Андрей Андреевич Громыко Человек с синим карандашом

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Андрей Андреевич Громыко

Человек с синим карандашом

Крестьянский сын, ставший железным канцлером, легендарным «мистером Нет», которого дипломаты всего мира еще сотни лет будут вспоминать с трепетом, ужасом и почтением. Здесь нет преувеличения: он символизирует внешнюю политику одной из самых могущественных держав в истории человечества. Таких мэтров большой политики История не забывает. Дипломаты – люди консервативные (а уж сам Андрей Андреевич был консерватором из консерваторов!), и репутация Громыко среди профессионалов не поколебалась даже в годы агрессивного антисоветизма.

В «Вопросах ленинизма» Сталин говорил о двух качествах, необходимых советскому политику, – и определял эти качества с учительской скрупулезностью:

«а) русский революционный размах и

б) американская деловитость.

Русский революционный размах является противоядием против косности, рутины, консерватизма, застоя мысли, рабского отношения к дедовским традициям. Русский революционный размах – это та живительная сила, которая будит мысль, двигает вперед, ломает прошлое, дает перспективу. Без него невозможно никакое движение вперед.

Но русский революционный размах имеет все шансы выродиться на практике в пустую «революционную» маниловщину, если не соединить его с американской деловитостью в работе…

Американская деловитость является, наоборот, противоядием против «революционной» маниловщины и фантастического сочинительства. Американская деловитость – это та неукротимая сила, которая не знает и не признает преград, которая размывает своей деловитой настойчивостью все и всякие препятствия, которая не может не довести до конца раз начатое дело, если это даже небольшое дело, и без которой немыслима серьезная строительная работа.

Но американская деловитость имеет все шансы выродиться в узкое и беспринципное делячество, если ее не соединить с русским революционным размахом. Кому не известна болезнь узкого практицизма и беспринципного делячества, приводящего нередко некоторых «большевиков» к перерождению и к отходу их от дела революции? Эта своеобразная болезнь получила свое отражение в рассказе Б. Пильняка «Голый год», где изображены типы русских «большевиков», полных воли и практической решимости, «функционирующих» весьма «энергично», но лишенных перспективы, не знающих «что к чему» и сбивающихся, ввиду этого, с пути революционной работы. Никто так едко не издевался над этой деляческой болезнью, как Ленин. «Узколобый практицизм», «безголовое делячество» – так третировал эту болезнь Ленин… Соединение русского революционного размаха с американской деловитостью – в этом суть ленинизма в партийной и государственной работе. Только такое соединение дает нам законченный тип работника-ленинца, стиль ленинизма в работе».

Трудно найти политика, который бы в большей степени соответствовал этому определению, чем Громыко. О его «американской деловитости» мы еще поговорим, а без «русского революционного размаха» он не стал бы лицом великой коммунистической империи, которая не раз перекраивала политическую карту мира, умело осуществляла экспансию, опиралась на целостную идеологию… Разумеется, Громыко был внимательным читателем сталинских «Вопросов ленинизма».

Он родился далеко от столиц Российской империи, в живописной белорусской деревне Старые Громыки, на Гомельщине. По происхождению считал себя радимичем. Всю жизнь интересовался прошлым своей земли: Громыко был любознателен к историко-культурным материям. Отец был сельским пролетарием – бедный крестьянин был вынужден ездить в город на заработки. Воевал и с японцем, и с немцем. Первые политические уроки получил от бабушки. Сам Громыко рассказал об этом в мемуарах:

«Когда я был малышом, можно сказать, еще пешком под стол ходил, услышал я как-то от бабушки необычное слово. Не помню, в чем я провинился, но она мне погрозила пальцем и сказала:

– Ах ты, демократ! Зачем шалишь?

Дело происходило до революции, при царе, и она, знавшая понаслышке, что «демократов» сажают в тюрьмы, ссылают на каторгу, решила и меня припугнуть этим «страшным» словом. Потом, позже часто я слышал, если чуть что было не по-бабушкиному:

– Ах ты, демократ!

Да, он не стал демократом. Всю жизнь предпочитал более надежную почву, чем игра на предпочтениях избирателей. Он умел учиться, умел подчиняться дисциплине, отстаивать интересы корпорации – партии, ведомства, государства. Ненавидел самовлюбленное гарцевание перед телекамерами, всю эту вздорную чепуху, которую так любят вечно шалящие демократы.

С тринадцати лет Андрей Громыко работал на лесосплаве и в поле. Но был и книжным мальчиком, читал все, что мог найти в окрестных деревнях, например, «Живописную астрономию» Фламмариона, труды историка М.Н. Покровского, «Дворянское гнездо» Тургенева… Пленился античной героикой: «Через некоторое время я достал «Одиссею» в переводе В. Жуковского и «Илиаду» в переводе Н. Гнедича. Знал я В.А. Жуковского как поэта и очень удивился, узнав, что он еще к тому же и переводчик. Сотканный из далекой были и легенд мир, населенный героями троянской эпопеи, находится на особом счету у человечества. Сколько бы ни спорили историки и археологи о деталях, относящихся к этой эпопее, творения гениального ахейца с течением времени не только не тускнеют, но светят еще ярче, чем прежде. Поражает энциклопедичность автора «Илиады» и «Одиссеи». Его поэтический дар бросил в наши руки само событие с такой силой красок и блеском граней, что оно и сегодня воспринимается как объемное и четкое». Потом проштудировал Гете, но полюбил «Фауста» только с годами, при повторном прочтении. В тринадцать лет он стал комсомольцем – самым начитанным в округе.

