Лидия Павлова Исповедь неумехи

Лидия Павлова

Исповедь неумехи

Что больше всего не нравилось мне, первокласснице, в школьной жизни, так это ранний подъем. Не привыкшая рано вставать, я жестоко страдала, не высыпалась и на первом уроке сидела сонная. И пусть не говорят, что потом привыкаешь: все школьные годы я училась в первую смену, и каждое утро было маленькой казнью.

А больше всего мне понравился – ни за что не угадаете! – школьный звонок.

Электрических звонков тогда и в помине не было. Уборщица, она же истопница (школа наша обогревалась печами, в которых горели дрова и уголь), она же звонарь, пожилая женщина, укутанная в несколько платков, сидела в коридоре за столиком, над которым висело расписание звонков. А на столике перед ней стоял колокольчик, размером с пол-литровую банку. Он меня просто завораживал: мне нравилась его массивность и тяжесть, мягкий блеск металла и заливистый, веселый звон. Уборщица разрешала желающим оповестить о конце перемены. Старшеклассникам это было неинтересно, а от малышей всегда отбоя не было. Достался как-то звонок и мне, я взяла его и начала трясти, но вместо звона раздалось отрывистое бряканье. «Не так звонишь, – сказала уборщица, – надо вот как». И она показала мне, как надо раскачивать звонок. Я опять попробовала, и опять у меня ничего не вышло, какой-то секрет я не уловила. Другие первоклассники овладевали этой нехитрой премудростью с первого-второго раза, а у меня все не получалось и не получалось.

Так я открыла одну из своих особенностей: когда надо было что-то делать руками, я осваивала дело за месяц там, где другим требовалось пять минут. Или вообще не осваивала. Позже я не могла научиться правильно завязывать пионерский галстук, и это было источником постоянных огорчений и переживаний. Потом на уроках труда портила одну за другой заготовки, из которых мы напильниками вытачивали молотки. Потом были кляксы туши и испорченные листы с чертежами, грозящая по черчению двойка, от которой меня обычно спасал папа: он быстро и красиво выполнял чертеж, над которым я безуспешно корпела полночи. А в старших классах добавились страдания на уроках по швейному делу.

С напряжением и тревогой я постоянно ожидала, какое еще испытание пошлет мне день грядущий в школе. И папа не всегда мог помочь. Или делал это не так, как надо.

Как-то наша учительница, Александра Георгиевна, дала задание: на следующий урок арифметики принести счетные палочки. Чего, казалось бы, проще: пошел и купил. Это сейчас (или их уже вообще не делают за ненадобностью?). А тогда в магазинах счетные палочки не продавались. Наверно, наша легкая – «очень легонькая» – промышленность их не выпускала. Поэтому счетные палочки нужно было изготовить самим… Не детям, конечно, – что могут сделать первоклашки? – а родителям. Это было первое домашнее задание для моих родителей. Палочек нужно было заготовить ровно сто, потом разделить их по десять и каждый десяток скрепить отдельно. Десять связок по десять палочек.

Отец пошел в сад, наломал веток, удалил с них боковые отростки, листья, почки, нарезал, и получились палочки длиной с ладонь взрослого человека. Потом мы связали их резинкой по десять штук. «Вязанки» получились не мелкие. В портфель они не вмещались, и пришлось изготовить специальный мешочек, вроде того, в каком сейчас носят сменную обувь. Я взяла портфель, мешочек, туго набитый счетными палочками, и гордо зашагала в школу.

Первым уроком была арифметика. Мои одноклассники, в отличие от меня, пришли без мешочков, и это меня удивило: неужели они забыли про палочки? Но тут все дети стали вытаскивать счетный материал, и я застыла от удивления. Палочки у остальных детей оказались раза в два короче моих, но не это главное. Они были гладкими, белыми, ровными и одинаковыми, как будто их изготовили на фабрике. Я перевела взгляд на свои вязанки хвороста. Мои счетные палочки, не ободранные от коры и неотшлифованные, были к тому же неровными, узловатыми, корявыми – они выглядели просто ужасно! Палочки у других детей занимали совсем немного места. Моим хворостом была завалена вся парта. Ко всему еще и резинки, которыми они были перетянуты, у всех были тонкие, «шляпные», и только у меня была толстая резинка для трусов, завязанная грубыми узлами. Мне хотелось затолкать корявые обрезки обратно в мешочек. Я не сомневалась, что Александра Георгиевна скажет что-нибудь обидное про мои палочки, и все дети начнут смеяться, а я получу первую двойку.

