Глава 36. Ну, как? Очки целы?
Глава 36. Ну, как? Очки целы?
На самоподготовку не явилось сразу шесть человек: Мамочка и его ближайшее окружение пошли в отрыв.
Поискала в спальнях – нет нигде. Объявились к ужину – довольные такие…
– Ольга Николаевна, мы… эт самое…
– А поконкретней можно?
Меня уж не удивляет нагловатый тон Мамочки – со вчерашнего дня он снова тренирует давно забытые интонации. К чему бы это?
Легко сообразить.
Конечно, мои безуспешные вылазки наверх не могли пройти бесследно.
– Эт самое… «Огонёк» был Татьяны Степановны, так нас пригласили…
– Того…
– Чего – «того»?
– Ну, помогать.
– А почему мне ничего не сказали?
– Так она сказала, что сама вам скажет.
– Вы ж с ней дружите! Ловко.
– Ну, вот что. Я не стала бы возражать, если б вы сами сообщили мне или хотя бы сказали, куда решили направиться. Но так как вы это сделали..
– Ой, сделали! А чё мы сделали? Уже и на «Огонёк» нельзя что ли?
Тюрьма какая-то…
– Вот что, ребята, называется это так – самовольный уход.
– Самоволка, верхняя полка… – запел вдруг Мамочка. – А что такого?
– Вааще…
– Ну, мы больше не буди-и-и-им! – канючит Беев, но, похоже, не сильно испуган.
– Ну, пожалейте Бея! – присоединяется к нытику Мамочка.
Смотрю на Беева – а у него в глазах чертенята пляшут…
– Пустите на чай к ним? Вот мы спрашиваемся.
– Ага, торт «Полёт», мы сами ходили покупать.
– Все кулинарии облазили. Спрашиваю без всякого настроения:
– Это всё замечательно, только скажите мне, пожалуйста, вас действительно пригласили или вы навязываетесь?
– А то.
– Тогда идите, раз пригласили.
Радостно уносятся. Что они там замышляют? После ужина проводим обычный совет. В отрядную врывается Кузя.
– Что случилось? – спрашиваю.
– Ой, что у пацанов в спальне!
– У кого именно?
– А где Мамочка живёт. Идите гляньте.
Вот оно – началось…
– Хорошо, спасибо. Сейчас приду.
– А мы? – вскакивает со своего места Кира, воинственная и решительная, готова хоть сейчас засучить рукава.
– Нет, сядь, пожалуйста, – говорю ей, а сама думаю – господи, как всё это надоело!
– Я с вами! – настойчиво продвигается к выходу Кира.
– Я же сказала – сидите здесь и продолжайте обсуждение.
– А я хочу с вами!
– Нет.
Кира села, надув губы.
Все притихли. Сидят, опустив глаза. Возможно, что-то уже знают. Огурец весь изъёрзался на стуле. Однако иду наверх. Одна. Уже думаю о предсказуемом финале – ой, тоска… Вхожу в спальню. Пол густо заплёван арбузными семечками, а корки – даже в коридоре.
Не успеваю переступить порог, как в меня летит большая арбузная корка. Даже не корка, а кусок арбуза. Едва успеваю увернуться.
– Ой, простите городского дурачка! Я не заметил! Я думал…
Беев опять балаганно канючит, лёжа на кровати, продолжает есть арбуз. Похоже, не прочь запустить ещё одним куском. Розовый сок обильно течёт по щекам, подбородку, шее… Вся подушка уже мокрая…
– Ага, он думал! – радостно подтверждает Мамочка.
– Мне почему-то кажется, что с некоторых пор вообще утратили способность думать.
Перешагиваю через гору корок, поскальзываюсь и… едва удержав равновесие, всё же не шлёпаюсь в арбузную кашу. Говорю:
– Бельчиков, ну что, покушали?
– Если да, то уборку сделать немедленно.
Пауза. Потом недовольно:
– А чегой-та чуть что, так Бельчиков?
– А тогой-та, что дежуришь. Вспомнил, радость моя? Желающие могут помочь.
Сотоварищи лениво поднялись с постелей.
– Пацаны, сиди, говорю.
– А уборка?
– Уберут.
– Кто – уберёт? – уточняю я.
– А хоть и вы, – с вызовом отвечает Бельчиков.
– Ага, забыли, как наши спальни драили в прошлом году?
Беев ёрничает, и делает это уж слишком напоказ, подобострастно заглядывая в глаза Бельчикову.
– Да, – говорю, – к сожалению, был такой позорный факт в вашей биографии. Но с тех пор кое-что изменилось в нашей жизни и в нашем детском доме, смею всё-таки надеяться.
– Не в вашем, а в государственном, так что вы нами не командуйте.
Да, Беев что-то уж слишком развыступался… Спокойно, без базара:
– Здорово, что ты хоть это хорошо усвоил. Так вот, прежде чем лечь спать, уберёшь государственную спальню.
– А государственную должно государство убирать, – парирует Мамочка. – Мы не нанимались.
– Мне кажется…
Но они не дают мне договорить.
– Когда кажется – крестятся.
Утробное ржанье. Вот паразиты! Это что, заход по второму кругу? Как легко их, однако, сбить с панталыку!
Ребята, может, хватит, а? Мне кажется, вы втянулись в игру, недостойную порядочных людей.
Опять ржут.
– А порядочные… это которые по порядку?
Интере-р-есно, с чего бы это им так наглеть?
– Вы поняли, уборку приду проверить.
– А если не уберу?
Похоже, Бельчиков и не думает униматься. И мой грозный вид его разве что смешит.
– Ну, тогда и увидишь, что будет, – говорю я, не зная, на что уже и надеяться.
– Бить что ли будете? – опять встревает Беев.
– Как Бельчикова били, ага?
– Что будет, то и будет, – говорю я и с ужасом думаю – это конец.
– А всё-таки? – настаивает Беев.
Ишь какой смелый вдруг стал!
– Там разберёмся.
– А вас посадят.
– Ага, точно – посадят, правда, мамочка?
Не спеша, стараясь не упасть, переступаю через разбросанные повсюду арбузные корки. Опять противная слабость в коленях! Господи, и когда я научусь унимать этот мандраж…
– Астар-р-рожненька!
И в спину мне летит свеженькая арбузная корка. Попадают, однако, в дверь.