В партию Громыко вступил в 1931-м, студентом борисовского техникума, немедленно стал и секретарем партячейки. Было ему двадцать два года. За плечами – комсомольская работа, споры об индустриализации, о колхозах, наконец, разгром троцкистов и зиновьевцев, который обсуждали юные активисты. В Минске Громыко поступает в Экономический институт. После второго курса он становится директором сельской школы под Минском. Зоотехником в местном совхозе работала его молодая жена Лидия Дмитриевна – единственная на всю жизнь. После института (последние сессии Громыко сдает экстерном) – аспирантура со стипендией в размерах партмаксимума. В 1934-м группу аспирантов из Минска перевели в Москву.

Перед ним открывались политические перспективы, но душа лежала не к партийной работе, а к науке. Он поступает в Экономический институт Академии наук. Из-за этого выбора начала тридцатых Громыко, уже сделавший блестящую дипломатическую карьеру, долго не занимал высокого положения в партийной иерархии. Он никогда не работал в партийных комитетах – и это вплоть до семидесятых годов воспринималось как изъян в биографии одного из самых влиятельных политиков СССР. Комсомолец, рано ставший большевиком (а в 1931 году вступление в партию было делом ответственным, а никак не рутинным обрядом!), Громыко с энтузиазмом воспринимал лозунги эпохи, ее революционные порывы. Но, будучи консерватором, он сочетал большевизм с патриархальной крестьянской закваской. В отличие от многих комсомольцев и большевиков того времени – скажем, от такого же крестьянского сына Суслова – Громыко никогда не был воинствующим безбожником. Не мог отринуть бабушкины уроки.

В начале 1939-го Громыко пригласили в Комиссию ЦК, занимавшуюся подбором молодых кадров для дипломатической работы. Войдя в кабинет, он сразу узнал Молотова и Маленкова. Весной он уже заведовал американским отделом Наркоминдела. Через несколько месяцев его вызвали в Кремль:

«И вот я в кабинете у Сталина. Спокойная строгая обстановка. Все настраивало только на деловой лад. Небольшой письменный стол, за которым он работал, когда оставался в кабинете один. И стол побольше – для совещаний. За ним в последующем я буду сидеть много раз. Здесь обычно проводились заседания, в том числе и Политбюро.

Сталин сидел за этим вторым столом. Сбоку за этим же столом находился Молотов, тогдашний народный комиссар иностранных дел, с которым я уже встречался в наркомате.

Сталин, а затем Молотов поздоровались со мной. Разговор начал Сталин:

– Товарищ Громыко, имеется в виду послать вас на работу в посольство СССР в США в качестве советника.

Откровенно говоря, меня несколько удивило это решение, хотя уже тогда считалось, что дипломаты, как и военные, должны быть готовы к неожиданным перемещениям. Недаром ходило выражение: «Дипломаты, как солдаты».

Сталин кратко, как он это хорошо умел делать, назвал области, которым следовало бы придать особое значение в советско-американских отношениях.

– С такой крупной страной, как Соединенные Штаты Америки, – говорил он, – Советский Союз мог бы поддерживать неплохие отношения, прежде всего с учетом возрастания фашистской угрозы.

Тут Сталин дал некоторые советы по конкретным вопросам. Я их воспринял с большим удовлетворением.

Молотов при этом подавал реплики, поддерживая мысли Сталина.

– Вас мы хотим направить в США не на месяц и, возможно, не на год, – добавил Сталин и внимательно посмотрел на меня.

Сразу же он поинтересовался:

– А в каких вы отношениях с английским языком?

Я ответил:

– Веду с ним борьбу и, кажется, постепенно одолеваю, хотя процесс изучения сложный, особенно когда отсутствует необходимая разговорная практика.

И тут Сталин дал совет, который меня несколько озадачил, одновременно развеселил и, что главное, помог быть мне менее скованным в разговоре. Он сказал:

– А почему бы вам временами не захаживать в американские церкви, соборы и не слушать проповеди церковных пастырей? Они ведь говорят четко на чистом английском языке. И дикция у них хорошая. Ведь недаром многие русские революционеры, находясь за рубежом, прибегали к такому методу для совершенствования знаний иностранного языка».

В США он добирался через Геную. Первая поездка за границу – и сразу несколько стран. Он побывал у Везувия, увидел Помпеи. Вместе с Андреем Андреевичем путешествовал восьмилетний сын Анатолий. На пароходе «Рекс» они достигли Нью-Йорка.

В середине 1940-го Громыко проехался по промышленным городам Америки, где стажировались советские специалисты: Чикаго, Детройт, Кливленд, Буффало, Цинциннати, Милуоки, Вустер, Камден. Он и сам многому учился у американской деловой элиты, сохранявшей пуританские традиции. Видел и ужасы капитализма – бедные рабочие и негритянские кварталы. Коммунистические убеждения Громыко в Штатах укрепились. Он чувствовал себя посланцем державы, которой принадлежит будущее. И чудеса американской индустрии и сервиса не колебали этой уверенности.

В мемуарах Громыко есть любопытное наблюдение:

«Когда я приехал в Вашингтон, мне было тридцать.

В то время в Бостоне студент Джон Кеннеди изучал в Гарвардском университете юриспруденцию и механизм деятельности буржуазного государства. Ему было двадцать два.

А на другом конце Америки в Голливуде восходила звезда киноактера Рональда Рейгана. И он только что снялся в фильме «Адская кухня».

Никто из троих тогда, конечно, не думал, что через много лет нам придется повстречаться в ином качестве…». Будущие герои «холодной» войны входили во вкус.

Когда «Киев бомбили, нам объявили, что началася война», Литвинов и Громыко тоже оказались на фронте, на дипломатической передовой. Громыко оказался цепким переговорщиком. Создавались основы антигитлеровской коалиции. Нужно было обязать державы употребить все свои экономические и военные ресурсы для победы над врагом, сотрудничать друг с другом и не заключать сепаратного мира или перемирия с общими врагами.

