Алексей Завьялов Утро в сосновом бору

Алексей Завьялов

Утро в сосновом бору

В нашей волости, Сондоге, что в Вологодской области, в начале шестидесятых была только начальная школа – четыре класса, а потом все шли в восьмилетку за тридцать километров на Вожбал. Жили там в интернате, а в субботу после уроков бежали домой. В воскресенье после обеда возвращались. И так весь год: и в мороз, и в дождь, и в грязь со снегом, по тракторной дороге лесом, гатями. Зимой иногда нас подвозили в санях на тракторе, но половину дороги все равно приходилось бежать, чтоб не замерзнуть.

Нас у родителей было четверо: три брата и младшая сестра Света. На Вожбале пришлось поучиться только старшему, Саше. Полтора года он там отбыл. А начиная с моего года родившихся в шестидесятом стали отправлять в райцентр, что за семьдесят километров, в Тотемскую школу-интернат. С Вожбала-то на каждый выходной домой можно было прибежать, а из Тотьмы – только на каникулы.

Начальную школу я окончил почти отличником (чистописание хромало) и в интернате год еще по инерции хорошо учился, хотя мысли были больше о доме и о еде, а не об учебе. Народ в интернате собирался самый разный. Были там и детдомовские, были и из детских колоний, была тотемская блатная шпана, ну и мы, деревенские, мужики. Воспитатели и учителя подобрались хорошие, нормальные люди, желавшие нам добра и жалевшие нас.

После зимних каникул, на третий день, я сбежал. Накопил хлеба, украл два кухонных ножа в столовой (от волков). За картиной Шишкина «Утро в сосновом бору», что висела напротив кабинета директора, я оставил записку, чтоб меня не искали: «всё равно не найдете». Морозы стояли ночами за тридцать градусов. Добирался я по узкоколейке на лесовозах. Выловили меня только утром следующего дня в лесопункте Крутая Осыпь, это за семнадцать километров от дома. Там бы уже пешком пошел и дошел бы – мы подготовленные все были, не мороз это был для нас и не расстояние (знайте, дети, любой пятиклассник может пройти 17 километров по тридцатиградусному морозу). А в Осыпи меня уже ждали: директор с воспитателем (они на машине по зимнякам доехали) и отец на лошади с санями. Родные из-за меня натерпелись.

Меня отпустили домой на неделю. Святые люди! Тогда-то я обрадовался, но зря они это сделали (хотя если б не отпустили, то снова бы сбежал). У них не было выбора, наверное, но они создали прецедент (как сейчас говорят) – в интернате начались побеги, порой с драматическим и даже трагическим исходом.

Вот Серега Ульяновский ушел весной в свою Тарногу – сто километров по бездорожью, дошел, но стоптал ноги так, что отслоилась кожа на пятках, а две девчонки замерзли на дороге зимой в сорокаградусный мороз, не дойдя до дома километров десять из сорока: сели отдохнуть… Говорят, какой-то говнюк на бензовозе не взял, хотя они и голосовали. Да хоть бы и не голосовали! Моего младшего брата Ивана тоже через год сняли с лесовоза: моим проторенным путем пошел.

А учеба? Да какая там учеба! Три года я отбыл в интернате, брат Ваня – два, Саша – два с половиной, его после моего побега тоже перевели в тотемский интернат, чтоб мне было веселее. Сестре не пришлось, к счастью, – семья переехала в Тотьму. Учились ни шатко ни валко: все дни считали до каникул, вычеркивали в календаре. Нас, сондогских, вместе с девчонками было человек двадцать. Мы держались все вместе. Скидывались, у кого были деньги, и на всех покупали в пирожковой булочки.

В город было опасно выходить. Тотемская шпана лютовала: братья Тиховы, Цыка, братья Хрычи, Суббота, Аника – всех не помню. Они все с ножичками ходили, многие через колонии прошли, могли подколоть или запинать до полусмерти. Были случаи. Мы их побаивались, но все равно делали вылазки, – по двое, перебежками, от угла к углу. Городские шарой ходили, жестокие были, звери. Из тюрем не вылезали, многие там и сгинули. Мы в драки с ними не ввязывались, да и драться-то не умели. Мы и драк-то до интерната не видали: у нас в деревне как-то все мирно жили, мужики даже по пьянке не дрались. Недавно один старик сказал: как в лукошке там жили.