После уборки объектов и отрядной снова иду к ним. Эти красавцы и не подумали спуститься в отрядную. На извинения я, конечно, не надеялась. Но хотя бы хоть чуть обозначили раскаяние! Со мной идёт дежурный командир Огурец.
– Вы чего, пацаны? Совсем охренели?
– А шёл бы ты…
– Куда это он должен идти? – уточняю я.
– Да хоть на овощную базу.
– Нормально, – говорит Огурец. – Так убирать будете?
Напрасно взывал Огурец к их усопшей совести… Не вняли.
– Ха! Шес-с-стёрка выступает!
– Перед кем шестеришь? Всё равно её посадят!
– Иди к нам, Огурец, овощами накормим.
– Так он сородичей не жрёт.
– Научим, дело житейские…
Они ведут себя так, будто меня и вовсе нет рядом.
– Пацаны, харэ балдеть, может, убирать начнёте?
– Пойдём, Серёжа, – говорю я. – Ребята сами справятся с уборкой.
– Не…!!!
– Гы-ыыы!
Так. Стопте-ка…Вот этого и не надо бы. Подхожу к Бееву.
– Убирать, значит, не желаете? – говорю спокойно и очень тихо.
В ответ – наглейшая ухмылка. Решительно беру его за шиворот, волоку к выходу и выталкиваю за дверь. Вслед за ним тем же макаром вылетают и все остальные. Кроме Бельчикова – он дежурный. Уже без всякого политеса, говорю:
– И что? Так и будем сидеть?
– Чо пихаетесь? Чо пихаетесь…
– Я спрашиваю – ты не отвечаешь.
– Я сам… Пустите… ну…
Он бормочет себе под нос всякие глупости и… боком, боком… протискивается на выход. Уже выскочив в коридор, крикнул:
– …на-кося!
Что он там изобразил, я, конечно, не видела. Он вызывал во мне сильнейшее раздражение, я бы с радостью его убила – здесь и сейчас, но я не могла себе позволить этой радости. Он всё-таки был ребёнок, хотя и великовозрастный. К тому же, он проявил себя как трус. И я в этой ситуации могла: или жалеть его, или – сожалеть о нём.
Но презирать и ненавидеть – никогда. А с нервами я уже научилась справляться. Запираю спальню на ключ. Говорю её строптивым обитателям:
– Ну вот, дорогие, раз вы твёрдо решили спальню не убирать, дело ваше.
– А куда мы теперь пойдём? – растерянно спрашивает Беев.
– А теперь идите хоть в прокуратуру. Но в свинарнике вы спать не будете. Всем ясно?
Молчание.
– Передумаете, приходите за ключом.
На ночь осталась в отрядной. Проверяю время от времени этажи – легли в коридоре на диване. Спальню убирать так никто и не вызвался…
Так буднично начался организованный саботаж.
На завтра назначила общий сбор. Митинговать начнём сразу после обеда. Ночь прошла в активном бодрствовании. Утром дети ушли в школу, у меня в этот день уроков не было, и я поехала к себе домой. Слава богу, хоть там всё в порядке. Приезжаю на смену – к трём. На крылечке Людмила Семёновна собственной персоной.
– Вы опоздали на работу.
Смотрит на часики, ласково поглаживая рукав беленькой лёгкой шубки, изящно принакинутой на нехуденькие плечи.
– Как это? Сейчас как раз три.
Меня такой поворот не очень удивил, более того, я даже обрадовалась – главный игрок уже вышел на арену. Конкретность всегда лучше и безопаснее неопределённости.
– Начнём рассказывать про транспорт? – Она стратегически прищурилась.
– С какой стати?
– Тогда сразу и сактируем нарушение трудовой дисциплины.
– Помилуйте, в чём оно?
Я с удовольствием прикидываюсь веником – хорошо бы покруче её развести.
Пусть раскрывается.
– В три надо быть уже на рабочем месте, – говорит она пафосно, категорически не принимая предложенного мною слегка легковесного тона – ещё не поздно всё перевести в шутку.
– И вы решаетесь упрекать меня минутами?
– А чем вы лучше других? – серьезно и всё так же пафосно говорит она.
– Это после того, как я больше года несу бессменную вахту на самом трудном отряде, буквально днюю и ночую в этом заведении?!
– И часто – без праздников и выходных.
– Ну вот.
Я хочу пройти в дверь, но она не шелохнулась.
– Я не могу вам приказывать, как проводить своё личное время. Однако на смену вы должны приходить вовремя. Закон непреложен для всех. Кстати, у вас есть планчик на сегодня? Покажите-ка. Что там у вас?
Бассейн, театр? Или, может, всякие там пресс-центры?
– Собрание у нас сегодня.
– Плановое?
– Экспромт.
Она огорчённо качает головой.
– Тогда не пойдёт.
– Как это?
– Работать надо по плану, который я уже утвердила. Планчик давайте.
– Нет у меня почасового плана на сегодня.
– А как же вы собираетесь работать?
– В тетради нет. Он здесь, в голове. Я просто не успела записать.
Она смотрит на меня без всякого понимания.
– О! В вашей головушке настоящий кладезь идей. Я понимаю. А план должен быть всё-таки в тетради. Извините, я не могу поощрять анархию в детском доме. И мне никто не позволит этого. Я не должна пускать работу на самотёк. А вдруг проверка?
Она сделала большие глаза. И я сделала бараньи глаза и нагло спросила:
– И что?
– Что, что… Что, в первую очередь, спрашивают? – Она смотрела на меня, хитро прищурив левый глаз.
– Мне неудобно говорить.
– Планчики!
– А, вы про это. Но… Вдруг? Проверка – и вдруг? Планчики проверять? Ой, не смешно, мы же серьёзные люди.
И, со словами: «Простите, меня дети заждались», – я ворвалась в детский дом. Но не тут-то было – Людмила Семёновна снова преградила мне путь. Сколько прыти!
– Я вам запрещаю входить в детский дом.
И она решительно преградила мне дальнейший путь, прикрыв своим телом, как амбразуру, вход на этаж.
Её внушительный корпус занял весь дверной проём.
Я предприняла последнюю попытку перевести всё происходящее в шутку – неловкую, неумную, но всё-таки шутку.
– Вы это серьёзно?
– Вы даже не представляете – насколько. А выговорочек мы вам проведём с согласия месткома.
Новый ход. И весьма неожиданный.