Завязалась дружественная переписка между руководителями СССР и США. Громыко все чаще беседовал с президентом Рузвельтом, к которому испытывал уважение. Когда связанный с республиканцами миллионер Томас Ламонт, глава банкирского дома Морганов, просил Громыко содействовать сближению Кремля с республиканцами, Андрей Андреевич и пальцем не пошевелил. А в 1943—1945 годах репутация СССР и Сталина была так высока, что поддержка Кремля могла всерьез помочь партии на президентских выборах. В 1943-м Громыко сменяет Литвинова на посту чрезвычайного и полномочного посла СССР в США. Блестящую карьеру сделал молодой книгочей из Старых Громык! Громыко стал одним из творцов советской внешней политики, точнее – одним из главных проводников политики Сталина. Новому послу предстояло в Штатах готовить Тегеранскую конференцию.

Громыко коротко сошелся с Нельсоном Рокфеллером – с этой патентованной «акулой капитализма». Один из разговоров с Рокфеллером надолго запомнился Громыко. В мемуарах он скрупулезно воспроизвел эту беседу, в которой дух политики того времени запечатлелся с многозначительной ясностью:

«– Конечно, США и Советский Союз – разные страны, – говорил Рокфеллер. – Вы – страна социалистическая, а мы – капиталистическая, если придерживаться ваших характеристик. Я бы сказал по-своему: США – страна частной инициативы, а вы – Советский Союз – страна общественной инициативы. Ну и что же? Оставайтесь тем, чем являетесь. Мы же будем самими собой. Наши порядки нас, американцев, вполне устраивают. Революция нам не угрожает.

Сделал небольшую паузу и тут же заметил:

– Сам президент Рузвельт недавно высказал мне эту мысль. Но высказывая ее, он сделал важную оговорку. А именно: «Ни одна из двух стран не должна пытаться навязывать свои порядки другой. Такие попытки принесут только один результат – расстройство отношений. Именно эта философия заставила США сделать свой меч союзником меча советского. Победы еще нет, но она придет. Эти два решающих меча обеспечат победу».

Далее Нельсон Рокфеллер заявил:

– Когда я решал вопрос о сотрудничестве с администрацией Рузвельта, то учел его взгляды. И пришел к выводу, что от сотрудничества двух сильных союзников США получат только выгоды. Широкий слой американского бизнеса не только от этого не пострадает, но, напротив, получит огромный рынок для своих товаров. А Советский Союз будет еще долго испытывать нужду в импорте американского оборудования. Да и товаров легкой промышленности вы будете закупать в Америке немало.

Все это свидетельствовало о том, что он смотрел далеко вперед.

– Конечно, – говорил собеседник, – определенная часть делового мира США будет всегда смотреть на вас с опаской. Для нас вы, как пришельцы из других миров. Но коль скоро мы убедимся в том, что вы не собираетесь совершать революцию в Америке, то все смелее и смелее будем идти на деловое сотрудничество с вами.

Тут же он сделал интересное заявление:

– Тогда не только я, но и вся династия Рокфеллеров будет стоять за добрые отношения с Советским Союзом.

А потом добавил:

– Сейчас я по просьбе президента приобщился к политике. Незадолго до нашего разговора Нельсон Олдрич Рокфеллер, преуспевающий молодой бизнесмен, стал заместителем государственного секретаря США. Я слушал его со вниманием, а он продолжал:

– Но ведь рано или поздно я возобновлю деятельность в бизнесе. И тоже буду получать выгоду от торговли с вами. Конечно, известная настороженность к вашей стране у американцев будет, но она не станет решающим фактором. Поможет делу и то, что выгоды от хороших деловых связей обе страны, по прогнозам американских специалистов, могут извлекать в течение длительного времени. Разрушения, которые причинила война, колоссальны. Следовательно, и восстановительный период у вас будет длительный.

Выслушав Рокфеллера, я сказал:

– Вы изложили очень четкую линию возможного отношения делового мира США к Советскому Союзу после победы над гитлеровской Германией. Уверены ли вы, что у американских бизнесменов не возьмут верх, скажем прямо, идеологические мотивы? Уж очень часто приходится слышать и читать, мягко выражаясь, весьма недружественные высказывания некоторых представителей бизнеса по адресу Советского Союза. Пока звучат они приглушенно. А что будет дальше?

Нельсон Рокфеллер на это ответил:

– Многое будет зависеть от того, какими выйдут из войны и союзники, и Германия. Если по итогам войны между СССР и его западными союзниками не будет серьезных разногласий, то дело должно пойти так, как предполагаю я. Правда, еще не ясно, чем закончится война.

Далее разговор перешел в несколько иную плоскость.

– Что касается моей семьи, – рассуждал он вслух, – то, возможно, не все ее члены придерживаются идентичных со мной взглядов на будущее. Но я не вижу среди них никого, кто занимает недружественную к Советскому Союзу позицию. Ведь из семьи Рокфеллеров я, пожалуй, больше других интересуюсь политикой. Остальные – это люди бизнеса, бизнеса и бизнеса. Поэтому они, возможно, с интересом ожидают расширения сферы взаимной заинтересованности двух крупных стран в развитии их экономического и торгового сотрудничества.

Рокфеллер как бы между прочим затронул и такой вопрос:

– Какой выйдет из войны Германия?

И ответил сам себе:

– То, что она в значительной мере будет разрушена, – не подлежит сомнению. Как с ней быть впредь? От этого вопроса союзники никуда не уйдут.

Подчеркнув, что это его личное мнение, Нельсон Рокфеллер сказал:

– Если Германия восстановит свой экономический потенциал, то в ее лице США будут иметь серьезного конкурента. Опыт прошлого показал, что она способна быстро восстановить свою промышленность. Однако союзники могут подрезать ей крылья. Особенно если будут действовать согласованно».