Учительница шла между рядов, проверяя, как выполнено задание. Дойдя до меня, она на минуту остановилась и спросила, улыбаясь: «Ты, Лида, наверно, сама делала палочки, да?» – «Мне папа помогал», – пролепетала я. Мне хотелось ответить, что это я сама делала, чтобы не смеялись над моим папой, но я не умела говорить неправду. Учительница легко прикоснулась к моему плечу, сказала: «Ну, ничего, ничего», – и пошла дальше. Никто не смеялся, и я постепенно успокоилась. Но дома я дрожащим голосом сказала отцу: «У всех палочки были такие красивые и маленькие, а у меня – некрасивые и кривые!» И расплакалась. Отец очень удивился. Наши корявые палочки ему казались вполне пригодными для счета и симпатичными. Палочки нужны были на несколько уроков, и он не видел смысла в том, чтобы тратить время на доведение их до совершенства. Но он огорчился, увидев, как я переживаю неудачу.

Через две-три недели мы начали считать на счетах. Мне купили пластмассовые черные счеты с ярко-розовыми костяшками, а мешочек с вязанками хвороста уплыл в область воспоминаний. Неприятных…

А вот уроки пения я любила! Мы разучивали «То березка, то рябина, куст ракиты над рекой…», потом «Во поле березонька стояла, во поле кудрявая стояла, люли-люли стояла…» Я каждый раз с нетерпением ждала очередного урока. Но как-то Александра Георгиевна вошла в класс и объявила, что мы будем разучивать песню про нашего великого вождя Владимира Ильича Ленина.

Она не улыбалась и как будто была чем-то озабочена. Теперь-то я понимаю, что ей вовсе не хотелось знакомить малышей с ТАКОЙ песней, но, видимо, программа обучения этого требовала.

– Дети, – сказала Александра Георгиевна, – вы знаете, как советский народ любил Владимира Ильича. И когда он умер, вся страна была в горе. Вот про это и написана песня.

Она помолчала, замялась в нерешительности, потом подошла к Лене С. и сказала:

– Леночка, твоя мама меня предупреждала, что ты очень сильно переживаешь, когда слышишь что-то грустное, и даже падаешь в обморок. Но ты ведь будешь молодцом, правда?

Лена в ответ кивнула. И Александра Георгиевна запела:

…В Колонном зале положили

Его на пять ночей и дней.

И потекли народа толпы,

Неся знамена впереди,

Чтобы взглянуть на профиль желтый

И красный орден на груди.

Песня мне не понравилась, даже была неприятна. Но в ту минуту мое внимание было поглощено другим: я наблюдала за Леной С. Никогда еще я не видела, как падают в обморок. Лена выросла в моих глазах необычайно: она была особенной, не такой, как все. И не я одна наблюдала за ее поведением: одноклассники во все глаза смотрели на нее – заинтересованно, завистливо, восхищенно и немного испуганно. Все чего-то ждали.

Когда Александра Георгиевна спела второй куплет, у Лены задрожал подбородок, потекли слезы, потом она закрыла лицо руками и зарыдала. Все завороженно смотрели на нее. Рыдала Лена очень заразительно, так что вскоре заплакали еще несколько девочек. Я подумала, что, наверно, так и надо сейчас вести себя: плакать навзрыд, это похвально и хорошо, а если не плачешь, это неправильно. Заплакали еще несколько одноклассников. Другие изо всех сил пытались заплакать. Я тоже очень старалась выжать из себя несколько слезинок, но ничего у меня не вышло. Я была сконфужена своей бесчувственностью, разочарована тем, что падение в обморок не состоялось, а от песни остался тяжелый осадок.