До сих пор у меня к Тотьме нет теплых чувств, хотя столько лет прошло. Не было там праздника без поножовщины, чтоб кого-нибудь не убили или не покалечили. Многие имели тюремный опыт, молодежи было у кого учиться. Север. Кругом зоны и поселения, леспромхозы с вербованными, бывшими уголовниками. По Тотьме и мужику-то не местному опасно было ходить даже днем – законы действовали тюремные.

Голодные мы были всегда. Лет десять назад Ванино письмо на чердаке родительского дома нашли. Ваня пишет, что живем хорошо, учимся тоже, ну и все такое на страницу, а в конце приписка, чтоб прислали «мяса печеного и паренцы (пареная репа). Побольше». Передачи нас выручали, мы их все вместе ели.

Кормили нас в два захода: вначале младшие классы, потом мы. На обед отпускали после последнего урока, а на ужин – после домашней подготовки. Толпа из всех классов вначале сбивалась, неслась, как голодное стадо, вниз по широкой лестнице, потом сужалась в коридоре к столовой, размазывая зазевавшихся учителей по стенам, а потом ломилась в узкую дверь, за которой была крутая лестница вниз, шесть ступеней. Протиснувшиеся, продавленные напором толпы ученики сразу валились, прыгали вниз, но внизу были еще одни узкие двери, – создавалась буферная подушка из тел, поэтому травм особых не было. В столовой порядка было больше, так как места за каждым классом и учеником были закреплены, и можно было тем, кто дежурил по столовой, «паснуть» другу побольше еды.

Очень жалко было детдомовских ребят из младших классов. У нас родители, дом, мы на каникулы домой, а они весь год там, и передачку им никто не пришлет, голову не к кому приклонить. Мы некоторых подкармливали и старались быть с ними приветливыми. Помню, в первый класс пришел Гоша из детдома – крепыш такой, рыжий, на моего брата Ваню, что дома остался, похож. Мы спрашивали его: «Гоша, ты почему такой рыжий?» – «Я, – отвечал, – трактор ржавый проглотил». Он так «р» выделял, будто недавно выговаривать стал. Я его очень жалел, делился иногда, чем мог. До сих пор их жалко. Как будто долг какой-то перед ними.

Да, еще об учебе. Помню, в пятом классе, в начале зимы я заболел, температура высокая. С температурой пришел вечером на подготовку домашнего задания, мы все вместе его в классе делали, так мне старожилы у виска пальцами крутили: радовался бы да лежал в спальне. А я тогда не мог, но через год уже мог.

Детдомовские и те, что из колоний, ушлые были. Мы с ними не так боялись в город выходить. Они нас учили фене, учили воровать пирожки в тотемских столовых. Меня Васька Антонов натаскивал, я несколько украл, каюсь: на десять копеек покупали пару, а два-три еще в карманы совали. Возможно, женщины столовские видели это, но закрывали глаза, жалея нас, «инкубаторских», голодных.

Разные в классе были ребята. Были и одаренные. Вот Толик Красильников из Великого Устюга почти не занимался, но контрольные по физике и математике за десять минут решал, а потом нам помогал. Все мастерил что-то, красивые перстни напильником вытачивал из бильярдных шаров, наушники делал в коробках из-под гуталина – магнит, обмотка из медного провода, мембрана. Мы радио слушали, закинув из форточки на уличные провода один выход, а другой, землю, к батарее прицепив. Но психованным был, учителям грубил, и в седьмом классе его в колонию упекли. Яшка Коротаев из Тарноги ночами книжки у окна под уличным фонарем читал. Музыканты были. Был и свой вечный второгодник, Коля Некипелов, на задней парте сидел. Мы учились в пятом, а он должен был быть уже в восьмом. Такой мужик! Голос уж сломался, но добродушный, никого не обижал. Учитель пения ему говорит: ну, «недокипяченный», иди, пой. Коля только лыбится, а мы ржем. Он редко в классе появлялся: кочегарам помогал уголь таскать, они его подкармливали.