– Но я ведь тоже… в некотором роде…
– А вот вас уже там не стояло.
– Уже?
– Представьте себе. Уже вывели.
– Без меня собирался местком – чтобы обсудить меня?
– А что такого? Заочно тоже можно решать – особые, так сказать, вопросы.
– Но это игра не по правилам, – пытаюсь я воззвать к её совести – но тщетно.
– В борьбе с такими эгоистами, как вы, правила не соблюдают.
Она торжествует победу.
– Ладно, вы не оставляете мне выбора. Тогда я буду нарушителем до конца и дорогу к рабочему месту проложу себе силой.
– Вы… вы драться и со мной будете?
Она отступает на шаг и смотрит на меня с интересом.
– Запросто.
Она в замешательстве делает шаг в сторону, а я быстро взбегаю по лестнице и стремительно влетаю в отрядную. Девочки только, ни одного представителя мужского пола… Вскакивают и бросаются навстречу.
– Ну, где вы ходите?!
– Мы целый час уже вас ждём! Они кричат все разом.
– Тише, тише. Давайте спокойно, а? – говорю я, располагаясь за своим столом. – А что вообще случилось?
– А пацанов со второго урока забрали!
Ещё одна новость.
– Интересно, куда же?
– Да у дирюги в кабинете сидят!
– Там с ними мужик треплется.
– Болтают, что у нас воспитателем будет.
– У него волосы пучком завязаны! – Хиппарь!
– Да ну брехать. Это не хиппарь, это поп.
– Господи помилуй! Аллилуйя!
– А чё, прикольно. Вместо уроков будем молитвы читать. Бум-бум! – сказала Кузя, стукнувши два раза лбом о дверь.
Я не просто удивлена. Нет – это потрясение. Так круто действовать! Хотя… А что я, собственно, хотела?
– Понятно. Только давайте обо всём по порядку – что здесь происходит?
– Во идиоты.
– Ага, полные.
– Круглые! Толстые.
– Чо болтают!
Моё терпение лопнуло.
– Что именно, вы мне можете объяснить толком? – гаркнула я весьма сердито.
Я уже нервничаю. Ведь может случиться так, что всего через пару минут или часов меня выставят за дверь детского дома – это запросто. Составят любой документ, и не беда, что это будет липа. И всё полетит в тартарары…
Что станет с детьми?
– Они хотят, чтобы вы ушли! А вы не уходите!
– Пусть пацаны к попу идут!
– Не кричите все сразу. Ничего не разберу. И садитесь на свои места.
У меня уши уже заложило от их воплей. Неохотно замолкают. Рассаживаются. Открывается дверь – в отрядную заглядывает Бельчиков.
– А вы здесь что ли?
– Здесь, – говорю на взводе.
– А чё так?
– Что конкретно тебя интересует? Заходи, пожалуйста, и объясни, что тебе не понятно. Я отвечу.
Он мнётся – явно не желая заходить в отрядную, потом говорит, повернув голову в коридор, – лениво и вяло:
– Пацаны, сюда ползи… Она не ушла.
В дверях показывается сильная половина нашего отряда – идут гуськом, на меня не смотрят.
Рассаживаются полукругом – команда взбунтовавшихся мальчишек. Они объединились для своей общей цели – и пока выигрывают. Девочки же не кооперировались как-то специально по этому случаю, они оставались по-прежнему членами нашего, дробящегося на глазах, коллектива.
Вот из коллектива уже выпала существенная его часть… Мы несли ощутимые потери. Командиры специально так стулья на общем сборе расставляли – чтобы я могла видеть лица всех сразу. Но сейчас девочки сели за моей спиной. Я их не вижу, но чувствую. Сейчас они мои союзники, потому и защищают наши тылы.
Настроение у меня приподнятое. Час X настал.
– Ну что, начнём? – говорю я звенящим голосом и вижу, что лица детей, сидящих передо мной, начинают двоиться.
– Я чего вы хотите начинать? – спрашивает осторожно, с хитроватой смешинкой, Бельчиков.
– Разговор с вами.
– А про что?
– Нам надо откровенно поговорить. И о многом. Но прежде я бы хотела вам прочесть… сказку…
– Про царя колбаску! – громко выкрикивает Медянка, «тяжёлое наследие из команды Матроны» – он, похоже, так и не стал до конца «нашим», оставаясь одной ногой в команде второго отряда…
.. Да, там была команда, мы же, первый отряд, стремились изваять из нашего пёстрого сообщества коллектив. В нашем коллективе были командиры, но мы всё же не были командой. Каждый член нашего, ещё очень молодого, коллектива мог идти своим путём, не был изначально поставлен в жёсткую зависимость от общей задачи, но у нас была чёткая идейная основа – она-то и была призвана цементировать коллектив нашего отряда. Мы создавали коллектив уважающих и любящих друг друга людей, идущих к общей цели.
Наша идея была проста и понятна.
Мы хотели, чтобы:
каждый член нашего коллектива чувствовал себя свободно и независимо, был максимально защищен, но при этом, осуществляя свои замыслы, не наступал на горло чужой песне.
Однако наш корабль теперь, похоже, имеет мощную пробоину…
– Не, лучше почитайте про Курочку Рябу! – выкрикивает, вскакивая, Беев и, гордо посмотрев на Бельчикова, снова шлёпается на стул.
– Слегка не угадал, – говорю я и вижу, как широко улыбается верзила Бельчиков. – Это не совсем сказка. Это «Песнь о Соколе». Одно из лучших романтических произведений Горького.
Почему именно Сокол залетел мне в голову в ту минуту, не знаю.
Это вышло спонтанно…
.. Уже потом вспомнился давний разговор с Татьяной Степановной. Тот самый – про «прирождённых ползать», которых незачем учить летать…
А может, вспомнился похожий эпизод у Макаренко?
Или на душе кипело и бурлило – по причине этого пошлого «бытия», и – захотелось, очень остро, воинствующей романтики?!
Точно не знаю.
Просто так получилось, и всё…
«Высоко в горы вполз уж и лёг там, в сыром ущелье, свернувшись в узел и глядя в море…»
Читаю и незаметно, сквозь ресницы, наблюдаю за ними. Смотрят кто куда, только не на меня. И даже между собой не переглядываются.
Девочки затаились за моей спиной, а мальчишки… нет-нет, да и подхихикнет кто-нибудь…
Что, так и не дрогнет сокровенная струнка души?