В 1974—1977 годах Нельсон Рокфеллер был вице-президентом США. Это были годы разрядки. Громыко и через тридцать лет после знакомства удавалось ладить с ним.

После 22 июня 1941-го работы в Советском посольстве прибавилось. Формировались принципы будущего союза великих держав. После первых побед Красной Армии под Москвой была подписана Декларация 26 государств – прообраз Организации Объединенных Наций. Овеянный ореолом воинских подвигов советского солдата, Громыко стал в Штатах популярным человеком: сам Фрэнк Синатра давал ужины в его честь. В своих мемуарах Громыко милостиво называет певческий стиль Синатры «легким, но не пошлым». Ну а Поль Робсон и вовсе был частым гостем в советском посольстве, как и Давид Бурлюк – футурист, эмигрант, которого Громыко называл «патриотом России». Громыко принял у Сергея Васильевича Рахманинова заявление с просьбой разрешить ему вернуться на Родину. Увы, композитор вскоре умер, так и не получив советского гражданства.

Тегеранскую конференцию Громыко пропустил: остался на вахте, в Штатах. А в Ялту прибыл. На конференции Громыко с восторгом следил за Сталиным: «Не помню случая, чтобы Сталин прослушал или недостаточно точно понял какое-то существенное высказывание своих партнеров по конференции. Он на лету ловил смысл их слов. Его внимание, память, казалось, если употребить сравнение сегодняшнего дня, как электронно-вычислительная машина, ничего не пропускали. Во время заседаний в Ливадийском дворце я, возможно, яснее, чем когда-либо раньше, понял, какими незаурядными качествами обладал этот человек». На Громыко произвело впечатление, что Сталин открыто, во всеуслышание отдавал должное стойкости и мужеству немецкого солдата. Ценил Громыко и шутки Сталина – именно от Громыко мы узнали достоверный исторический анекдот: «Помню, как во время выступления Козловского на одном из концертов некоторые члены Политбюро стали громко выражать пожелание, чтобы он спел задорную народную песню. Сталин спокойно, но во всеуслышание сказал:

– Зачем нажимать на товарища Козловского. Пусть он исполнит то, что сам желает. А желает он исполнить арию Ленского из оперы Чайковского «Евгений Онегин».

Все дружно засмеялись, в том числе и Козловский. Он сразу же спел арию Ленского. Сталинский юмор все воспринимали с удовольствием».

Припомнил Громыко и забавную легенду Ливадийского дворца: «В Ялте Сталин похваливал грузинские сухие вина, а потом спросил:

– А вы знаете грузинскую виноградную водку – чачу?

Ни Черчилль, ни Рузвельт о чаче и слыхом не слыхивали. А Сталин продолжал:

– Это, по-моему, лучшая из всех видов водки. Правда, я сам ее не пью. Предпочитаю легкие сухие вина.

Черчилля чача сразу заинтересовала:

– А как ее попробовать?

– Постараюсь сделать так, чтобы вы ее попробовали.

На другой день Сталин послал и одному, и другому в подарок чачу».

У Сталина и Молотова Громыко прошел основательную дипломатическую школу. Тактика Сталина, проявившаяся на конференции держав-победительниц в Потсдаме, навсегда стала эталонной для Громыко. Было чему поучиться у такого монументального переговорщика, как Сталин. Громыко был наблюдателен. Присматриваясь к вождю, отмечал не только явные, но и тонкие, едва уловимые приметы сталинского политического стиля: «Что бросалось в глаза при первом взгляде на Сталина? Где бы ни доводилось его видеть, прежде всего обращало на себя внимание, что он человек мысли. Я никогда не замечал, чтобы сказанное им не выражало его определенного отношения к обсуждаемому вопросу. Вводных слов, длинных предложений или ничего не выражающих заявлений он не любил. Его тяготило, если кто-либо говорил многословно и было невозможно уловить мысль, понять, чего же человек хочет. В то же время Сталин мог терпимо, более того, снисходительно относиться к людям, которые из-за своего уровня развития испытывали трудности в том, чтобы четко сформулировать мысль.

Глядя на Сталина, когда он высказывал свои мысли, я всегда отмечал про себя, что у него говорит даже лицо. Особенно выразительными были глаза, он их временами прищуривал. Это делало его взгляд еще острее. Но этот взгляд таил в себе и тысячу загадок.

Сталин имел обыкновение, выступая, скажем, с упреком по адресу того или иного зарубежного деятеля или в полемике с ним, смотреть на него пристально, не отводя глаз в течение какого-то времени. И надо сказать, объект его внимания чувствовал себя в эти минуты неуютно. Шипы этого взгляда пронизывали.

Когда Сталин говорил сидя, он мог слегка менять положение, наклоняясь то в одну, то в другую сторону, иногда мог легким движением руки подчеркнуть мысль, которую хотел выделить, хотя в целом на жесты был очень скуп. В редких случаях повышал голос. Он вообще говорил тихо, ровно, как бы приглушенно. Впрочем, там, где он беседовал или выступал, всегда стояла абсолютная тишина, сколько бы людей ни присутствовало. Это помогало ему быть самим собой». Эти мемуарные строки были написаны через тридцать-сорок лет после встреч со Сталиным. Сталинские выдвиженцы умели крепко запоминать каждое слово, каждое движение вождя. Вот Трумэн, заблаговременно потренировавшись, побаловал своих высоких гостей игрой на фортепьяно. Сталин изрек: «Музыка – хорошая вещь, она из человека выгоняет зверя». И Громыко с Молотовым, переглянувшись, заулыбались: «Каков намек!». О пиетете, который испытывал Громыко к Сталину, вспоминал и О. Трояновский. Во время одной из сессий ООН король Иордании Хусейн пригласил Громыко на беседу. Министр долго сомневался – не унизит ли он достоинство Советского Союза, явившись в гостиницу к королю? Может быть, пригласить Хусейна на чай в наше представительство? Но короли к министрам не ездят. Тогда Трояновский напомнил ему, что во время Тегеранской конференции Черчилль и Рузвельт принимали иранского шаха в своих резиденциях, а Сталин не преминул поехать к шаху. Вспомнив об этом, Громыко тут же решил: едем к Хусейну.

