Фаддей Венедиктович Булгарин (1789–1859)

Фаддей Венедиктович Булгарин

(1789–1859)

Гнуснейшая фигура русской журналистики, имя, ставшее нарицательным для журнальной рептилии, доносчика и шантажиста. Жизнь его, как и жизнь Чичикова, можно уподобить как бы барке какой-нибудь среди свирепых волн. Чего не потерпел он? Поляк. Кончил курс в петербургском кадетском корпусе, выпущен корнетом в уланский полк. Кутил и буйствовал, как полагается корнету. Участвовал в походах 1805–1807 гг. Долголетний его журнальный соратник Греч сообщает: «Хотя впоследствии он рассказывал мне о своих геройских подвигах, но, по словам тогдашних его сослуживцев, храбрость не была в числе его добродетелей: частенько, когда наклевывалось сражение, он старался быть дежурным по конюшне. Однако он был сильно ранен в живот при Фридланде». Через три-четыре года мы находим Булгарина в Ревеле. Из военной службы его за дурное поведение выгнали. Опухший от пьянства, оборванный, он на городском бульваре подходил к гуляющим и в вычурных литературных оборотах просил милостыни, – иногда даже в стихах: «Кто бедным милости творит…» Однажды у приятеля своего, камердинера одного полковника, он стянул шинель и спустил в кабаке. Еще года два прошло. Булгарин – солдат французской армии. Под наполеоновскими орлами сражается в Испании, потом с великой армией вступает в Россию, уже в чине капитана; в корпусе маршала Удино действует против Витгенштейна. Вместе с отступающей французской армией докатился до Франции и в 1814 г. был взят в плен прусскими партизанами. По окончании войны вернулся в Россию. В 1820 г. явился к Гречу человек лет тридцати, тучный, широкоплечий, толстоносый губан, порядочно одетый, и на сквернейшем французском языке начал:

– Excuser, monsieur, si je vous de?range…[272]

Это был Булгарин. Произошло знакомство, на долгие годы соединившее в совместной журнальной деятельности этих двух гиен русской журналистики. Свирепые волны вокруг жизненной барки Булгарина улеглись, и началось благополучное плавание по спокойной глади жизненных успехов и материальной обеспеченности.

У Булгарина оказался несомненный талант бойкого, легко читающегося фельетониста. Недурные были и его беллетристические вещи, их охотно печатали в лучших тогдашних альманахах, включая «Полярную звезду» Рылеева и «Северные цветы» Дельвига. Булгарин познакомился с рядом тогдашних писателей – Грибоедовым, Рылеевым, братьями Бестужевыми, братьями Тургеневыми и другими. Он производил впечатление малого умного, любезного, веселого и гостеприимного, способного к дружбе и искавшего дружбы людей порядочных. Однако не пренебрегал знакомством и милостями людей влиятельных: сошелся с Магницким, Руничем, с приближенными Аракчеева, пролез и к нему самому. Разразилось 14 декабря. Булгарин сильно перетрусил: он водил знакомство со многими из декабристов – Рылеевым, братьями Бестужевыми, Кюхельбекером. Все меры стал принимать, чтобы доказать свою непричастность. На запрос полиции описал приметы бежавшего Кюхельбекера «так умно и метко», что по ним узнали и арестовали беглеца. Донес на племянника своего, молодого офицера Демьяна Искрицкого. Явился к нему журналист Орест Сомов, заявил, что бежал из Петропавловской крепости, и просил спасти. Булгарин запер его на ключ у себя в кабинете, помчался в полицию и сообщил о своем госте. Оказалось, однако, что Сомов просто подшутил над Булгариным. Он действительно был арестован и сидел в крепости, но выпущен «без последствий». За такую шутку Сомов отсидел три дня в крепости.

В начале двадцатых годов Булгарин издавал журналы «Литературные листки» и «Северный архив», впоследствии слившийся с «Сыном отчества» Греча. С 1825 г. Булгарин и Греч стали издавать газету «Северная пчела», – в течение десятилетий бывшую единственной газетой, которую принужден был читать русский читатель. Обсуждать в печати вопросы внешней, а тем более внутренней политики в то время не разрешалось. Передовых статей в газете не было; политические известия сообщались в урезанном, часто даже в искаженном виде, исключительно с фактической стороны. Правительственные сообщения печатались без всяких комментариев, их не полагалось не только критиковать, но и хвалить. Внутренние известия состояли из сообщений о пожарах, о редких явлениях природы, о двухголовых младенцах и т. п. Иногда, однако, в «Северной пчеле» появлялись и руководящие статьи, – все они писались по заказу Третьего отделения или прямо доставлялись им в готовом виде для напечатания. Булгарин вел в газете фельетоны, где писал о литературе, театре, музыке, сводил счеты с литературными врагами, выхвалял произведения свои и своих друзей, рекомендовал публике магазины, рестораны и предприятия, дававшие ему взятки, и всячески опорочивал те, которые взяток давать не хотели. Не брезговал и доносительством, но большей частью избирал для этого более прямой путь: просто писал доносы в Третье отделение. Служба его правительству была многообразна. Он вообще состоял осведомителем Третьего отделения касательно литературы и литераторов, писал в нужных случаях для правительства даже официальные воззвания. О заслугах своих сам Булгарин писал однажды Дубельту так: «Во время восстания Польши все (правительственные) воззвания к польскому народу и войску, все письма к магнатам польским писаны мною, на польском языке. После 14 декабря, в турецкую войну и во время холеры, когда умы были в волнении, я писал и печатал статьи по указанию и воле графа А. X. Бенкендорфа для успокоения умов, и граф Бенкендорф не однажды повторял мне, что я из всей польской нации примерный подданный». Граф Бенкендорф, после него граф Орлов и Дубельт вообще очень благоволили к Булгарину, защищали его перед сами царем, но относились к нему с презрением. Как позволял Булгарин обращаться с собой начальству, показывает такой случай. В 1846 г. он напечатал в «Северной пчеле» стихотворение графини Е. П. Ростопчиной «Насильный брак»: старый рыцарь-барон просит вассалов рассудить его с молодой его женой, обвиняет ее в холодности и ненависти к нему, а она отвечает:

Раба ли я или подруга,

То знает бог; я ль избрала

Себе жестокого супруга,

Сама ли клятву я дала?

Жила я вольно и счастливо,

Свою любила волю я,

Но победил, пленил меня

Соседей злых набег хищливый.

Я предана, я продана,

Я враг ему, а не жена!

Булгарин не доглядел, напечатал. И все поняли, что тут изображены отношения между Николаем и Польшей. Шеф жандармов Орлов призвал Булгарина для объяснений. Булгарин, – ко всему ведь еще и сам поляк, – страшно перетрусил, в оправдание приводил срочную газетную работу и несколько раз плачевным голосом повторил:

– Мы школьники!

– Так ты школьник?

Орлов схватил его за ухо, поставил у печки на колени, сам сел писать и продержал Булгарина на коленях более часа. Потом отпустил и сказал:

– Помни, школьникам бывает и другого рода наказание.

Сообщивший этот рассказ жандармский полковник Стогов прибавляет: «Когда Орлов рассказал государю сцену с Булгариным, государь много смеялся и сказал Орлову: «Ты, чудак, не стареешься!» Нужно еще заметить, что рассказ Стогова, видимо, сильно смягчен и сокращен цензурой. В «Русской старине» за 1886 г., где помещены воспоминания Стогова, листок, где был этот рассказ в первоначальном виде, вырезан и вместо него вклеен другой, напечатанный разгонисто.

Главными началами, руководившими Булгариным в его журнальной деятельности, были, как сообщает Греч, тщеславие и алчность. Булгарин был и романист, выпустил несколько романов – «Иван Жыжигин», «Дмитрий Самозванец» и др. Кто отрицательно отзывался о его романах, становился его врагом, и Булгарин с бешенством обрушивался на него инсинуациями, клеветой, бранью, доносами. Всего же больше любил он деньги, и, когда что-нибудь грозило его карману, он развивал деятельность самую энергичную. Появление всякой новой газеты грозило конкуренцией его газете, монопольно властвовавшей в журналистике. Поэтому Булгарин немедленно начинал кампанию против конкурента, засыпал Третье отделение доносами на его неблагонадежность, опорочивал всячески в своей газете. Не без участия Булгарина погибла «Литературная газета» Дельвига. Как выгодна была для Булгарина и Греча их монополия, показывают доходы их с газеты. В 1855 г., например, каждый из совладельцев получил на свою долю по 24 000 руб. серебром.

«В Булгарине, – рассказывает Греч, – скрывалась исключительная жадность к деньгам, имевшая целью не столько накопление богатства, сколько удовлетворение тщеславия; с каждым годом увеличивалось в нем чувство зависти, жадности и своекорыстия. В основе его характера было что-то невольно дикое и зверское. Он ни с кем не умел ужиться, был очень подозрителен и щекотлив и при первом слове, при первом намеке бросался на того, кто казался ему противником, со всею силою злобы и мщения. Иногда по самому ничтожному поводу он впадал в какое-то исступление, сердился, бранился, обижал встречного и поперечного, доходил до бешенства. В таких случаях он пускал себе кровь, ослабевал и приходил в нормальное состояние». Был он тучен, с брюшком; гнойные, воспаленные глаза, огромный рот и вся фигура производили неприятное впечатление. Голос был грубый, отрывистый, говорил нескладно, как бы заикался на словах. В своей семейной жизни Булгарин был точно чужой; как хозяин дома он не имел никакого значения. Домом, детьми, деньгами распоряжались по своему произволу его жена-немка Елена Ивановна и ее тетка, знаменитая «танта», – гнусная, злая баба, которую Булгарин ненавидел всей душой. Она хорошо была известна в литературных кругах как домашний бич Булгарина. У Рылеева есть стихотворение: «Ах, где те острова, где растет трын-трава, братцы?» В нем поминается и «танта»:

Где с зари до зари

Не играют цари –

В фанты;

Где Булгарин Фаддей

Не боится когтей –

Танты.

