Светлана Челнокова От шести до девяти

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Светлана Челнокова

От шести до девяти

Обычно школу принято вспоминать словами из песни «Школьные годы чудесные…» Но я, к сожалению, не захожусь в ностальгической тоске, вспоминая этот период. Ничего там чудесного не происходило, кроме разве что детства, юности. А эти состояния и без школы, сами по себе, хороши.

* * *

В 1982 году мне исполнилось шесть лет, когда мама упросила директрису принять меня в первый класс начальной школы № 1 города Мамоново Калининградской области, так сказать, условно-досрочно. Родители жили в отдаленном военном городке, детский сад посещать возможности не было, оставлять меня дома одну еще год родители считали небезопасно, так что первый класс стал решением проблемы.

Начальная школа располагалась в бывшем здании немецкой гимназии, вмещала в себя посменно двести учеников, постоянно требовала ремонта и имела тонкую вертикальную перегородку с городской поликлиникой.

Свою первую учительницу, Елизавету Степановну, я откровенно боялась. В нашем классе учился мальчишка из неблагополучной семьи, он плохо разговаривал, и учительница любила, вызвав его к доске, «поболтать за жизнь»: «Ну сто, Сявка, как папку зявут? Воедя? А папка водку пил втера?» Славка, краснея, булькал чего-то в ответ, учительница подмигивала нам. Видимо, это был такой педагогический прием налаживания «дружеских отношений» с классом. Мы солидарно хихикали, при этом совершенно не желая оказаться на месте Славки – не у всех папки вели трезвый образ жизни. Славка после уроков отчаянно лупасил каждого из нас, с кем мог справиться.

Расшалившемуся ученику Елизавета Степановна могла треснуть указкой по спине или ухватить его за ухо. Тогда считалось в порядке вещей орать на нас, детей, хватать, дергать. Даже технички имели законное право запустить в школьника половой тряпкой, если он просто пробегал мимо. Складывалось ощущение, что мы бесим и раздражаем взрослых одним своим видом. На переменах нас заставляли стоять в коридоре вдоль стен или прогуливаться медленным шагом вперед-назад. Все это, как нам объясняли, делалось не со зла, а «по-отечески», в воспитательных целях. Для спасения наших глупых душ и тел. Хм, может и правда?

Один раз мы, четверо ребят, распрыгались по коридору дикими козлами, и уборщица, здоровенная тетя Настя, зашипев матом, поперла на нас огромной глыбой, норовя ухватить всех четверых разом. О, мы, как нечаянные сопли, брызнули от нее по сторонам! Я столкнулась с одноклассником Лешкой и, отлетев от него, угодила задом в ведро с водой, принадлежащее все той же тете Насте. Я думала, она сожрет меня там же вместе с этим ведром! Но нет! Она вытащила меня за шкирку и, мокрозадую, поволокла к учительнице на разборки.

Долго судили-рядили; наконец решили, что во всем виноват Лешка – его тут же отправили за матерью, а меня вроде как признали жертвой и посадили на горячую батарею, «сушить репутацию». Он вернулся через полчаса, уже получивший «люлей» от вырванной с работы мамаши. Елизавета Степановна прервала урок, подозвала меня и начала предъявлять «улики» матери одноклассника: «Посмотрите, что! Посмотрите!» Она развернула меня задом и, встряхивая, как вещью, постоянно выставляла мою пятую точку то перед Лешкиной матерью, то перед классом, то перед Лешкой, восклицая обвинительно-назидательные речи. Лешкина мать согласно кивала: «Уж они такие! Уж я своему поддала и еще поддам!» Учительница наконец отпустила меня досушиваться, а Лешку приговорили к публичным извинениям. Я не знала, что делать: снова слезать с батареи или оставаться на ней. Мне было страшно и стыдно от этой дурацкой «судебной процедуры». Мы же не сделали ничего ужасного, и Лешка не толкал меня. Но мы не смели возбухать насчет каких-то там прав и справедливости. Мы всегда чувствовали себя виноватыми. Поэтому заплаканный и униженный Лешка прошептал: «Прости, Света!», а я со своего «чугунного трона», не менее униженная, так же тихо проговорила: «Прощаю».

Следующим уроком было пение. Я помню слова песни, которую мы разучивали:

Встаньте все люди! Встаньте, чилийцы!

Мы вам еще отомстим, кровопийцы!

Мы никогда не падем на колени!

В наших сердцах русский вождь,

Русский Ленин.

С Лешкой мы больше не дружили. А меня еще долго обзывали «мокрая ж…»

* * *

У каждого в классе была обязательная общественная нагрузка. Редактор стенгазеты, ответственный за дневник наблюдения за природой, санитар (две штуки) – они проверяли у учеников на входе в класс уши и ногти, завхоз, политинформатор, ответственный за цветы в горшках, ответственный за физкультурный инвентарь. Потом, когда нас приняли в октябрята, класс разбили на «звездочки». Это пять групп по шесть человек. Каждая «звездочка» соревновалась между собой по успеваемости, по поведению. На стене в классе висел список и график с показателями. В конце недели подводились итоги, и порой я плакала оттого, что наша «звездочка» не получала призовую картонную звезду.