Громыко – без преувеличений, истинный основатель ООН с советской стороны. Именно он представлял СССР на конференции 1944 года в Думбартон-Оксе, где был подготовлен проект устава организации. Тогда Советский Союз добился «принципа единогласия пяти держав» в Совете Безопасности ООН: это было право вето, не позволявшее буржуазному большинству принимать решение вопреки воле Советского Союза. Добился того, что наша страна в ООН была представлена тремя членами: СССР, УССР, БССР. Всю жизнь Громыко будет оберегать авторитет ООН. В апреле 1946 года Громыко становится представителем СССР в ООН и заместителем министра иностранных дел. Он тут же выступил с предложением о всеобщем сокращении и регулировании вооружений. Шла «холодная война», ее первый этап, который в СССР называли «ядерным шантажом».

В августе 1947 года журнал «Тайм» писал: «Как постоянный представитель Советского Союза в Совете Безопасности Громыко делает свою работу на уровне умопомрачительной компетентности». Через пять лет Сталин пошлет его «улавливать ходы изощренной английской дипломатии» – послом в Великобританию. Есть мнение, что это назначение было дисциплинарным наказанием за случайное нарушение субординации в отношениях МИДа и ЦК, допущенное Андреем Андреевичем, – наказанием мягким, но все же ощутимым. Всех секретов Черчилля он не выведал, хотя побеседовали они всласть и не без подтекстов. В апреле 1953-го Громыко вернется на Родину, в кресло первого заместителя министра иностранных дел. Четыре года он был вторым человеком в МИДе. Сначала – после Молотова, потом – после Шепилова. На июньском пленуме 1957-го рухнула карьера Шепилова, «примкнувшего» к группировке Молотова (Шепилов отнюдь не был единомышленником Молотова, Маленкова и Кагановича, но не преминул покритиковать Хрущева, на чем и погорел). Кого поставить во главе МИДа? На Смоленской площади не было более компетентного руководителя, чем первый заместитель Шепилова и Молотова Громыко. Хрущева Громыко устраивал. Его знает и уважает весь дипломатический мир, статус «фундатора» ООН значил многое. В отличие от Шепилова и Молотова, Громыко не был партийным деятелем и не мог влиять на внутреннюю политику. Он и членом ЦК-то стал всего лишь год назад. Бунтарских склонностей не имел, Хрущев мог рассчитывать на громыковскую деловитость и привычку к субординации. Хрущев и не собирался приближать Громыко к партийному ареопагу. За шесть лет работы с Хрущевым он не стал даже кандидатом в члены Президиума ЦК. Хрущев сделал правильный ход: МИД обрел профессионального руководителя. Громыко умело скрывал антипатию к Хрущеву, был вполне исполнителен. Громыко старался сделать извилистую хрущевскую дипломатию осмысленной, целенаправленной. Действовал Громыко и на кубинском направлении. Куба была гордостью советской внешней политики, символизировала успех советской экспансии в подбрюшье врага. Кубинские товарищи, кроме прочего, наградили Громыко свежими политическими анекдотами. Запомнился рассказ Гевары об одном из революционных совещаний:

«Фидель спросил: «Скажите, друзья, кто из вас экономист?»

Тут Че Гевара сделал паузу, улыбнулся и продолжил свой рассказ:

– Мне послышалось, что Фидель спрашивает о том, кто из присутствующих коммунист, и я не задумываясь ответил: «Я». На это Фидель сказал: «Вот тебе и заниматься экономикой».

Громыко пришлось подстраиваться под эксцентричный стиль Хрущева. 12.10.1960 он даже подстукивал кулаками по пюпитру в зале ООН, когда Хрущев проводил самое известное из своих карнавальных выступлений. Консервативный Громыко играл эту роль исподволь, со священным ужасом. Но потом, в кулуарах, то ли в шутку, то ли всерьез объявил, что готов был стучать и ботинком, да не успел развязать шнурки. Эту выходку Хрущева Громыко считал позором советской дипломатии.

Крупнейшая победа Громыко в хрущевские годы – Договор о запрещении испытаний ядерного оружия в атмосфере, в космическом пространстве и под водой, подписанный 5 августа 1963 года после пятилетних переговоров. Мир узнал невозмутимого мистера Нет – истинного джентльмена дипломатии, который был сдержан, как английский лорд из легенды. И прагматически умел выжимать из любой позиции в худшем случае – гроссмейстерскую ничью. Вот таких русских мир боится! – расчетливых шахматистов, которые так непохожи на безрассудных купчиков с «загадочной русской душой». У Хрущева, который не всегда по-доброму посмеивался над мрачностью Громыко, наготове была родственная кандидатура на пост Громыко – Алексей Аджубей, которого дорогой Никита Сергеевич уже не раз демонстрировал международному сообществу. Хрущев демонстрировал пренебрежение к неулыбчивому министру. В воспоминаниях сотрудника международного отдела ЦК КПСС А.С. Грачёва промелькнула реплика царя Никиты: «Вот скажу я – Громыко, сядь задом на лед – и сядет!». Но даже Хрущев не нашел повода для отставки Громыко.