Долгое время после этого строчки из текста песни вспоминались мне в самое неподходящее время, например, перед сном, и тогда я боялась засыпать.

Дома я рассказала про урок пения, и папа поморщился, услышав, ЧТО мы распевали. Но он ничего не сказал: свое мнение тогда правильнее всего было держать при себе: ведь я могла по детскому недомыслию передать его слова учительнице или еще кому-нибудь из взрослых…

* * *

В нашем классе за первой партой в том ряду, что у окна, сидели дочь директора школы и сын первого секретаря райкома партии. Видимо, это было привилегированное место, вроде ложи в театре. Мысль о привилегированном месте возникла у меня сейчас, а тогда мы, первоклашки, о таких вещах не знали. Надо признать, Славик и Галя были очень славными, скромными и о своем особом положении, скорее всего, и не подозревали. Славик мне очень нравился все два года, что я училась в этой школе.

Появились у меня в классе и подруги. Тамарочка была высокой, кудрявой, бойкой и очень смешливой девочкой. Нас обеих выбрали санитарками, и каждое утро мы стояли в дверях класса и проверяли чистоту рук и ногтей у одноклассников. Строки стихотворения Агнии Барто «Мы с Тамарой ходим парой, мы с Тамарой санитары» мне казались написанными именно про меня и мою первую школьную подружку.

А второй подругой была кабардиночка Роза. У нее были длинные косы, черные глаза, нежный румянец и застенчивая улыбка. На переменках мы втроем ходили по коридору, взявшись за руки, и болтали обо всем на свете.

На заднем дворе школы были разбиты грядки-делянки, закрепленные за каждым классом. Что мы выращивали на своих делянках, я не помню, наверно, это была кукуруза. На уроках труда мы прорывали траву, рыхлили землю на своей грядке. Учительница говорила, что класс, который соберет самый хороший урожай, будет награжден. И мы старались как могли. Чем наградят победителей, не задумывались – нас вдохновляла сама мысль о победе. Мы гордо именовались юннатами – юными натуралистами.

В один из дней Александра Георгиевна объявила, что наши грядки нуждаются в удобрениях, и каждый ученик должен срочно принести ведро куриного помета. Почти у всех учеников из нашего класса родители вели хозяйство, у всех были куры. Поэтому никаких затруднений задание не вызвало. На следующий день мои одноклассники принесли удобрение.

А наша семья жила на съемной квартире, кур и прочую живность не держала, поэтому пришлось просить нашу хозяйку Куну помочь с выполнением ответственного задания. Куна уже использовала имевшиеся запасы помета для собственного огорода, но все же наскребла мне ведро. И я, запоздав с выполнением задания на два дня, получив замечание от учительницы, от которого пришла в полное отчаяние, спешила реабилитироваться.

Папа в это время был в отъезде, мама с раннего утра убежала на работу в больницу, поэтому ведро пришлось тащить мне самой. Я шла медленно, отдыхая через каждые сто метров, а школа была далеко от дома. В результате я впервые с начала учебного года опоздала на урок. Со страхом ожидая наказания за опоздание, я подошла к двери класса и тут глянула на свою драгоценную ношу. Всю дорогу я шла и гордилась, что несу такое нужное удобрение. Теперь я взглянула на этот груз иными глазами. Как ни крути, это все-таки было ведро какашек, пусть и куриных. Заносить его в класс, пожалуй, не стоило. Я вздохнула и потащила ведро обратно по длинному коридору к выходу. В школьном коридоре никого не было, во дворе тоже было пустынно. Посоветоваться, куда деть ведро, было не с кем, и я, немного поразмыслив, потащила его за школу. Я поставила ведро под окнами нашего класса, возле самой грядки, и с облегчением побежала обратно.

