первые данные о поведении «говорящих» обезьян свидетельствовали о существовании у них образного мышления, так что даже Курт Эрнестович, как мы упоминали, пересмотрел свои представления на этот счет. В более поздней работе (см. ФАБРИ 2001, с. 456) он писал: «Вообще же фактические данные, полученные в опытах с „говорящими“ обезьянами, доказывают оправданность предположения, что у высших животных существуют генерализованные образы, из интеграции которых у каждого вида животных слагается некий, как, очевидно, можно его назвать, „генерализованный образ среды обитания“. Генерализованные образы животных функционально эквивалентны столь же гипотетическим пока „образам мира“ у человека (по Леонтьеву), но, разумеется, качественно в корне отличаются от этой социально-исторически обусловленной категории».

Отрицание образного мышления у антропоидов особенно показательно для тех, кто не имеет отношения к изучению приматов. Так, известный археолог И. Дэвидсон, которого цитирует С. Сэвидж-Рамбо, на одной из конференций заявил, что «люди отличны от человекообразных обезьян, и вся мировая „шимпанология“ не может рассказать нам ничего интересного. У них нет образного мышления, поэтому мы не можем узнать от них ничего полезного для понимания происхождения языка. (…) И если вы хотите узнать что-то о корнях и происхождении языка, единственный источник, который позволяет это сделать, — это данные археологии» (Savage-Rumbaugh, Lewin 1994/2003, с. 27; курсив наш. — З. З., А. С.).

Наличие у шимпанзе внутренних (образных) представлений и их роль в когнитивной деятельности животных мы последовательно демонстрировали в предыдущем изложении. В частности, характер обращения шимпанзе со своим видеоизображением, умение отличить «прямой эфир» от записи, разыграть перед камерой определенный и излюбленный сценарий свидетельствуют о способности мысленно представлять себе (заранее проигрывать в уме) все эти операции.

Одна из важнейших сторон когнитивной деятельности антропоидов — их хорошо известная способность к тонкой и точной ориентации в пространстве. Благодаря «говорящим» обезьянам ее реальность получила новое подтверждение, поскольку, овладев языком-посредником, они могут «называть» отдельные пункты своей «когнитивной карты» с помощью разного рода знаков — узнают их на фотографиях, запоминают их названия на слух и сами называют с помощью йеркиша.

На возможность активного функционирования образной памяти и на роль внутренних представлений в обеспечении многих сторон психики обезьян указывает целый ряд обстоятельств. Мы уже упоминали некоторые ситуации, когда обезьяны разглядывали картинки, жестикулировали или выбирали какие-то лексиграммы на клавиатуре, не желая, чтобы при этом присутствовал кто-нибудь из людей. Мы признавались также, что попытки трактовать эти случаи как проявление у них воображения выглядят антропоморфичными. Тем не менее, такое поведение, описанное независимо разными наблюдателями у нескольких «говорящих» обезьян, напоминает о подобных фактах, отмеченных и в других ситуациях. Первым в этом ряду было поведение Вики, которая, играя с воображаемыми игрушками, была расстроена, когда увидела, что ей подражает воспитательница (см. выше, в главе «Некоторые особенности начального периода обучения Уошо»).

Все это подводит нас к проблеме игры человекообразных обезьян, которая очень широко изучена, однако мы не имеем возможности подробно рассматривать обширную литературу о ней. Наблюдения за «говорящими» обезьянами внесли несомненный, но не всеми осознанный вклад в ее понимание. Ограничимся упоминанием об одном из самых спорных вопросов: имеются ли у антропоидов игры, связанные с «образным фантазированием» (термин Ф. Бойтендайка), с распределением и сменой ролей, с наделением игрушек или партнеров какими-то воображаемыми функциями. Первый исследователь этого вопроса, Н. Н. Ладыгина-Котс (1935), пришла к выводу, что для шимпанзенка игра воображения не типична, что в игре он тренирует преимущественно тело, тогда как ребенок тренирует дух. Проведенный нами анализ современной, в том числе и этологической литературы (см. ЗОРИНА 1998) показал, что игры с воображаемыми предметами все же свойственны многим антропоидам, причем как в условиях неволи, так и в природе (ГУДОЛЛ 1992). Об этом же свидетельствуют и многочисленные эпизоды из жизни «говорящих» обезьян. Приведем некоторые из них, хотя вопрос требует специального рассмотрения.

Как отмечает С. Сэвидж-Рамбо (SAVAGE-RUMBAUGH, LEWIN 1994/2003), игры воображения у обезьян не так изобретательны, как у детей, но тем не менее обезьяны участвуют в них с большой охотой. В юном возрасте Остин часто делал вид, что ест воображаемую пищу, иногда даже притворялся, что достает ее воображаемой ложкой из воображаемой тарелки. Он аккуратно отправлял несуществующую пищу к себе в рот и двигал губами, словно она была настоящая. В отличие от него Шерман воображаемой пищей не интересовался — ему всегда хотелось съесть что-нибудь реальное, — зато любил делать вид, что куклы, особенно фигурки Кинг-Конга, кусали его или друг друга за пальцы или устраивали потасовки. Нечто подобное Ф. Паттерсон (см. ПАТТЕРСОН И ДР. 2000) наблюдала у гориллы Коко. Обезьяна манипулировала двумя игрушечными гориллами разного цвета и, что особенно интересно, комментировала их действия, однако прекратила игру, увидев, что за ней следит лаборант.

В детстве Канзи любил изображать, как прячет еду у себя в одеялах или под другими игрушками. Иногда он делал вид, что дает Панбэнише или кому-нибудь еще отведать своего воображаемого лакомства. Если же он собирался «съесть» его сам, то делал вид, что торопливо заглатывает пищу, словно только что украл ее, в отличие от Остина, который жевал медленно, глядя на себя в зеркало.

Любимая игра Панбэниши — делать вид, что она слышит в соседней комнате какое-то чудовище. Направляясь к двери, с вздыбленной шерстью, она объявляла: «МОНСТР», и приглашала остальных пойти с ней посмотреть. Иногда она сама потом надевала маску монстра и притворялась, что пытается догнать свою сестру Тамули. Ей также нравилось делать вид, что она откусывает лакомства, нарисованные в журналах, или изображения персиков, которыми были украшены тарелки в лаборатории. Чаще, но не всегда они играли в такие игры в одиночку.

Кажется, не будет сильным преувеличением предположить, что поведение обезьян в этих случаях в какой-то мере удовлетворяет одному из определений человеческой игры как способности «приписывать себе и другим потенциальным участникам требуемые ролевые функции и осуществлять вместе с ними действие, символически изображающее реальное стереотипное действие. В этом случае цель (…) заключается не в том, чтобы произвести какие-то внешние изменения, а в том, чтобы временно перевоплотиться и почувствовать себя исполнителем роли, недоступной ему в реальности» (КОШЕЛЕВ, В ПЕЧАТИ; курсив наш. — З. З., А. С.).