Когда Брежнев, Семичастный и Шелепин втайне готовили отставку Хрущева, Громыко оставался в стороне. Он не имел отношения ни к партийной, ни к управленческой элите, оставался узким профессионалом в советском истеблишменте. Самым известным в СССР политиком из нечленов Президиума (Политбюро) ЦК. Отставку Хрущева он приветствовал от всего сердца, узнав о ней на решающем заседании ЦК. Если у новых вождей СССР и была идея сменить министра иностранных дел, то Громыко удалось быстро доказать свою незаменимость. МИД под руководством Громыко уже двигался к подписанию будущего Договора о нераспространении ядерного оружия, который станет главным событием международной жизни в 1968 году. Громыко был искренним противником войны: на Великой Отечественной он потерял двоих родных братьев. И не раз говаривал, что лучше десять лет переговоров, чем один день войны.

В 1964—1970-х в СССР правил дуумвират. И Косыгин играл первую скрипку в международных делах, за исключением отношений внутри «социалистического лагеря». В те годы международной политикой в советской империи ведали три инстанции: Косыгин; Международный отдел ЦК и МИД. Сложный узел, неминуемая конкуренция. Громыко понадобилось десять лет, чтобы взять контроль над всеми рычагами советской дипломатии.

МИД был исполнителем воли Политбюро. Министр действовал в соответствии с инструкциями, осуществляя лишь тактическое руководство процессом. Громыко иногда приглашали на заседания Политбюро, выслушивали его как эксперта, но ни членом, ни кандидатом в члены главного органа партийной и государственной власти он не был. Только в апреле 1973-го Громыко становится полноправным членом Политбюро, избежав (единственный из соратников Брежнева!) кандидатского статуса. Брежнев повышал роль Громыко и оттеснял из внешней политики Косыгина. Теперь Громыко прислушивался только лично к генсеку, даже Международный отдел ЦК отныне не был ему указом. Возглавлял Отдел Борис Николаевич Пономарев, старый соратник Суслова, один из немногих аппаратчиков Коминтерна, оставшихся в большой политике к семидесятым. В 1972-м Пономарев стал кандидатом в члены Политбюро. С апреля 1973-го партийный статус Громыко был выше.

На заседаниях Политбюро Громыко чаще всего держался линии генерального. Но бывал и своенравен. В таких случаях переспорить Громыко было непросто. Его считали упрямцем. В. Прибытков вспоминал, как Черненко советовал Брежневу: «Чтобы Андрюша не упирался и не ставил «против», начни голосование с него. Найди подход, уговори».

Громыко гордился, что имеет отношение к ста миролюбивым инициативам Советского Союза. Переговоры о сокращении наступательных вооружений тоже начались по предложению советской стороны.

В ноябре 1974-го, накануне встречи Брежнева с президентом США Фордом во Владивостоке, обсуждение договора об ограничении стратегических наступательных вооружений на Политбюро получилось жарким. Гречко и Косыгин заняли жесткую позицию против уступок американцам. И Громыко не вполне поддержал Брежнева, который стремился к разрядке. Во время переговоров Брежнев сообщил оставшимся в Москве членам Политбюро о новых предложениях американцев. Гречко и Подгорный предложили прервать переговоры, не идти на уступки. Благодаря поддержке Громыко Брежневу удалось благополучно завершить переговоры, на которых были определены принципы сокращения вооружений. А Брежнев именно на тех переговорах, после которых был еще и утомительный визит в Монголию, окончательно подорвал здоровье.

Штаты в 74-м были травмированы Вьетнамом. Американская дипломатическая хватка несколько ослабла. Под Владивостоком Форд и Киссинджер отказались от невыгодного для СССР требования сократить львиную долю тяжелых баллистических ракет. «Открылась перспектива для согласования Договора СНВ-2», – утверждал Громыко.

Двусторонние отношения СССР и США были стержнем мировой политической жизни, и Громыко гордился этим. Другое важное направление – защита завоеваний Ялты и международное признание ГДР. Эту задачу удалось решить к 1975 году, когда был подписан хельсинкский акт. Инициатором Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе был тоже Советский Союз. Третье направление – усиление влияния СССР в третьем мире. Потеряв Китай, мы обрели Индию. За каждым направлением – годы кропотливой работы, тупиковых переговоров. В то же время после 1975-го противники СССР все активнее использовали так называемую «третью хельсинкскую корзину» – напирали на «права человека», «свободу передвижения», «диссидентское движение» и проч.

Осмотревшись в Политбюро, Громыко сближается с Устиновым и Андроповым. Эта тройка, по существу, взяла на себя управление государством в последние годы правления Брежнева.

В брежневские годы стиль Громыко уже вполне сложился и даже стал легендарным. Когда британский министр иностранных дел Джордж Браун попытался установить с коллегой неформальные отношения и во время завтрака обратился к Громыко самым непринужденным образом:

– Андрушка!

Громыко холодно заметил:

– Если хотите обратиться ко мне неофициально и одновременно вежливо, то надо говорить Андрей Андреевич.

Несколько лет назад таких слов не нашлось у президента России, когда Джордж Буш-младший дружелюбно назвал его «Пути-путом».

Многие знали, что такое «обмен мнениями» по-громыковски: это когда вы приходите со своим мнением, а уходите с мнением Громыко.

Брежнев и Громыко, пожалуй, лучше всех в политической истории воплощали сценарий «доброго и злого следователя». Легкомысленный, обаятельный простак Брежнев – и надменный имперский канцлер Громыко. Получалось результативно. Громыко не выносил панибратства, своих сотрудников называл по фамилии, как школьный учитель. Любил выступать на пресс-конференциях. Завидная память позволяла ему на любой вопрос отвечать с учетом нюансов. После переговоров он старался первым выйти к журналистам, первым прокомментировать результаты встречи, интерпретируя их в выгодном для СССР свете.

