Светлана Челнокова От шести до девяти

Светлана Челнокова

От шести до девяти

Обычно школу принято вспоминать словами из песни «Школьные годы чудесные…» Но я, к сожалению, не захожусь в ностальгической тоске, вспоминая этот период. Ничего там чудесного не происходило, кроме разве что детства, юности. А эти состояния и без школы, сами по себе, хороши.

* * *

В 1982 году мне исполнилось шесть лет, когда мама упросила директрису принять меня в первый класс начальной школы № 1 города Мамоново Калининградской области, так сказать, условно-досрочно. Родители жили в отдаленном военном городке, детский сад посещать возможности не было, оставлять меня дома одну еще год родители считали небезопасно, так что первый класс стал решением проблемы.

Начальная школа располагалась в бывшем здании немецкой гимназии, вмещала в себя посменно двести учеников, постоянно требовала ремонта и имела тонкую вертикальную перегородку с городской поликлиникой.

Свою первую учительницу, Елизавету Степановну, я откровенно боялась. В нашем классе учился мальчишка из неблагополучной семьи, он плохо разговаривал, и учительница любила, вызвав его к доске, «поболтать за жизнь»: «Ну сто, Сявка, как папку зявут? Воедя? А папка водку пил втера?» Славка, краснея, булькал чего-то в ответ, учительница подмигивала нам. Видимо, это был такой педагогический прием налаживания «дружеских отношений» с классом. Мы солидарно хихикали, при этом совершенно не желая оказаться на месте Славки – не у всех папки вели трезвый образ жизни. Славка после уроков отчаянно лупасил каждого из нас, с кем мог справиться.

Расшалившемуся ученику Елизавета Степановна могла треснуть указкой по спине или ухватить его за ухо. Тогда считалось в порядке вещей орать на нас, детей, хватать, дергать. Даже технички имели законное право запустить в школьника половой тряпкой, если он просто пробегал мимо. Складывалось ощущение, что мы бесим и раздражаем взрослых одним своим видом. На переменах нас заставляли стоять в коридоре вдоль стен или прогуливаться медленным шагом вперед-назад. Все это, как нам объясняли, делалось не со зла, а «по-отечески», в воспитательных целях. Для спасения наших глупых душ и тел. Хм, может и правда?

Один раз мы, четверо ребят, распрыгались по коридору дикими козлами, и уборщица, здоровенная тетя Настя, зашипев матом, поперла на нас огромной глыбой, норовя ухватить всех четверых разом. О, мы, как нечаянные сопли, брызнули от нее по сторонам! Я столкнулась с одноклассником Лешкой и, отлетев от него, угодила задом в ведро с водой, принадлежащее все той же тете Насте. Я думала, она сожрет меня там же вместе с этим ведром! Но нет! Она вытащила меня за шкирку и, мокрозадую, поволокла к учительнице на разборки.

Долго судили-рядили; наконец решили, что во всем виноват Лешка – его тут же отправили за матерью, а меня вроде как признали жертвой и посадили на горячую батарею, «сушить репутацию». Он вернулся через полчаса, уже получивший «люлей» от вырванной с работы мамаши. Елизавета Степановна прервала урок, подозвала меня и начала предъявлять «улики» матери одноклассника: «Посмотрите, что! Посмотрите!» Она развернула меня задом и, встряхивая, как вещью, постоянно выставляла мою пятую точку то перед Лешкиной матерью, то перед классом, то перед Лешкой, восклицая обвинительно-назидательные речи. Лешкина мать согласно кивала: «Уж они такие! Уж я своему поддала и еще поддам!» Учительница наконец отпустила меня досушиваться, а Лешку приговорили к публичным извинениям. Я не знала, что делать: снова слезать с батареи или оставаться на ней. Мне было страшно и стыдно от этой дурацкой «судебной процедуры». Мы же не сделали ничего ужасного, и Лешка не толкал меня. Но мы не смели возбухать насчет каких-то там прав и справедливости. Мы всегда чувствовали себя виноватыми. Поэтому заплаканный и униженный Лешка прошептал: «Прости, Света!», а я со своего «чугунного трона», не менее униженная, так же тихо проговорила: «Прощаю».

Следующим уроком было пение. Я помню слова песни, которую мы разучивали:

Встаньте все люди! Встаньте, чилийцы!

Мы вам еще отомстим, кровопийцы!

Мы никогда не падем на колени!

В наших сердцах русский вождь,

Русский Ленин.

С Лешкой мы больше не дружили. А меня еще долго обзывали «мокрая ж…»

* * *

У каждого в классе была обязательная общественная нагрузка. Редактор стенгазеты, ответственный за дневник наблюдения за природой, санитар (две штуки) – они проверяли у учеников на входе в класс уши и ногти, завхоз, политинформатор, ответственный за цветы в горшках, ответственный за физкультурный инвентарь. Потом, когда нас приняли в октябрята, класс разбили на «звездочки». Это пять групп по шесть человек. Каждая «звездочка» соревновалась между собой по успеваемости, по поведению. На стене в классе висел список и график с показателями. В конце недели подводились итоги, и порой я плакала оттого, что наша «звездочка» не получала призовую картонную звезду.