Меня же лирика Горького, несмотря на мой совсем недетский возраст, неизменно приводила в состояние, близкое к потрясению. Знаю, многие уже не любят романтику Горького, циник Самгин теперь многим по душе – но это на чей вкус…
И вот читаю. Совершенно забыла о своей сверхзадаче. Вся в Горьком.
И так себе всё живо представляю…
.. Вот море, в которое стремительно несётся сердито воющий поток…
Вот ущелье, где Уж свернулся… А вот и Сокол с разбитой грудью…
«С коротким криком он пал на землю и бился грудью в бессильном гневе о твёрдый камень…»
Читаю и ощущаю с ужасом – силы мои кончаются.
Есть мнение, что так и умереть можно – от самовнушения. Теперь я верю…
Вот вижу – прямо перед моими глазами гадкий, скользкий Ужик ехидненько так ухмыляется, шипит разбитой птице прямо в очи:
«Что, умираешь?»
И Сокол отвечает:
«Да, умираю!..»
Тут случилось непредвиденное – я так расчувствовалась, что слёзы в два ручья уже текут по моим щекам. Но вот слышу «глас народа», вмиг вернувший меня на «малую землю» – в нашу мятежную отрядную:
– Птичку жалко. Затем наглый смешок… Это Бельчиков комментирует моё чтение. Реагирует Огурец:
– Лучше бы про Псков рассказали.
– Про Псков мы альбом сделали, интересно – приходите, кто хочет, и смотрите, – и ещё один подаёт голос – Игорь Жигалов.
Псков…
Это отдельная история. Мы с детьми готовились на зимних каникулах проехать по западным городам Советского Союза: Псков, Брестская крепость… Игорь сделал прекрасные альбомы, в них были не только видовые открытки, но и пояснительные тексты, – их готовил, перелопатив горы литературы, наш отличник Пучок… Библиотека в детском доме, несмотря на постоянные «уводы» хороших книг, всё ещё была первоклассной. Я молчу долго, очень долго. И это уже мне самой не нравится. Зверским усилием воли подавляю внутренний трепет – только бы не зареветь! Подумают ещё, что специально жалоблю.
И вот, наконец, продолжаю – голосом ровным, но каким-то всё же некрепким.
«Я славно пожил»!.. Я знаю счастье!.. Я храбро бился!.. Я видел небо!.. Ты не увидишь его так близко… Эх ты, бедняга!»
Тут мне снова пришлось на время умолкнуть. Медянка бойко объявляет:
– Технический перерыв!
Каков, однако! Вот мерзавь разэтакая…
Ещё чуть-чуть поборолась за власть над собой, на этот раз успешно, и вот уже уверенно продолжаю:
«И дрогнул Сокол и, гордо крикнув, пошёл к обрыву, скользя когтями по слизи камня…»
Всё…
Приехали – слёзы снова текут по моему лицу двумя безудержными потоками. О, ужас, только не это… Сейчас начнётся буквально истерика с рыданиями…хлюпаньем носом… Сгорая со стыда за свою дурацкую впечатлительность, но и одновременно – гордо несясь в бездну горьковской стихии, я всё же кое-как, с горем пополам довела дело до конца – закончила чтение так разволновавшей меня Песни. После долгой, тягостной паузы раздаются слова, от которых мне хочется немедленно застрелиться:
– Голубей давно не жарили. Ой… А! Харэ, дурак!
Это Ханурик ткнул локтем пару раз в бок не в меру активного Беева. Я смотрю на всех по очереди. Вот Игорь Жигалов, стоило видеть это лицо – здесь и сейчас! На щеках то бурые пятна, то вдруг всё лицо становится пергаментно бледным…
Что у него на душе сейчас творится? Похоже, что-то хочет сказать, но что-то более сильное его сдерживает…
Что именно?
Оглядываюсь на девчонок – сидят как мышки. Хоть бы одну реплику отпустили! Надюха сосредоточенно перешнуровывает кроссовки.
И тут… скр-р-рип!.. К нам в отрядную заглядывает Людмила Семёновна. Глаза вопрошающие. Говорит подчёркнуто безразлично:
– А, это вы здесь.
И тут же исчезает.
Это может означать следующее: пора срочно кончать, пока с нами спешно не покончили. Сколько у меня есть времени – точно не знаю. И потому спешить надо поскорее. Только не надо суеты. Говорю строго, но без особого нажима:
– Так вот, славные мои. И вам и мне уже ясно, что так продолжаться не может. Я хочу, чтобы вы все до единого, открыто высказались. И если кто носит камень за пазухой, вытаскивайте. Делайте это смело. Я не ставлю перед собой задачу – кого-то наказать за неподчинение уставу отряда. Я просто хочу понять ситуацию и сделать некоторые выводы. Так что – смелее!
Однако по-прежнему молчат.
Лоб Игоря покрывается испариной. Видно, крепко ему не по себе.
– Ладно, – говорю несколько отстранённо, – раз нечего сказать, то вот вам текст заявления на имя директора. Кто согласен с его содержанием, подписывайте.
– А про чё там? – сразу оживился Бельчиков. Говорю с укоризной:
– Тебе ли этого не знать?
– А чё? – недоумевает он.
– А разве не ты его сочинял?
– Во дают! Вааще…
Это Медянка.
– Я?
– Может и не ты, – говорю я. – Это теперь не суть важно.
– А что за текст?
Вот уже несколько человек проявляют живейший интерес к документу, который предстоит подписать или отвергнуть.
– Ну, хорошо, слушайте.
И я начинаю читать – почти формально, без всякого выражения, как обычно зачитывают простые формуляры или скучные инструкции:
«Мы, нижеподписавшиеся, хотим заявить, что у нас плохой воспитатель, которому мы не желаем подчиняться».
– Вот такой вот текст.
– А зачем вы это написали? – задиристо спрашивает Огурец.
– В том-то и фокус, что не я это написала, а некто, предположительно Бельчиков, судя по почерку, хотя и с наклоном влево.
– А как он к вам попал? – продолжает допрашивать Огурец.
– Кто-то подложил этот листок в журнал. Своей рукой я дописала только список отряда. Кто хочет, может подойти ко мне и поставить свою подпись под этим документом.
– А где подписывать? – уточняет Медянка.
– Подпись надо ставить рядом со своей фамилией.