Легенда Смоленской площади – синий карандаш Громыко. Он признавал только синие карандаши московской фабрики имени Сакко и Ванцетти, не прельщался ни американскими, ни чехословацкими, ни немецкими экземплярами. Не признавал и авторучек – даже самых респектабельных. Андрей Андреевич органически не был способен к предательству, постоянство было его сутью даже в карандашном вопросе. Отточенные синие карандаши всегда должны были быть под рукой – и на рабочем столе, и в поездке.

Виктор Суходрев – наш выдающийся переводчик и дипломат, а также элегантный мужчина – вспоминал об особом консерватизме Громыко, всегда надевавшем темный шерстяной костюм, темный галстук и однотонную белую рубашку. В любую жару он не изменял тяжелому костюму и… егерскому белью. Однажды в Индонезии, при сорока градусах в тени, Суходрев рассмотрел за темной брючиной те самые егерские шерстяные кальсоны… При этом он сохранял спокойствие, выглядел молодцом. На Кубе, когда в жаркую погоду Фидель пригласил советских друзей на ужин под открытым небом, Суходреву стоило великих сил убедить Громыко одеться в неформальном стиле. Правда, неформальность по Косыгину состояла в том, что вместо пиджака он надел плотную куртку, застегнутую до галстучного узла. В таком виде он отправился с Кастро жарить быка на вертеле. Однажды любовь к теплым вещам подвела министра. Это было в середине семидесятых. Громыко выступал с трибуны ООН. И вдруг прервался на полуслове, побледнел… Его подхватили за руки и увели. Врачи быстро привели его в чувство – и он как ни в чем не бывало продолжил выступление аккурат с того места, на котором прервался. Ему устроили овацию. А причиной недомогания был перегрев. В Нью-Йорке стоял теплый сентябрь, и в зале было душно. Говорят, что с тех пор в залах ООН улучшили систему проветривания.

Громыко не любил комиковать, но обладал метким сарказмом. Во многих воспоминаниях осталась такая веселая история. Андрей Андреевич вел переговоры с Киссинджером в Кремле, в пышном старинном зале. Над головой Киссинджера нависала огромная люстра. Госсекретарь выразительно поглядел наверх и закрыл ладонями свои бумаги. Громыко уловил этот ход и посчитал возможным сказать: «Думаете, там спрятана камера? Вы правы. Но не волнуйтесь. Эта аппаратура вмонтирована туда еще во времена Ивана Грозного!».

Громыко в неавральные дни работал по четырнадцать часов в сутки. Сталинская выучка! Была у него манера: в завершение беседы он принимался подводить итоги, пользуясь протокольным бюрократическим языком – и с помощью хитрых формулировок смещал смысл договоренностей в нужную для нас сторону. Суходрев пишет: «Он как бы обрубал, обстругивал их позицию, так что оставался один только остов. И настаивал на том, чтобы этот «остов» был принят в качестве итоговой договоренности. К его чести надо сказать, что по большей части ему это удавалось».

Нельзя и не навести «тень на плетень». Именно в те годы международные дела стали в СССР престижным занятием. В МГИМО поступали едва ли не все дети высшей номенклатуры. Причастность к зарубежью стала первым призом в карьерных гонках. Это признак разложения, гниения. При Сталине дети вождей становились офицерами и инженерами, а тут оказалось, что самые теплые места – поближе к вожделенной загранице… Вслед за вождями к этим коврижкам стремились и неноменклатурные мамаши, стремившиеся пристроить детей в спецшколы с английским или французским уклоном. И это – в стране великих строек и уникальной военной промышленности. Стыдно. Вот от таких симптомов свиного гриппа и рухнет держава. Увы, Громыко не препятствовал, а скорее способствовал усугублению «элитарности» мира советских международников.

Первая половина восьмидесятых для Громыко – время регалий и ошибок. В 1982-м он получает Ленинскую премию. После смерти Брежнева Громыко наряду с Устиновым воспринимается как ближайший соратник нового генсека – Андропова. Теперь он не только возглавляет МИД, но и становится первым заместителем Председателя Совета министров Тихонова. В 1984-м к Ленинской премии добавляется Государственная – за труды по экономике, изданные под псевдонимом. С тех пор, как Брежнев утратил способность к самостоятельной деятельности, от международной разрядки мало что осталось. Жесткая политика Громыко, вошедшая в клинч с не менее жестким стилем администрации Рейгана, привела к новой – последней – битве «холодной войны». Никарагуа, Сальвадор, Гондурас. Польша. Афганистан, Пакистан. Гренада. Горячие точки «холодной войны». Можно вспомнить и фильмы тех лет – Рембо, наше «Одиночное плавание». Противостояние накалялось.

В сентября 1983-го в Мадриде проходила встреча министров иностранных дел государств – участников Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе. Гвоздь программы – беседа Громыко с госсекретарем США Шульцем. Тут-то и подоспела новость о сбитом южнокорейском самолете. Штаты нагнетали волну возмущения этой агрессией «империи зла». В американской печати прозвучал ультиматум: Шульц откажется от встречи, если Громыко не принесет извинений за сбитый самолет. Громыко через Суходрева предупредил американцев, что вопрос об инциденте с корейским самолетом обсуждению не подлежит. Американцы согласились.

