Василий Андреевич Жуковский (1783–1852)

Василий Андреевич Жуковский

(1783–1852)

Была война с турками. Крепостной мужик тульского помещика Бунина собрался для заработка ехать на войну маркитантом. Барин Афанасий Иванович ему сказал:

– Привези мне, братец, хорошенькую турчанку: видишь, жена моя совсем состарилась.

Крестьянин понял слова барина всерьез и привез ему двух сестер-турчанок, попавших в плен после взятия Бендер. Одна вскоре умерла, а другую определили няней к барским детям. Звали ее Сальха. Барин вступил с ней в связь, оставил жену с семьей в большом доме, а сам с турчанкой поселился в малом, имел от нее двух девочек, вскоре умерших. Между тем семью Буниных посетило большое несчастье, в короткое время из одиннадцати детей умерло шестеро, в том числе единственный сын-студент. Жена Бунина Марья Григорьевна сильно горевала. Сальха в это время родила мальчика – будущего поэта. Марья Григорьевна приняла его в свою семью. Произошло примирение и соединение двух домов, большого и малого, обе семьи стали жить вместе. Сальха давно уже крестилась и называлась Елизавета Дементьевна, хорошо говорила по-русски, была главной экономкой дома, однако состояла на положении прислуги и приказания барыни должна была выслушивать стоя. Мальчик рос общим баловнем; общество, его окружавшее, было преимущественно женское. Отдали его учиться в Тулу сначала в частный пансион, потом в Главное народное училище, и из обоих он был исключен за малоспособность. Подросши, он поступил в московский университетский Благородный пансион. Там товарищами его были Дашков, Уваров, Воейков, братья Андрей и Александр Тургеневы. Кончил курс в 1802 г., поступил было на службу в московскую Соляную контору, но вскоре бросил службу и уехал в родительское имение, с. Мишенское, Белевского уезда, Тульской губернии.

В «Вестнике Европы» Карамзина за 1802 г. была напечатана его переделка стихотворения Грея «Сельское кладбище», сразу выдвинувшая Жуковского в первый ряд тогдашних поэтов. За этим последовал ряд других произведений – «Песнь барда над гробом славян-победителей», «Людмила», «Громобой», все больше упрочивавших положение Жуковского в литературе.

В Белеве Жуковский занимался с двумя дочерьми овдовевшей сестры своей по отцу, Екатерины Афанасьевны Протасовой, – Марией (род. в 1793 г.) и Александрой (род. в 1795 г.). Он полюбил старшую из них, и она полюбила его. Жуковский, когда она подросла, просил у матери ее руки. Но мать, – сухая, деспотическая и узкорелигиозная, – раз навсегда отказала Жуковскому ввиду того, что дочь ее приходилась родной племянницей Жуковскому. Эта неудавшаяся любовь на долгие годы заполнила душу Жуковского меланхолией и печальной покорностью судьбе. Отношения его с Машей Протасовой продолжались в форме платонической «любовной дружбы».

В 1812 г. Жуковский поступил в московское ополчение, состоял в канцелярии штаба Кутузова, в сражениях не участвовал. В лагере под Тарутиным он написал «Певца во стане русских воинов», где поименно прославлялись все живые и погибшие герои Отечественной войны. Стихотворение создало Жуковскому огромную популярность и обратило на него внимание царского двора. Благоволение двора поддерживалось и дальнейшими стихами Жуковского – к императрице Марии Федоровне, к императору Александру, патриотической «Песней к русскому царю», «Певцом в Кремле» и др. В 1817 г. Жуковский, за поднесенное царю собрание своих стихов, получил пожизненный пенсион в четыре тысячи рублей. В этом же году его возлюбленная, Маша Протасова, вышла замуж за дерптского профессора-хирурга И. Ф. Мойера, прекрасного человека, с которым она была вполне счастлива. Жуковский не раз приезжал к ней в Дерпт. В 1823 г. она умерла от родов.