Ну вот, всё, кажется. Теперь я уже надёжно обрела душевное равновесие. Что будет, то и будет… Главное сказано. Все, однако, в некотором смятении.
Да, видно невооружённым глазом – смущены, интриганы-дурачки. Видно, не ожидали, что так круто начнём разруливать кризисную ситуацию.
«Довести» меня вам вряд ли удастся на этот раз.
Ладно, а– баж-ж-ждём! Не спешат что-то. Но вот решительно встаёт Бельчиков.
– Чё, ребя, подпишемся?
Идёт ко мне, не глядя, ставит свой каракуль. За ним хвостиком, как пришитый, Беев.
– А правда, пацаны, пошли, что ли отсюда, – говорит он и бегло ставит свою закорючку. Футбол погоняем.
– Футбол… в дождь? – сомнительно произносит Ханурик. С утра такой ливень – просто небо прорвало!
– А мы в спортзале, – предлагает Бельчиков. – Тогда ладно…
Вот и подпись Ханурика под расстрельным документом…
– Следующий! – приглашает он.
– … сказал заведующий, – выкрикивает Медянка и долго выписывает своё согласие на мою гражданскую казнь.
– Ты, Пучок, чего сидишь?
– Хочу и сижу, – бурчит тот, подойдя к окну. – Иди ты…
– И ты иди!
Спешат уже, толкают друг друга – после подписи Огурца сомневающихся не стало. Спешат, вырывают ручку друг у друга, тесня нерасторопных, и… смотрят на меня так, будто ожидают похвалы за свой героический поступок. Мною внезапно овладел совершенно непедагогический смех. Я быстро достала платок из сумки и сделала вид, что закашлялась.
Каковы, однако! Да, лиха беда – начало.
В неподписантах только Игорь и девочки. Но это, тем не менее, – победа.
– Жигал, долго думаешь, – кричит на него Бельчиков. – Забыл что ли?
– А про что он забыл? – уточняет Медянка.
– Про мамочку, – отвечает Бельчиков.
– А! Точно. Мамочку лучше слушаться, – поддакивает Беев.
– Ну, долго тебя ждать, лох домашний, кишечно-полостный?
Игорь игнорирует наезды и говорит просто:
– Я вообще не буду подписывать. Голос его звучит как из подземелья.
Минутный шок. Но вот уже буря негодования поднимается в стенах нашей, ещё вчера такой уютной, отрядной:
– Видали предателя?
– В хайло!
– Мамочку не жалко?
– Подписывай, урод, сеструху пожалей!
Игорь вскакивает, хватает листок, находит свою фамилию, ставит крючочек и – вон из отрядной…
– Совсем с ума съехал.
– И точно, дурак какой-то.
– А вон ещё Пучок в реанимацию просится. Точно, редиска?
– Отстань…
– А чё тогда квасишься?
– У нас праздник – свобода рабскому народу, а ты что замыслил? – провозглашает Огурец.
– С чёго это я? – насупился Пучок.
– Вид у тебя кислый, будто ты не пучок редиски, а пучок щавеля!
– Точно.
Пучок неохотно отрывается от разглядывания неласкового пейзажа за окном – трубы ТЭЦ на сером, безрадостном фоне пустыря, подходит ко мне, берёт листок с подписями.
– Во дурак, испугался как, по второму разу подписывать пошёл.
– Гыыы…
Пучок, окинув всех присутствующих прощальным взглядом больших выразительных серых глаз, жирно вычёркивает свою подпись и стремительно выходит из отрядной. Мальчишки в недоумении. Да и я, признаться, удивлена. Вот это финт ушами, что называется…
– Ни фига себе…
– А ну его, он не пацан.
– Точно, не пацан.
– Ага, Пучок же отличник!
– Пацаны отличниками не бывают.
И мальчишки «веселою гурьбой» шумно повалили из отрядной, образовав в проёме двери настоящую пробку. Но вот, с визгом и хохотом, они выкатились в коридор. Вот кто-то споткнулся, упал…
Господи, что за дикий вопёж…
Потасовка или…?
Или… Это и есть опьянение воздухом свободы? Ладно, жизнь, продолжается.
Ну вот, в отрядной женский междусобойчик – девчонки и я. Пучок, осторожно заглянув в дверь, стоит, не решаясь войти – ситуация!
«Восемь девок – один я»…
– Входи, что стоишь? – говорю я и указываю на его место за столом.
Входит, садится на своё место. И вот он уже корпит над учебником. Молчат девицы-красавицы, не рвусь в разговоры и я. Они смотрят на меня выжидающе – какие будут дальнейшие действия? Я складываю листок пополам и прячу в сумку.
Они напрягаются, но по-прежнему ни гу-гу.
– Что, так и будем играть в молчанку? – прерываю я эту странную игру. – Что приуныли, девуленьки?
– Пацаны гады… – басит негромко Надюха.
– Вовсе нет. И вы это со временем поймёте, – говорю я спокойно.
– Так что нам сейчас делать? – спрашивает Кира.
– Уроки, – снова говорю я, вставая, и расставляю стулья по своим местам, – школа ведь не отменяется.
Ну вот, теперь порядок, я спокойно сажусь за свой стол. Дружный вопль разрушительной силы заставил стены нашей отрядной вздрогнуть.
– Так вы… остаётесь?
Я смотрю на свою «правую руку» – Киру, как на неразумного младенца.
– Что за вопрос, настоящие вожди народ не предают, – торжественно констатирует Надюха, влезая на стул.
Стекла только чудом уцелели и на этот раз, не вылетели тут же из рам от дружного девчачьего вопля.
– Так вы остаётесь?!
Я молчу, боюсь, подведёт интонация.
– Эстессна, – вставляет свой коммент Надюха, стоя на стуле. – Наколка – друг чекиста.
Эта дурацкая острота окончательно разрядила обстановку – хохочут все и громче всех – сама авторесса весьма двусмысленного юмора. Не пора ли объявить штормовое предупреждение? И только Кира всё ещё пытается «разобраться».
– А заявление? А подписи?
– Этот документ не имеет силы, – говорю я.
– Почему?!
Палитра оттенков чувств на её лице достойна кисти художника-моралиста…
– Нет кворума.
И снова содрогаются стены:
– Урррра!!!!! Мы победили!