Александра Георгиевна пожурила меня за опоздание и разрешила сесть. Когда закончился урок, она спросила, принесла ли я удобрение, и я, сияя, ответила, что ведро поставила под окном напротив нашей грядки. Учительница отчего-то заволновалась, мы с ней быстро пошли к нашей грядке, но ведра на месте не было… Так я впервые узнала о таком неприятном явлении, как кража. Расспросы уборщицы и других взрослых, опросы детей ничего не дали, ведро с пометом так и не нашлось. Я получила выговор от учительницы за то, что бросила такую ценность без присмотра (надо было, оказывается, все же внести в класс), и меня обязали принести удобрение повторно.

Это были очень трудные для меня дни. С одной стороны, мной была недовольна мама: опять проблемы с поиском удобрения. С другой стороны, Куна огорчилась из-за утраченного ведра: жила она бедно, и лишнего ведра в хозяйстве не было. Учительница тоже была недовольна: класс недовыполнил план по сдаче помета. Она ежедневно напоминала мне о моей «пометной задолженности», а взять удобрение было неоткуда. Меня это сильно угнетало, и каждое утро я шла в школу с тяжелой душой.

В конце концов все утряслось: мама купила Куне новое ведро, Александра Георгиевна же перестала требовать от меня невыполнимое (подозреваю, что мама зашла в школу и объяснила, что удобрения у нас нет и взять его негде) – все оставили меня в покое. Но за неделю я так успела измучиться, что возненавидела воровство как самый страшный порок…

* * *

Школа школой, а после уроков я по-прежнему проводила время на улице в обществе подружек из соседних дворов, двух девочек-тезок – двух Фатимат – и еще нескольких кабардинских друзей. Мне как раз в это время купили фильмоскоп и кучу диафильмов к нему. Фильмоскоп был не из тех, что проецируют изображение на экран (стену или простыню). Диафильмы в нем надо было рассматривать, поднеся окуляр к самому глазу, закрыв второй глаз – как в микроскопе. Диафильмы были цветные и, как я теперь понимаю, выполненные хорошими художниками: «Руслан и Людмила» в двух сериях-пленках, «Генерал Топтыгин» по стихотворению Некрасова, японская сказка «Желтый аист», сказка «Маша и медведь», еще какие-то… С появлением фильмоскопа мой рейтинг среди кабардинских друзей значительно повысился. Они просили разрешения заглянуть в окуляр, а я важничала, устанавливала очередь и наблюдала за порядком в ней.

Другой любимой игрушкой был калейдоскоп. Вообще-то он был не второй, а самой что ни на есть первой, самой любимой игрушкой, лучшим развлечением. Калейдоскоп был чудом, непонятным и влекущим своей тайной. Орнаменты, возникавшие в трубке при малейшем ее повороте, были один прекраснее другого, цвета их – насыщенные, яркие на просвет, ликующие. Думаю, отсюда и пошла моя любовь к витражам. Будь моя воля, я бы на каждом шагу располагала витражи: в домах, магазинах, детских садах, школах, учреждениях. Это ведь лучшее средство от уныния, скуки, усталости и депрессии.

Говорят, что больше всего мы причиняем боли тем, кого больше всего любим. Это верно и в отношении вещей. Может быть, о боли говорить в этом случае нельзя, но о неприятности, которые мы причиняем любимым вещам, думаю, можно. Любимые книги – всегда самые потрепанные, любимая одежда – наиболее заношенная. А моему калейдоскопу вообще не повезло. Я долго боролась между желанием разгадать его тайну и стремлением сберечь спрятанную в нем красоту, чтобы наслаждаться ею и дальше. Любознательность одержала победу: я разобрала это чудо чудное! А когда разобрала, расплакалась: внутри оказались два стеклянных кружка, три узкие, длинные полоски зеркала и кучка жалких разноцветных мелких стеклышек. И все! Никакой тайны, никакой жар-птицы. Собрать калейдоскоп снова так, как было, не удавалось. Что-то в нем сместилось, зеркальные полоски не держались, стеклянное донышко выпадало. Так что калейдоскопа больше не было.

И только через пять лет мне снова купили калейдоскоп. Тогда мы жили в Евпатории, я училась в пятом классе, но узоры в калейдоскопе рассматривала с не меньшим восхищением, чем в семилетнем возрасте, и могла этим заниматься бесконечно…