В конце каждой четверти и в конце учебного года отличившимся ученикам выдавали почетные грамоты и похвальные листы. Я свои тщательно собирала на протяжении всей учебы. Кто-то сказал, что всё это «портфолио» пригодится при поступлении в институт и для вступления в коммунистическую парию. А я тогда очень хотела стать коммунистом! Я хорошо училась, бралась за любую общественную нагрузку. По коридорам больше не бегала… Меня хвалили, ставили в пример. Одной из первых приняли в пионеры – 22 апреля 1985 года, в день рождения Ленина. Правда, нас, десять лучших учеников, приняли в спортзале школы быстренько, скоренько, а остальных, «менее достойных», – 19 мая в день пионерии на главной площади города, с поздравлениями и подарками от председателя горкома. Позже я поняла, что 22 апреля на площади и так было полно мероприятий. Не до нас. Нет, не подарков мне хотелось (хотя и их тоже); мучил вопрос: «Почему двоечника Яковлева почетно приняли в такие почетные ряды – так, а меня лучшую ученицу – этак, и он еще надо мной посмеивался, размахивая подаренными карандашами? Зачем я старалась, если можно было валять дурака и бездельничать?» Обидно. Тогда у меня началось какое– то странное состояние, наверно, «детская депрессия». Мне не хотелось идти в школу, не хотелось быть хорошей. Я придумывала себе всякие болезни и упорно жаловалась маме на плохое зрение и боль в животе, вынуждая ее ходить со мной по врачам. Доктора ничего не находили, но на всякий случай выписывали рецепты и справки для школы. Передохнув таким образом с недельку, я возвращалась в школу и снова распевала со всеми вместе:

Мы проснулись на рассвете,

Белла чао, белла чао, белла чао, чао, чао!

* * *

Но больше, чем школьных успехов, нам тогда хотелось жвачек с мультяшными картинками, цветных фломастеров и переводилок. Эти богатства были недоступны большинству ребят. Но у некоторых счастливчиков, как правило, у детей моряков, такие вещички водились. Помню, как одноклассница Жанна восседала на парте, а мы топтались возле нее, предлагая какие-то свои детские сокровища за кусочек розовой прелести «Love is…». А она на наших глазах, полных жалкой мольбы, небрежно отправляла в рот вожделенный кубик и, надувая пузыри, брезгливо перебирала наши дары. Порой у Жанны не было настроения меняться, и мы, несчастные, расползались ни с чем, но кто-то из особенно жаждущих продолжал клянчить у нее «хотя бы дожевать».

Однажды у Жанны пропали фломастеры. Она всегда выкладывала их на стол поверх учебников. Девчонка пожаловалась учительнице. Елизавета Степановна закрыла дверь в классе на ключ, отчитала Жанну по поводу «таскания в школу всякой дребедени» и приказала нам всем приготовить портфели для досмотра. Фломастеры не нашлись. Тогда она приказала нам встать и стоять до тех пор, пока кто-то не сознается. Прошло сорок минут, – никто не признался. Елизавета Степановна сказала, что пойдет вызывать милицию, вышла из кабинета и закрыла нас. Мы начали сами выяснять, кто что видел, кричать друг на друга. Через какое-то время вернулась учительница и спокойно произнесла: «Нашли вора? Нет? Собирайте свои вещи! Две грузовые милицейские машины с охраной и собаками уже стоят возле школы. Всех вас сейчас отправят в колонию. И даже родители не узнают, где вы, и не спасут вас». Ух какой поднялся гвалт, ор и плач! Мы умоляли не отпускать нас, пожалеть, смилостивиться! И, по-моему, нас пощадили. Да наверняка пожалели. Ведь к десятому классу ни у кого из нас не было судимости. Но фломастеры так и не нашлись. С этого случая нам запретили приносить в школу посторонние предметы и выкладывать на парту что-либо кроме учебника, тетрадки, карандаша и ручки.

Каждый понедельник мы сдавали деньги на неделю за завтраки и обеды в школьной столовой. Завтрак на шесть дней стоил 2 руб. 40 коп., завтрак + обед – 3 руб. 60 коп. Это была необязательная процедура. Поэтому я впервые задумала «крамолу»: просила у мамы деньги под предлогом «на обед», а сама прятала рублики в старом валенке. Хранила их там целую неделю, не тратила. А потом… Потом опять не тратила. Впервые тогда я познала это прекрасное чувство обладания собственным капиталом! Нас всегда учили, что деньги – это плохо, это зло. Но какое же чувство свободы давало осознание того, что это «зло» у тебя есть. И тебе почему-то не плохо, а даже наоборот – радостно!

Вот так я помню свою школьную жизнь с первого по третий класс. Может быть, я была слишком мала, чтобы оценивать правильно свои поступки, поступки других людей. Моя первая учительница, Смирнова Елизавета Степановна, уважаемый педагог, прожила долгую трудную жизнь, воспитала несколько поколений учеников. И я не хочу обидеть светлую память о ней своими темными вкраплениями. Но то, что я написала, чувствовала тогда и чувствую до сих пор.

А так – да, все мы родом из детства… Как иначе?..

Данный текст является ознакомительным фрагментом.