С 1817 г. начинается придворная жизнь Жуковского. Он был приглашен преподавать русский язык сначала молодой жене великого князя Николая Павловича, прусской принцессе Александре Федоровне, потом невесте великого князя Михаила Павловича Елене Павловне. И обе его ученицы, и императрица-мать Мария Федоровна очень полюбили Жуковского и относились к нему с самой дружеской приязнью. После воцарения Николая Жуковский был назначен наставником наследника Александра Николаевича (будущего императора Александра II). Жуковский в то время пользовался огромной популярностью как первый поэт своего времени и был как бы знаменем борьбы с отжившими литературными формами. Он стоял во главе молодо-озорного общества «Арзамас», боровшегося с литературными староверами, все члены общества носили прозвища, обязательно взятые из произведений Жуковского. Литературная молодежь, с Пушкиным во главе, считала его признанным своим учителем. При такой популярности Жуковского и при общем тогда оппозиционном настроении русского общества, близость Жуковского ко двору и бесчисленные льстивые его послания к царским особам вызвали резко отрицательное к нему отношение. Ходила по рукам эпиграмма будущего декабриста А. А. Бестужева, долго приписывавшаяся Пушкину:

Из савана оделся он в ливрею,

На пудру променял свой лавровый венец;

С указкой втерся во дворец,

И там, пред знатными сгибая шею,

Он руку жмет камер-лакею…

Бедный певец!

Однако нападки эти были неосновательны; Жуковский не променял лаврового венца на пудру, венец его с самого начала густо был осыпан пудрой.

До 1841 г. Жуковский жил при дворе в качестве наставника царского наследника. Круг его знакомств теперь состоял преимущественно из придворной знати; стихотворения свои он посвящает графине Самойловой, графине Шуваловой, князю Голицыну, княгине Оболенской, графине Гендриковой и т. п. Однако положение Жуковского среди этих новых его знакомых было довольно ложное: он не был ни богат, ни знатен, к тому же еще с клеймом «незаконнорожденного». А душа жаждала любви, мечтала о семейной жизни. Знатные фрейлины охотно смеялись и перекидывались шутками с остроумным учителем наследника, принимали от него поэтические послания и мадригалы, но никто из них не мог серьезно и подумать соединить с ним свою судьбу. В 1820 г. Карамзин писал Дмитриеву: «Увы! Жуковский влюблен, но не жених! Ему хотелось бы жениться, но при дворе не так легко найти невесту для стихотворца, хотя и любимого». Был у Жуковского странный роман с графиней С. А. Самойловой. Он увлекся ею, но ею же увлекся и друг Жуковского В. А. Перовский, – и Жуковский великодушно «уступил» свою возлюбленную другу и писал ему:

Товарищ! Вот тебе рука!

Ты другу вовремя сказался;

К любви душа была близка,

Уже в ней пламень загорался…

Товарищ, мной ты не забыт!

Любовь друзей не раздружит.

Сим несозревши упованьем,

Едва отведанным душой,

Подорожу ль перед тобой?

И не подорожил. Ю. А. Нелединский-Мелецкий писал дочери: «Жуковский, как сказывали мне, объяснялся с графиней Самойловой. Ты знаешь, что считали его в нее влюбленным. Он ей сказал, что сожалеет о том, что исканию его дружбы ее она не ответствовала, и изъявление его к ней дружбы приписала, как видно, другому чувствованию, которое, впрочем, внушить она всех более может. Как доведено было до этого и что далее им было сказано, не знаю; но на эти слова она, сказывают, молчала, и будто показались у ней на глазах слезы… И подлинно: как? Человек приходит женщине сказать: не подумай, ради Бога, чтоб я в тебя был влюблен!!»

В 1841 г. кончились обязанности Жуковского по воспитанию наследника. В награду он получил чин тайного советника, и за ним до смерти было сохранено полное жалованье его – 28 тыс. руб. В 1841 же году пятидесятивосьмилетний Жуковский женился на 20-летней дочери давнишнего своего приятеля живописца Рейтерна. Остальную жизнь он провел с женой в Германии, жил сначала в Дюссельдорфе, потом во Франкфурте. Дружил с часто жившим у него Гоголем. Всегда религиозный, все больше становился религиозным с годами.