В седьмой класс к нам из детской колонии поступил Толик Федосеев, отец его привез. Такой небольшого роста паренек, и не качок, а дрался как в кино. Жил независимо. Никого не трогал, справедливый был. Блатные старшеклассники Япончик, Макака, Боцман, Баланда его однажды в коридоре возле туалета поучить смирению решили. Рожи у них после этого неделю светились, у Макаки два ребра было сломано, у Боцмана нога не гнулась, а у Толи – ни царапины! Его даже тотемская шпана боялась, черным дьяволом звали, он в черной кожаной куртке ходил. На поговорку «дают – бери, а бьют – беги» он говорил: не побегу. Смелый был парень. Потом его отец забрал. Интересно, как сложилась его судьба?

Зимой в спальнях было холодно, вечно пьяные кочегары топили не очень и плюс высокие потолки и большие окна – это был старый купеческий дом, да и зимы здесь морозные. Спали под двумя байковыми одеялами и простыней вместо пододеяльника. С простыней теплее, хотя она и тонкая, но воздушная прослойка сохраняет тепло, греет (так нас учили воспитатели, и это действительно так). А вот в Вожбальском интернате, где пришлось поучиться брату Саше, зимой спали в одежде под тюфяками, все вместе, так теплее (наверно потому, что простыней у них не было). Сдвигали кровати и освободившимися тюфяками укрывались, а на полу делали ледяной каток, чтобы быстрее добираться до своего места.

Раз в полтора месяца каждый класс, начиная с пятого, дежурил неделю по столовой. Там приходилось делать все: от самой приятной работы – хлеборезом – до мытья посуды. Очень много посуды. Меня часто ставили хлеборезом: я умел ровно половинить буханку, а потом каждую половину разделить на восемь равных кусков. Вася Климов с клинообразной, вечно стриженной головой (мы все там часто ходили стриженными наголо, чтоб вши не заводились) под общее восхищение колол об свою макушку крупную картошку – пополам! А парикмахеры обычно появлялись неожиданно, и всегда на вечерней подготовке, чтоб никто не сбежал. Дверь запиралась, и, пока карнали первого несчастного, мы судорожно чесали головы гребнями, выхватывая их друг у друга, чтоб доказать, что у нас вшей нету. Но гниды-то все равно оставались. Коля Конев вычесал однажды сто двадцать пять вшей, мы считали, пока его не увели под наши восторженные возгласы. Такой рекорд и слава! Коля остался навеки в нашей памяти, многое уж забылось, а это нет.

По воскресеньям нас строем водили в кинотеатр. Я до сих пор не люблю смотреть кино в кинотеатрах, в темных залах, хотя сам много лет работал киномехаником, в том числе и в том самом кинотеатре. Я не любил то удручающее состояние, когда выходишь на улицу из темного зала, где два часа был в каком-то другом, ярком, захватывающем, нездешнем мире, а этот, реальный, сильно проигрывает киношному. Я и сейчас иногда испытываю нечто похожее: по сравнению с кино мир статичен, малоподвижен. Я сейчас понимаю, что это хорошо. Но хорошо, когда ты свободен, а тогда было только плохо, потому как тянулось долго. Тогда, в школе-интернате.

До интерната мир был лучше кино. Выходя после фильма из деревенского клуба, мы возвращались к жизни счастливой: стоял родительский дом, падал снег или солнце светило, все было хорошо! Паслись овцы, шли коровы, текла река, в реке – рыба, дома ждали родители, бабушка с дедом, в печке – каша, стояла школа с первой учительницей, доброй Галиной Васильевной, за деревней – бор с грибами и ягодами. И уже никогда не вернуться в тот красочный, полный жизни мир детства…

Недавно был в Тотьме, зашел в интернат – там сейчас сельскохозяйственный лицей. Ком к горлу. Батареи под окнами всё те же, мы около них вечерами грелись, паренцу жевали. Напротив кабинета директора – глазам не поверил – так и висит картина «Утро в сосновом бору». Я даже невольно проверил: не там ли моя записка? В конце коридора к столовой все такая же узкая дверь, но новая. Добрый охранник, выслушав про мою здесь учебу когда-то и про коридор этот, сказал, что сейчас в столовую можно зайти с улицы и пообедать недорого. Да только вот есть расхотелось…