Теперь они уже не могут успокоиться – и я волнуюсь. Уж слишком бурно девочки выражают свои эмоции…
И хохочут, и рыдают в дюжину глоток. Спало нервное напряжение. На меня же нахлынула волна спокойствия, какая-то небывалая уверенность нашла…
Ну что, не так уж всё это и плохо. Я, честно говорю, рассчитывала на худшее.
Появилась определённость – и это главное. Ведь как можно «рулить» отрядом, не зная и не понимая истинных причин торможения. А оно, это торможение, в последнее время катастрофически нарастало. Конечно, было (и не слегка!) как-то обидно.
Впервые в жизни я так грубо просчиталась. На девчонок я надеялась меньше всего. Своей опорой считала мальчишек, чьи судьбы буквально были в моих руках – половина из них уже имели бы «диагноз» или «приговор» – со всеми вытекающими для дальнейшей жизни последствиями, если бы я их, ценой конфликтов и скандалов с администрацией школы не отстояла их права. Была уверена – хотя бы половина из них меня не предаст. Воздержатся от подписания моего приговора.
Куда там! Подписали как миленькие. И Ханурик, и Огурец, а ведь это мои любимчики. Но что, однако, с Игорем? Подхожу к Пучку, он всегда особняком.
– А ты что же не со всей вашей командой? – спрашиваю его тихо.
– Я не баран, чтобы в стаде бегать.
– Вот как.
– Овцы идут не за лидером, а за хвостом впереди идущего барана. Он в яму, и они – за ним.
– Согласна. Но ты же назвал себя бараном, а не овцой?
– Разницы нет.
– Почему?
– Потому что нет никакой чести в том, что за тобой бежит стадо овец.
Да…
Похоже, он не только Солженицына прочёл, но и кое-что из Ницше усвоил. У меня была книжечка дома – сравнительный анализ творчества знаменитого немца и нашего Достоевского, Рассуждения сопровождались обильным цитированием обоих авторов. «Один день» Пучок у меня дома тайно «зачитал». Донёс же Ханурик. Говорит: «А Пучок у вас журнал спёр». Хотела тут же забрать – не отдал, говорит, дома забыл. А потом в школе целая история вышла – читал во время урока под партой, отобрал учитель и… вызов к директору… Говорит потом мне в своё оправдание:
«Короче, журнал отобрали, но вас я не выдал».
И вот он снова примерно корпит над учебником. Феноменальный тип этот Пучок. Пусть мир перевернётся, а он не отступится от своей цели – упорно грызёт гранит науки. За это его просто ненавидел Бельчиков.
– А тебе не боязно? Один против всех. Уроки вот готовишь.
Пучок отрывается от книги и спокойно отвечает:
– Я врачом хочу стать. Потому и учусь. Чтоб в мединститут попасть.
– Я понимаю, медицина много потеряет, если лишится такого кадра. – Но ты-то почему на такие жертвы идёшь?
Его дразнили зубрилой и часто били – и в школе и в детском доме. Но он продолжал свою битву за отличные знания. Хотя и не зазнавался – по причине своих пятёрок.
– У меня мама больная. Стану врачом и её вылечу.
(В мединститут он действительно поступил, но мать его умерла – когда он был студентом первого курса…)
Сижу за своим столом, смотрю на своих воспитанниц, сумбур в голове потихоньку улёгся.
Но что же с Игорем? Ничего непонятно…
И тут открывается дверь и… вот он, Игорь – собственной персоной!
– Можно?
– Входи.
Бочком протискивается в отрядную. Смотрит в пол.
– Дайте заявление.
– Какое же?
– Какое подписывали.
– Зачем?
– Хочу вычеркнуть…
– Кого?
– Себя.
– А что так?
Молчит, уныло смотрит мимо меня. Такое глубинное отчаяние в глазах!
– Сказали…
– Что – сказали?
– Сказали, что если мы доведём вас…
– Доведёте? До чего же? Очень интересно.
– До ухода.
– Чего, чего?
– Ну чтоб вы ушли.
– Ах, вот оно что!
Потом, глубоко вздохнув, тихо сказал:
– Это я…
Он замолчал, вытер пот со лба, шумно выдохнул.
– Что… ты? Ну что? Говори же, не пугай меня. Игорь, ну же!
– Это я вам листок в журнал положил.
– Какой ещё листок? – недоумеваю я. – Заявление…
– Ты? О боже… Зачем?
Щёки его делаются цвета варёной свёклы.
– Сказали, что…
– Поняла. Что домой пускать не будут. Так?
– Так.
– Ясно. Садись и делай уроки.
– Только дайте список…
– Ну, вот он.
Игорь вычеркнул себя и снова вздохнул. Лицо его светлеет.
– Вы простите меня?
– Садись уже.
Стоит, смотрит умоляюще.
– Простили?
Киваю ему, мол, всё нормально, но он всё так же стоит перстом. Я уже не на шутку обеспокоена.
– Игорь, ты в порядке?
– Я – да. А вы? Если честно.
– Я тоже, даже более чем – если совсем честно.
Трогаю его лоб – нет ли жара? Он улыбается и резво идёт на своё место.
Снова стук в дверь.
– Войдите.
На этот раз Ханурик.
– Можно?
– Что именно?
– Себя вычеркнуть.
– А раньше чем думал?
Олег улыбается своей обезоруживающей улыбкой и говорит совершенно безумные вещи:
– Так я не понял, что за объявление вы прочли.
– А что с твоей головой случилось такое дивное?
– Я всё про голубя думал.
Он смотрит на меня в упор, глаза развернул по блюдцу, взгляд заволакивает мечтательная пелена.
– Какого, прости, голубя?
– А который разбился.
– Так это сокол был.
– Наверно, сокол. Всё равно жалко. А можно спросить?
– Спрашивай, отвечу.
– А зачем вы нам про сокола рассказали?
– А ты сам как думаешь?
– Вы что думаете, мы… как эти змеи?
– Уж там был, а не змеи.
– Ну да, это уж там был. Снова задумался.
– И что дальше?
– Это Мамочка змей. Гад ползучий.
– Правда?
– Ага.
– Вот ему это и скажи.
Но он меня не слышит – весь в своих распрекрасных мечтаниях.
– А я б как голубь.
– Сокол там был.
– Да. Как сокол бы полетел…
Глаза его затуманились, взгляд ушёл в некое иное бытие. Что он там видит, в своём виртуальном пространстве? – Вот, однако, какой ты, малыш…
– Ага, полетел бы. Я знаю уже.