Шульц и впрямь заговорил не о самолете, а об отказниках из числа «еврейской эмиграции» – о тех, кого не выпускали из Советского Союза. Громыко исключил возможность послаблений в отношении отказников и говорил резко: «Мы никогда не будем идти на поводу у Запада, не допустим вмешательства во внутренние дела СССР». Шульц сдержал слово: в беседе один на один тема сбитого «Боинга» не прозвучала. Зато за круглым столом, на переговорах, вопроса о лайнере было не избежать. Громыко заверил присутствующих, что ответит на эти вопросы – но в конце переговоров, а сначала необходимо, как и предполагалось, обсудить весь круг советско-американских отношений. Шульц настаивал, что начинать следует именно с «Боинга». Полчаса переговорщики бескомпромиссно стояли на своем. Громыко, кажется, единственный раз за свою дипломатическую карьеру хлопнул кулаком по столу: «Если вас не интересуют глобальные вопросы, от которых зависит мир во всем мире, и вы хотите заниматься провокациями – разговора не будет!» Шульц тоже ударил кулаком по столу: «Значит, его не будет!» Раскрасневшиеся дипломаты с ненавистью смотрели друг на друга. «Значит, будем считать, что Соединенные Штаты не желают обсуждать вопросы мира. Вы не хотите их обсуждать?» «Нет, мы хотим обсуждать и признаем их первостепенное значение!» – сказал Шульц, и это означало победу Громыко. «Тогда давайте обсуждать». И беседа состоялась по сценарию советской стороны. Про «Боинг» поговорили в конце, не превращая встречу в обсуждение поведения проштрафившейся советской стороны. Громыко хладнокровно, с презрением к дешевым сенсациям, изложил официальную точку зрения.

Громыко оставил наследникам мир двух сверхдержав, начавших напряженный «женевский» переговорный процесс, к которому должны были подключиться Рейган и Черненко.

В марте 1985 года Громыко допустил ошибку – пожалуй, самую досадную за все годы безукоризненной службы. Он стал повивальной бабкой нового генсека – Михаила Сергеевича Горбачева. Почему Громыко выбрал именно Горбачева? Он осознавал, что череда престарелых вождей скверно сказывается на международном имидже СССР. Нужен был молодой, энергичный глава государства, который сможет тягаться с лидерами мирового «правого поворота» – с Рональдом Рейганом, с Маргарет Тэтчер, с Гельмутом Колем – как Брежнев и Косыгин в шестидесятые… Громыко не ошибся, оценив обаяние Горбачева, быстро очаровавшего западную аудиторию. Кто мог предвидеть, что все эти дивиденды Горбачев использует только в личных интересах, пренебрегая интересами державы? Он оказался антиподом равнодушного к персональным почестям коллективиста и государственника Громыко. Распознав в Горбачеве политического павлина, обменявшего на погремушки половину завоеваний советской дипломатии, Громыко скептически взирал на перестроечные маскарады. Горбачев не пускал «советского президента» в большую политику, он и не думал прислушиваться к мнению Громыко! Когда, представляя Горбачева на пленуме ЦК, Громыко сказал о «железной хватке», иностранные журналисты перевели это в более залихватском духе: «У этого человека улыбка ангела, но зубы дракона». Для Андрея Андреевича эти слова оказались пророческими.

А ведь Громыко уже имел возможность оценить горбачевскую легкомысленность. Знаменитый горбачевский визит в Лондон в ранге секретаря ЦК и кронпринца вызвал восторги в западной прессе. Посол СССР в США Анатолий Федорович Добрынин направил в МИД аж две телеграммы о том, как американская пресса благосклонна к Горбачеву. По воспоминаниям Горбачева, Громыко устроил Добрынину нахлобучку:

– Вы же такой опытнейший политик, умудренный дипломат, зрелый человек… Шлете две телеграммы о визите парламентской делегации! Какое это вообще может иметь значение?

Громыко не ценил дипломатию улыбок. Действительно, какой смысл в политическом флирте, если никакого политического результата для государства вояж Горбачева не принес и не мог принести! И все-таки, получив известие о смерти Черненко, Горбачев и Громыко, при посредстве активного секретаря ЦК Лигачева, условились о приватной встрече незадолго до заседания Политбюро. Горбачев вспоминает о той встрече, на которой Громыко был суховат, немногословен, но многозначителен:

«– Андрей Андреевич, надо объединять усилия: момент очень ответственный.

– Я думаю, все ясно.

– Я исхожу из того, что мы с вами сейчас должны взаимодействовать».

И Громыко поспешил начать заседание Политбюро такими словами: «Скажу прямо. Когда думаешь о кандидатуре на пост Генерального секретаря ЦК КПСС, то, конечно, думаешь о Михаиле Сергеевиче Горбачеве. Когда заглядываем в будущее, а я не скрою, что многим из нас уже трудно туда заглядывать, мы должны ясно ощущать перспективу. А она состоит в том, что мы не имеем права допустить никакого нарушения нашего единства. Мы не имеем права дать миру заметить хоть какую-либо щель в наших отношениях. Хочу еще раз подчеркнуть, что Горбачев обладает большими знаниями, значительным опытом, но этот опыт должен быть помножен на наш опыт. И мы обещаем оказывать новому Генеральному секретарю ЦК КПСС всевозможное содействие и помощь».

Любители острых политических блюд поговаривают, что, если бы в тот день первым взял слово Тихонов или Гришин – не быть Горбачеву генсеком. А так почтенные вожди, согласно традиции, изобразили единодушие. Каждый согласился с Громыко, каждый нашел добрые слова о Горбачеве. Даже Тихонов, Гришин и Романов.

Несколько часов спустя, на пленуме ЦК снова первым выступал Громыко. Он от имени Политбюро предложил кандидатуру Горбачева на пост генерального секретаря. Громыко говорил без шпаргалки, без записей. У присутствовавших в кремлевском зале было ощущение исторического момента.

Новый генеральный (в скором будущем – минеральный) секретарь не замедлил показать, кто в доме хозяин. Громыко пришлось оставить кабинет на Смоленской площади, как и кремлевский кабинет заместителя Предсовмина. В мемуарах Горбачев пишет: «Почему надо было менять министра иностранных дел? Предстояло радикально реформировать внешнюю политику, и ясно было, что это затронет многочисленных наших партнеров в международных делах – и союзников, и нейтралов, и противников, с которыми надо было искать формулу примирения. Крутой поворот в этой сфере был невозможен без обновления во внешнеполитическом ведомстве. Для Громыко такая задача была уже не по силам.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.