В конце каждой четверти и в конце учебного года отличившимся ученикам выдавали почетные грамоты и похвальные листы. Я свои тщательно собирала на протяжении всей учебы. Кто-то сказал, что всё это «портфолио» пригодится при поступлении в институт и для вступления в коммунистическую парию. А я тогда очень хотела стать коммунистом! Я хорошо училась, бралась за любую общественную нагрузку. По коридорам больше не бегала… Меня хвалили, ставили в пример. Одной из первых приняли в пионеры – 22 апреля 1985 года, в день рождения Ленина. Правда, нас, десять лучших учеников, приняли в спортзале школы быстренько, скоренько, а остальных, «менее достойных», – 19 мая в день пионерии на главной площади города, с поздравлениями и подарками от председателя горкома. Позже я поняла, что 22 апреля на площади и так было полно мероприятий. Не до нас. Нет, не подарков мне хотелось (хотя и их тоже); мучил вопрос: «Почему двоечника Яковлева почетно приняли в такие почетные ряды – так, а меня лучшую ученицу – этак, и он еще надо мной посмеивался, размахивая подаренными карандашами? Зачем я старалась, если можно было валять дурака и бездельничать?» Обидно. Тогда у меня началось какое– то странное состояние, наверно, «детская депрессия». Мне не хотелось идти в школу, не хотелось быть хорошей. Я придумывала себе всякие болезни и упорно жаловалась маме на плохое зрение и боль в животе, вынуждая ее ходить со мной по врачам. Доктора ничего не находили, но на всякий случай выписывали рецепты и справки для школы. Передохнув таким образом с недельку, я возвращалась в школу и снова распевала со всеми вместе:

Мы проснулись на рассвете,

Белла чао, белла чао, белла чао, чао, чао!

* * *

Но больше, чем школьных успехов, нам тогда хотелось жвачек с мультяшными картинками, цветных фломастеров и переводилок. Эти богатства были недоступны большинству ребят. Но у некоторых счастливчиков, как правило, у детей моряков, такие вещички водились. Помню, как одноклассница Жанна восседала на парте, а мы топтались возле нее, предлагая какие-то свои детские сокровища за кусочек розовой прелести «Love is…». А она на наших глазах, полных жалкой мольбы, небрежно отправляла в рот вожделенный кубик и, надувая пузыри, брезгливо перебирала наши дары. Порой у Жанны не было настроения меняться, и мы, несчастные, расползались ни с чем, но кто-то из особенно жаждущих продолжал клянчить у нее «хотя бы дожевать».

Однажды у Жанны пропали фломастеры. Она всегда выкладывала их на стол поверх учебников. Девчонка пожаловалась учительнице. Елизавета Степановна закрыла дверь в классе на ключ, отчитала Жанну по поводу «таскания в школу всякой дребедени» и приказала нам всем приготовить портфели для досмотра. Фломастеры не нашлись. Тогда она приказала нам встать и стоять до тех пор, пока кто-то не сознается. Прошло сорок минут, – никто не признался. Елизавета Степановна сказала, что пойдет вызывать милицию, вышла из кабинета и закрыла нас. Мы начали сами выяснять, кто что видел, кричать друг на друга. Через какое-то время вернулась учительница и спокойно произнесла: «Нашли вора? Нет? Собирайте свои вещи! Две грузовые милицейские машины с охраной и собаками уже стоят возле школы. Всех вас сейчас отправят в колонию. И даже родители не узнают, где вы, и не спасут вас». Ух какой поднялся гвалт, ор и плач! Мы умоляли не отпускать нас, пожалеть, смилостивиться! И, по-моему, нас пощадили. Да наверняка пожалели. Ведь к десятому классу ни у кого из нас не было судимости. Но фломастеры так и не нашлись. С этого случая нам запретили приносить в школу посторонние предметы и выкладывать на парту что-либо кроме учебника, тетрадки, карандаша и ручки.

Каждый понедельник мы сдавали деньги на неделю за завтраки и обеды в школьной столовой. Завтрак на шесть дней стоил 2 руб. 40 коп., завтрак + обед – 3 руб. 60 коп. Это была необязательная процедура. Поэтому я впервые задумала «крамолу»: просила у мамы деньги под предлогом «на обед», а сама прятала рублики в старом валенке. Хранила их там целую неделю, не тратила. А потом… Потом опять не тратила. Впервые тогда я познала это прекрасное чувство обладания собственным капиталом! Нас всегда учили, что деньги – это плохо, это зло. Но какое же чувство свободы давало осознание того, что это «зло» у тебя есть. И тебе почему-то не плохо, а даже наоборот – радостно!

Вот так я помню свою школьную жизнь с первого по третий класс. Может быть, я была слишком мала, чтобы оценивать правильно свои поступки, поступки других людей. Моя первая учительница, Смирнова Елизавета Степановна, уважаемый педагог, прожила долгую трудную жизнь, воспитала несколько поколений учеников. И я не хочу обидеть светлую память о ней своими темными вкраплениями. Но то, что я написала, чувствовала тогда и чувствую до сих пор.

А так – да, все мы родом из детства… Как иначе?..