– Полетел бы. Конечно. Ты такой, летучий…
– Ну, правда, полетел бы, – всерьёз обижается он. – А вы не верите.
– Уже верю.
– А если б сокол в море прыгнул, тогда б он не разбился? Правда, почему он в море не прыгнул?
– В том-то и дело, милый Олег, он шёл на смерть сознательно. У него не было выбора. Такова плата.
– Какая плата? – спрашивает он недоумённо.
– Плата за свободную жизнь. Ещё немного свободного полёта… и тогда уже смерть. Это метафора, Олег. Понимаешь?
Ханурик трясёт головой и говорит:
– И всё равно зря он прыгнул в пропасть. Лучше бы в море. Потом бы выплыл и спасся. У птиц перья жиром покрыты. Они не мокнут. И птица никогда не тонет.
– А ведь правда. Совершенно другой смысл, – соглашаюсь я. Он заметно оживляется.
– А может, другой вариант есть?
– Какой вариант? – не сразу поняла я.
– Ну, вы же рассказывали, что писатели иногда пишут много вариантов, а потом выбирают, какой будет лучше.
Я ответила не сразу. Но он ждал.
– Этот случай, Олежка, категорически без вариантов…
После самоподготовки выхожу из отрядной – сидят, голубчики, в коридоре.
Спокойно дефилирую мимо. Кто-то бросает вслед:
– А когда уйдёт?
– Сказала, что подпишете, уйду.
– А сама обманула.
Оборачиваюсь.
– Нетушки, не было такого. Я сказала, что просто хочу выяснить, кто…
– … кто недоволен советской властью, – встряла Надюха и тут же громко загоготала.
Закончить остроту про тех, кто недоволен, ей помешали «протестанты».
– Уймись, роднуля.
– В больших дозах утомляешь! Говорю:
– Да, я просто хотела выяснить, чего же вы на самом деле хотите.
– И сделать определённые выводы, – снова корректирует диалог Надюха.
– И что за выводы? – интересуется Бельчиков.
– Не что, а кого, – поясняет Огурец. – Я понял. Ольга Николаевна таким способом определила, кого надо вывести из отряда. Вот ты, Беев, и ты, Бельчиков, – и есть эти самые выводы.
– А ты что? – ошалевает Бельчиков. – Тебя ж тоже вывели. Или ты самый умный?
– Да, самый, – отвечает без ложной скромности Огурец. – Меня вывели по недоразумению. А вас развели, как лохов на бобах.
– Так вы что, правда, всё выяснили? – спрашивает у меня испуганный не на шутку Беев.
– Да, выяснила главное. Вы – торгаши. И вам нравится торговать своей совестью.
– Чево-чево? – вытаращил глазища Бельчиков.
– Вам, по-видимому, нравится торговать. Вы хотите, чтобы вас покупали, как вещь, – говорю я несколько назидательно, отстранённо.
На горизонте показывается Людмила Семёновна. Однако к нам не спешит подойти.
– Не понял.
Бельчиков встаёт с дивана и воинственно на меня смотрит. Я говорю:
– Да, да! вы хотите, чтобы вас покупали, как вещь. У вас, похоже, нет такого человеческого свойства, как достоинство. Вам нравится, я вижу, когда вами манипулируют, играют вашим мнением, используют вас в очень взрослых играх. И после всего этого вы ещё требуете к себе уважения?
– А что?
– Ну, уж нет.
– Так куда нам теперь?
– Не знаю. Вы же хотели уйти из отряда?
– Неа. Мы хотели, чтобы вы ушли, а вы не ушли. Почему?
– Хотя бы потому, что вы, мальчики, – это ещё не весь отряд. Большинство отряда – за меня.
Оппозиция в лице Бельчикова молчит, все озадаченно смотрят на него.
– Во дают. (Это Медянка.)
– Не, так не честно, – говорит Огурец. – Решайте уже что-нибудь. Чего тут сидеть? Я телевизор хочу смотреть в отрядной.
– А вот соберём после ужина собрание отряда и решим, что с вами делать. Мне лично в отряде буза не нужна. Вы говорите – пришёл другой воспитатель? Вот и отлично – создавайте другой отряд. Вас мало, берите наше старое помещение, то, где у нас сначала была отрядная.
– Там скучно… – ноет Медянка.
– Благоустройте его по своему вкусу и живите там. Ещё есть вопросы?
Они молчат, а я затылком вижу, как Людмила Семёновна на цыпочках покидает коридор. Ухожу и я.
Собрание было коротким – обсуждать долго очевидное было незачем.
– Есть устав отряда, который был принят большинством в своё время. Но теперь вы почему-то решили его не соблюдать. Объяснить толком – почему, не можете. Анархии у нас не будет, это точно. Так что выбирайте – или вы принимаете наш правопорядок, или…
– Что – или? – раздалось сразу несколько не сильно обрадованных мальчишечьих голосов.
– Или уходите из отряда. Голосуем предложение.
– А как голосовать будем.
– Прямо. Простым поднятием руки.
Но едва мы приступили к пересчёту голосов, как в отрядную, злобная, аки фурия, ворвалась Людмила Сергеевна.
– Что тут опять происходит? Всё митингуете?
Глаза её нервно метнулись по лицам детей, на меня не смотрит вовсе.
– А у нас революция, латиноамериканский вариант, – вальяжно поясняет Огурец. – Поорём и разойдёмся. Баррикад не будет.
– Да, точно, баррикад не будет.
– Баррикады – это русский вариант. А у нас оральный.
– Революционеры фиговые. Будут вам и баррикады с палатками. Спать пойдёте на Тараконовку.
Это из коридора подаёт голос кто-то из бывших. И они уже тут!
Положеньице! Конечно, с одной стороны, непедагогично позволять детям издеваться над директором, но, с другой – пусть тоже хлебнёт это каши. Иногда небесполезно попробовать собственную стряпню.
– Безобразие! – гневно заключает она и… уходит.
– Харэ, пацаны, короче, кто ещё не подписал визу на выезд? Надюха в своём репертуаре…
– А ты вааще иди в спецуху!
– А по оси абсцисс слабо?
Когда же «обмен любезностями» закончился, от имени саботажников слово взял Бельчиков.
– Чё, не нравится с нами работать?