Жуковский был высокого роста, в молодости худощавый, с годами располневший и облысевший, с молочно-белым, спокойным, резко асимметричным лицом; он держал голову наклонно, как бы прислушиваясь и размышляя; глаза темные, на китайский лад приподнятые; на довольно крупных, но правильно очерченных губах постоянно играла чуть заметная, искренняя улыбка благоволения и привета. Полувосточное происхождение сказывалось во всем его облике. Был он человек бесхарактерный, податливый, но очень добрый и мягкодушный. Все его любили. Даже желчный Вигель, мало о ком отзывающийся хорошо, пишет о нем: «Знать Жуковского и не любить его было дело невозможное. Любить все близко его окружающее, даже просто знакомое, сделалось его привычкою; ненавистного ему человека не существовало». Друзья характеризуют Жуковского: «милый», «добродушный», «хрустальная душа», «всегда и во всем неземной», «чистоты душевной совершенно детской, доверчивый до крайности, потому что не понимал, чтобы кто был умышленно зол». Даже друзья, возмущавшиеся двусмысленной позицией Жуковского при дворе, не заподозривали его в неискренности и приспособленчестве. Князь Вяземский писал ему: «Страшусь за твою царедворную мечтательность. В наши дни союз с царями разорван: они сами потоптали его. Провидение зажгло в тебе огонь дарования в честь народу, а не на потеху двора. Страх мой за тебя – не в ущерб уважения моего к тебе, ибо я уверен в непреклонности твоей совести; но мне больно видеть воображение твое, загрязненное каким-то дворцовым романтизмом». Конечно, нельзя себе представить, чтобы самое миролюбивое прекраснодушие могло ужиться в придворной атмосфере Александра и Николая без постоянных душевных компромиссов. Однако бесспорно, что в черной стае придворного воронья Жуковский производит впечатление какого-то не в свое место попавшего белого голубя. Он упорно, навязчиво, не боясь компрометировать себя, хлопотал о бесчисленном количестве лиц, так надоел во дворце своими просьбами, что все от него бегали. В ответ на его заступничество за Ник. Тургенева император Николай гневно сказал ему:

– Ты при моем сыне. Как же ты можешь быть сообщником людей беспорядочных, осужденных за преступление?

Не было в то время писателя в беде, к которому не пришел бы на помощь Жуковский. Он хлопотал о больном Батюшкове, о служившем в солдатах Баратынском, он сыграл главную роль в выкупе Шевченко из крепостного состояния, постоянно выхлопатывал пособия нуждавшемуся Гоголю, помогал ему тайно даже из собственных средств. Жил Жуковский до самого конца своего пребывания при дворе в Шепелевском дворце (теперь Эрмитаж) на третьем этаже. Комнаты его были просто, но хорошо убраны. Там по субботам происходили у него дружеские литературные вечера. С утра на его лестнице толпились нищие и просители всякого рода и звания. Он не умел никому отказать, не раз был обманут, но его щедрость и сердоболие никогда не истощались. Однажды он показывал А. О. Смирновой свою записную книжку: в один год он роздал восемнадцать тысяч рублей, что составляло большую половину его средств. При совершенном неумении наживаться, он, однако, вел свои счета с немецкой аккуратностью. В тесном кружке знакомых любил шалить и шутить самым невинным образом. Шутки его были детские и всегда повторялись; он ими сам очень тешился. Одну зиму он условился со Смирновой обедать у нее по средам и приезжал в сюртуке; но как-то случилось, что другие были во фраках: и ему, и всем стало неловко. На следующую среду Жуковский пришел в сюртуке, за ним человек нес развернутый фрак.

– Вот, я приехал во фраке, а теперь, братец Григорий, – сказал он человеку, – уложи его хорошенько.

Эта шутка повторялась раза три. Общественно-политические взгляды Жуковского были узкоконсервативные и монархические. Декабристы были для него разбойники, возмутители, у которых «даже не видно фанатизма, а просто зверская жажда крови безо всякой, даже химерической цели». Он уверен, что «кто дерзает на настоящее верное зло для будущего неверного блага, тот – злодей». «Сила России стоит на святом, вековом фундаменте самодержавия» и т. п.