Жена Булгарина – бывшая проститутка, взятая им из дома терпимости. На это намекает Пушкин в «Моей родословной», отвечая Булгарину, назвавшему его мещанином во дворянстве: «Решил Фиглярин вдохновенный: я во дворянстве мещанин. Что ж он в семье своей почтенной? Он?.. Он в Мещанской дворянин (на Мещанской улице в Петербурге помещались дома терпимости)». Жена Булгарина и «танта» давали ему ничтожную сумму на карманные расходы, а все доходы от газеты отбирали. Булгарин тщательно скрывал от жены мелкие доходцы от фруктовых магазинов и винных погребов, восхваляемых им в своей газете. Под Дерптом у Булгарина было поместье Карлова, куда он ездил летом отдыхать.

В начале издательской деятельности Булгарина Пушкин относился к нему очень терпимо, помещал в его «Литературных листках» и «Северной пчеле» свои стихи, хотя в частных письмах называл Булгарина с Гречем «грачами-разбойниками», «сволочью нашей литературы» и т. п. Булгарин со своей стороны очень дорожа сотрудничеством Пушкина, неизменно восхвалял его, называл первым современным поэтом русским, восторженно приветствовал каждую новую поэму Пушкина и каждую новую главу «Онегина». В 1827 г., по приезде Пушкина в Петербург, они с Булгариным познакомились лично, Пушкин вместе с Дельвигом даже обедал у Булгарина, что очень возмутило Вяземского. Кружок Пушкина, Дельвига и Вяземского в 1830 г. стал издавать «Литературную газету»; цель была – дать серьезный литературный орган и начать борьбу с духом пошлости, прислужничества и беспринципности, пронизавшим грече-булгаринские органы. Булгарин, всегда боявшийся конкуренции, начал яростную травлю газеты, сначала не задевая самого Пушкина. В это время Булгарин напечатал роман «Дмитрий Самозванец», в котором целый ряд сцен позаимствовал из «Бориса Годунова», – еще не напечатанного, но уже широко распространившегося в публике. До Булгарина дошло, что Пушкин обвиняет его в плагиате. В «Литературной газете» появился неблагоприятный разбор «Дмитрия Самозванца», написанный Дельвигом. Но Булгарин решил, что статью написал Пушкин. Когда не хвалили его творений, Булгарин терял голову от бешенства. В «Северной пчеле» он поместил статейку под заглавием «Анекдот», написанный поистине «слюною бешеной собаки». В прозрачном образе якобы французского поэта выводился Пушкин, которому давалась такая характеристика: «Служит усерднее Бахусу и Плутусу (вину и богатству), нежели музам; сердце его – холодное и немое существо, как устрица, а голова – род побрякушки, набитой гремучими рифмами, где не зародилась ни одна идея; бросает рифмами во все священное, чванится перед чернью вольнодумством, а тишком ползает у ног сильных, чтобы позволили ему нарядиться в шитый кафтан; марает белые листы на продажу, чтобы спустить деньги на крапленых листах; одно у него господствующее чувство – суетность». Вслед за тем Булгарин напечатал уничтожающую статью о только что вышедшей седьмой главе «Онегина», в которой провозгласил полное падение Пушкина. Началась открытая война. Пушкин поместил в «Литературной газете» статью якобы о записках парижского сыщика Видока. Но все сразу в образе Видока узнали Булгарина. Пушкин писал: «Представьте себе человека без имени и пристанища, живущего ежедневными донесениями, женатого на одной из тех несчастных, за которыми по своему званию обязан он иметь присмотр, отъявленного плута, столь же бесстыдного, как и гнусного, и потом вообразите себе, если можете, что должны быть нравственные сочинения такого человека» и т. д. Статья произвела сенсацию. В книжной лавке Оленина Булгарин, взбешенный статьей, крестился и низко кланялся перед иконой, хотя был католик, – божась, что между ним и Видоком нет ничего общего.

– Неужели в этой статье хотели представить меня? – спрашивал он.

Книгопродавец Лисенков выпустил портрет Булгарина с подписью Видок, портреты брались нарасхват. За Булгариным утвердилась кличка Видок, присоединенная к прежней его кличке Фиглярин, так он теперь и стал фигурировать во всех эпиграммах – Видок Фиглярин. Года два продолжалась беспощадная война между Пушкиным и Булгариным. Булгарин обливал грязью Пушкина, Пушкин высмеивал бездарные романы Булгарина, стрелял в него эпиграммами и не гнушался, подобно Булгарину, задевать и личную жизнь противника – например, намеками на его жену, бывшую проститутку. Под влиянием Греча Булгарин понял невыгодность борьбы с Пушкиным, прекратил свои нападки, опять стал восторженно хвалить его произведения. «Грачи-разбойники» не теряли надежды вступить в союз с Пушкиным. Но, конечно, надежды эти не осуществились. До конца жизни Пушкин не переставал мечтать о журнале, который бы дал отпор гнусному господству в журналистике этих беспринципных рептилий, и в первый же книжке своего «Современника» поместил статью Гоголя «О движении журнальной литературы», дававшую достойную оценку журналам Булгарина и Греча.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.