– Или что нам не нравится? Что именно вы хотели узнать? – скорректировал Огурец слишком прямолинейную речь Бельчикова.
– Ну да. Хотелось бы знать, что вас не утраивает, – говорю просто.
– А всё.
– Как это?
– А может, мы не хотим, как в казарме! – снова вылез Беев. – Давай, говори, пацаны.
– Да, мы свободные личности!
– И чего это нас притесняют?
– Мы вам не нанимались!
– Заткнись, «личность»!
– Счас по личности и схлопочешь!
– Это ещё надо посмотреть, кто чего схлопочет!
Дискуссия явно утрачивает мирный характер и уже откровенно переходит в базар. Кира, дежурный командир, объявляет:
– Прения закрыты.
– Ага, уже все сопрели.
– Харэ! Сваливаем, – командует Бельчиков.
Решением собрания отряда исключили всех мальчишек-подписантов, кроме Игоря Жигалова и Олега (Ханурика). Теперь их, с единственным стопроцентно устойчивым Пучком, уже трое – хилый компонент мужского состава. Однако исключили мы их не навечно – в любой день каждый из них мог прийти на совет и попроситься обратно в отряд. Но – лишь присягнув уставу. И устав надо строго соблюдать всем.
Отныне анархисты – вне закона. Очередной раунд «борьбы за свободу и волю» закончился. Жизнь вошла в прежнее русло. Всё шло своим чередом в нашем, теперь уже подавляюще девичьем отряде. Прошла неделя, однако на совет с просьбой о возвращении никто не заявлялся. В первые дни внезапно разрешённая свобода очень и очень радовала мальчишек. Разве плохо – никто над душой не висит, так что уроки можно и не делать, в школу тоже можно не ходить, а в спальне – не убираться. Всё равно ведь не проверяют! Беги направо. Беги налево. Никто слова не скажет…
Однако вскоре бегать надоело. Да и погода испортилась окончательно. Установилось этакое невзрачное межсезонье – уже не осень, но и зимы ещё нет. Вот и сидели они день-деньской на диванах, дожидаясь очередной кормёжки. Возможно, и ещё чего-то ждали. Но чего? Едва ли знали сами…
Девчонки, те наоборот – вдруг сделались такие внимательные, заботливые. Девичий коллектив сплотился вокруг единого центра, как в минуту великой опасности. Они не оставляли меня одну ни при каких обстоятельствах. Каждую минуту кто-либо рядом. График, что ли, установили? Не знаю, но получалось это совершенно естественно. Они все как-то враз повзрослели душой после летних событий.
Во время самоподготовки я, делая вид, что что-то пишу в отрядном журнале, тайно поглядывала на их склонённые над книгами лохмокудрые головушки и предавалась запоздалым размышлизмам о превратностях воспитательской судьбы. Вот, казалось бы, мои любимчики мальчишки… Для этих сопливых пацанят сделано всё, и даже больше.
И что?
Предали, паршивцы. И рука не дрогнула подписать мой приговор!
А девчонки, которыми я и вполсилы не занималась, – считая их уже совсем взрослыми, живущими незнакомой мне, почти что марсианской жизнью, со своим уставом и мерилом чести, эти скороспелые отроковицы, заневестившиеся наверное, раньше, чем читать-писать толком научились, – теперь вот буквально спасали меня…
Ведь если бы они взяли сторону «протестантов» и вместе с мальчишками подписали «расстрельное» заявление, то и проблемы в тот же час не стало. И не стало бы первого отряда, равно как и воспитателя его – в моём лице. Детей бы просто раскидали по другим детским домам, как обычно делали с «трудными», а что было бы со мной, даже не берусь строить предположения… Вот он, тот самый момент, когда отчаянная борьба за безнадёжное, как многим уже казалось, дело была необходима, как никогда. Необходима для тех, в первую очередь, во имя кого эта борьба и велась. Для моих, опять вдруг взбрыкнувших, «трудных» воспитанников. Детям надо было преподать урок. Урок стойкости. В жизни это им очень пригодится. Надо, надо научить их идти до логического конца даже тогда, когда завершение дела не обязательно венчается безусловной победой.
Это и есть «честные ошибки энтузиазма»…
У них будет трудная, очень трудная жизнь. Они не имеют права расслабляться – но их будут упорно толкать к этому. С ними будут заигрывать, или – пугать. Это уже по обстоятельствам. И они должны научиться отличать доброе отношение от хитрой и суекорыстной лести. Где-то я прочла: когда оступается энтузиаст, свято верящий в правоту своего дела, это не страшно. Он падает, да. Но это – падение вперёд.
Он может в кровь разбить лицо. Но если найдёт в себе силы встать, он обязательно пойдёт дальше! И те, кто пойдёт за ним, на этом месте уже не оступятся.
Ибо это – падение на дорогу.
.. Голова моя пухла от постоянно одолевавших меня кошмаров. Сомнения грызли нещадно – права ли я? А вот как они, мои дети? Что творилось в их некрепких, но уже очень и очень утомлённых душах? Чего хотела я от них теперь? После того, как отряд буквально разломился на две неравные части? Вряд ли смогла бы точно сформулировать. О себе в этом смысле я знала наверняка – хочу быть нужной им. Здесь и сейчас. И в этом видела свой долг. Острее, чем когда-либо, ощущала внутреннюю необходимость биться за них – для их же блага. Чего бы это мне ни стоило. И я не ломала голову над тем, к чему это, в конце концов, приведёт, и чем вся эта деятельность лично для меня обернётся. Не сразу в моём сознании выкристаллизовалась мысль о том (пожалуй, она и была самой главной), что моя сверхзадача – и есть пробуждение в душах моих воспитанников совести.
Потому что именно совесть и только совесть делает человека личностью.
Со-весть=Сопричастность Вести.
Верно замечено: самый чуткий индикатор рождения совести – это когда человек со всей остротой вдруг начинает ощущать на себе господство слова «должен». Пока же мои воспитанники продолжали жить в каком-то деформированном мире – должны были им, они же не должны никому и ничего. В этом и заключалась трагедия. Удастся ли им одолеть это извращённое понимание жизни и усвоить совсем иное, пока ещё чуждое их настроенному на жёсткий эгоизм сознанию? Наверняка я, конечно, пока не знала. Но без этого понимания они полноценными личностями никогда не станут.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.