Для Пушкина Жуковский, как поэт, с самого начала творческой деятельности был самым высоко ценимым учителем. В 1825 г. он писал Вяземскому по поводу одной его критической статьи: «Ты слишком бережешь меня в отношении к Жуковскому. Я не следствие, а точно ученик его», и скромно прибавлял: «Я только тем и беру, что не смею сунуться на дорогу его, а бреду проселочной. Никто не имел и не будет иметь слога, равного в могуществе и разнообразии слогу его. В бореньях с трудностью силач необычайный». В противоположность большинству новаторов в искусстве, Пушкин относился с подчеркнутым уважением к своим литературным дедам и отцам. По настоянию Пушкина, из статьи Одоевского, предназначавшейся для «Московского вестника», были выброшены недостаточно почтительные отзывы о Державине и Карамзине. По поводу строгого приговора А. Бестужева над Жуковским Пушкин писал Рылееву: «Зачем кусать нам груди кормилицы нашей? Потому что зубки прорезались? Что ни говори, Жуковский имел решительное влияние на дух нашей словесности… Ох, уж эта мне республика словесности! За что казнит, за что венчает?» Лично Пушкин познакомился с Жуковским еще лицеистом, в 1815 г., когда Жуковский, назначенный чтецом к вдовствующей императрице Марии Федоровне, приезжал в Царское Село. Впоследствии Пушкин так вспоминал о первой их встрече:

Могу ль забыть я час, когда перед тобой

Безмолвный я стоял, и молненной струей

Душа к возвышенной душе твоей летела

И, тайно съединясь, в восторгах пламенела?

Нет, нет, решился я без страха в трудный путь!

Отважной верою исполнилася грудь.

В 1817 г., по выпуске из лицея, Пушкин заходил к Жуковскому, не застал его дома и написал на дверях его квартиры:

Штабс-капитану, Гете, Грею,

Томсону, Шиллеру привет!

Им поклониться честь имею,

Но сердцем истинно жалею,

Что никогда их дома нет.

Дошла еще одна стихотворная записка Пушкина к Жуковскому от июня 1819 г., когда Пушкин с приятелем своим, лейб-гусаром Н. Раевским, заходил в Царском Селе к Жуковскому и опять не застал его дома:

Раевский, молоденец прежний,

А там уже отважный сын,

И Пушкин, школьник неприлежный

Парнасских девственниц-богинь,

К тебе, Жуковский, заезжали,

Но к неописанной печали

Поэта дома не нашли –

И, увенчавшись кипарисом,

С французской повестью Борисом

Домой уныло побрели.

Какой святой, какая сводня

Сведет Жуковского со мной?

Скажи – не будешь ли сегодня

С Карамзиным, с Карамзиной? –

На всякий случай – ожидаю,

Тронися просьбою моей,

Тебя зовет на чашку чаю

Раевский – слава наших дней.

В Петербурге молодой Пушкин был усердным посетителем суббот Жуковского. Жуковский, исправляя уже перебеленные свои стихи, чтобы не марать рукописи, наклеивал полоски бумаги с исправленными стихами на прежние стихи. Сам он редко читал вслух свои произведения и поручал это другим. Однажды чтец, которому прежние стихи нравились больше новых, сорвал бумажку и прочел по-старому. Пушкин ловко подлез под стол, поднял брошенную бумажку и важно заявил:

– Что Жуковский бросает, то нам еще пригодится!

К портрету Жуковского Пушкин в 1818 г. написал следующие стихи:

Его стихов пленительная сладость

Пройдет веков завистливую даль,

И, внемля им, вздохнет о славе младость,

Утешится безмолвная печаль

И резвая задумается радость.

Жуковский, со своей стороны, высоко ценил Пушкина с самого начала его поэтической деятельности, восхищался им и баловал. Пушкин обладал необычайной памятью: целые строфы, переданные ему Жуковским, он удерживал в голове и повторял их без остановки. Жуковский считал нужным исправлять стих, забытый Пушкиным: такой стих он признавал дурным по одному этому признаку. По поводу стихов Пушкина «Когда к мечтательному миру» Жуковский в 1818 г. писал Вяземскому: «Чудесный талант! Какие стихи! Он мучит меня своим даром, как привидение!» Когда Пушкин окончил «Руслана и Людмилу», Жуковский подарил ему свой портрет с такой надписью: «Победителю-ученику от побежденного учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму «Руслан и Людмила», 1820, марта 26, великая пятница». В течение всей жизни Пушкина Жуковский усердно заботился о нем, хлопотал, когда Пушкин попадал в беду. Впоследствии улаживал его недоразумения с двором. В этом отношении роль Жуковского вызывает очень мало уважения. Желая, со своей точки зрения, добра Пушкину, он старательно запутывал его как можно крепче в придворные сети, из которых с тоской рвался Пушкин, старался насадить в его душе чувство благоговейно-почтительного обожания к монарху. Особенно отталкивающее впечатление производят старания Жуковского уладить недоразумение, возникшее между Пушкиным и императором в 1834 г. Жизнь Пушкина в Петербурге сложилась очень тяжело. Работать он не имел возможности, придворная жизнь и наряды красавицы-жены требовали трат совершенно непосильных, домашние дела были расстроены, он все больше входил в долги. Пушкин решил покинуть Петербург и подал царю через Бенкендорфа прошение об отставке, ходатайствуя о сохранении за ним права посещать архивы. Царь сухо ответил, что против воли он никого не желает удерживать, отставка будет дана, но архивы посещать он не может разрешить, «так как право сие может принадлежать единственно людям, пользующимся особенною доверенностью начальства». Жуковский узнал от Николая о просьбе Пушкина, пришел в ужас и спросил царя, можно ли поправить дело. Царь ответил:

– Почему же нельзя? Я никогда не удерживаю никого и дам ему отставку. Но в таком случае все между нами кончено. Он может, однако, еще возвратить письмо свое.

Жуковский стал бомбардировать Пушкина из Царского Села письмами, где убеждал его взять назад свою просьбу. «Глупость досадная, эгоистическая, неизглаголанная глупость! Вот что бы я теперь на твоем месте сделал (ибо слова государя крепко бы расшевелили и повернули мое сердце): я написал бы к нему письмо, в котором бы обвинил себя за сделанную глупость, потом так же бы прямо объяснил то, что могло заставить тебя сделать эту глупость; и все это сказал бы с тем чувством благодарности, которое государь вполне заслуживает. Если не воспользуешься этой возможностью, то будешь то щетинистое животное, которое своим хрюканьем оскорбляет слух всякого благовоспитанного человека». Пушкин написал Бенкендорфу, что берет свою просьбу обратно, и выразил сожаление, что «необдуманное письмо мое могло показаться безумной неблагодарностью и супротивлением воле того, кто доныне был более моим благодетелем, нежели государем». Бенкендорф показал письмо Жуковскому. Тот опять пришел в ужас, попросил Бенкендорфа подождать с передачей письма Пушкина царю, а Пушкину написал: «Я право не понимаю, что с тобой сделалось: ты точно поглупел; надобно тебе или пожить в желтом доме или велеть себя хорошенько высечь, чтобы привести кровь в движение. Письмо твое так сухо, что оно может показаться государю новою неприличностью. Разве ты разучился писать? Разве считаешь ниже себя выразить какое-нибудь чувство к государю? Зачем ты мудришь? Действуй просто. Государь огорчен твоим поступком; он считает его с твоей стороны неблагодарностью. Он тебя до сих пор любил и искренне хотел тебе добра. По всему видно, что ему больно тебя оттолкнуть от себя. Что ж тут думать? Напиши то, что скажет сердце. А тут, право, есть, о чем ему разговориться». Пушкин в горьком недоумении ответил Жуковскому: «Я, право, сам не понимаю, что со мною делается. Идти в отставку, когда того требуют обстоятельства, будущая судьба всего моего семейства, собственное мое спокойствие, – какое тут преступление, какая неблагодарность? Но государь может видеть в этом что-то похожее на то, чего понять все-таки не могу. В таком случае я не подаю в отставку и прошу оставить меня на службе. Теперь, отчего письма мои сухи? Да зачем же быть им сопливыми? В глубине сердца моего я чувствую себя правым перед государем; гнев его меня огорчает, но чем хуже положение мое, тем язык мой становится связаннее и холоднее. Что мне делать? Просить прощения? хорошо; да в чем?.. Не знаю, почему письма мои неприличны. Попробую написать третье». И написал третье, – по возможности, «сопливое». Наконец, царь положил гнев на милость и написал Бенкендорфу: «Я ему прощаю, но позовите его, чтобы еще раз объяснить ему всю бессмысленность его поведения и чем все это может кончиться; то, что может быть простительно двадцатилетнему безумцу, не может применяться к человеку тридцати пяти лет, мужу и отцу семейства».

Полное непонимание душевной драмы Пушкина Жуковский выказал и при улаживании первого вызова Пушкина к Геккерену. Знаменитое письмо Жуковского о смерти Пушкина насквозь фальшиво; в нем Жуковский, с целью обеспечить милость царя к семье Пушкина, рисует Пушкина восторженным обожателем царя, вкладывает в его уста слова о царе, которых Пушкин никогда не говорил, и т. п.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.