«Меньше знаешь — легче спишь»

«Меньше знаешь — легче спишь»

Их (заключенных. — Авт.) я не помню. Я с ними не разговаривала, никакой полемики не вела. И не жалела. Сама голодная ходила, кто б меня пожалел?

А Русланову я жалела. Она была настолько простая, душевная… У них раньше радива (радио. — Авт.) не было, а тут Первомай, в клубе на Фрунзе радиво играет… И вдруг запели там, в радиво, «Валенки» (главная песня из репертуара Руслановой. — Авт.). Так Русланова давай у нас по камере плясать! И петь! Сначала тихонько, потом все громче, громче! Я ей стучу в дверь, а она разошлася-я! На весь коридор кричит! (Смеется.) Вызвали старшего, повели ее в карцер, меня обыскивать заставили, а чего обыскивать, нет у ней ничего. В карцере она сразу успокоилась (смеется).

А потом выпустили ее, освободили (после смерти Сталина дело Руслановой было пересмотрено и прекращено. — Авт.). Приехали за ей, наверное, три «Волги». Все прощаются, руки жмут. А нас она давай обнимать, целовать! Мы что — нам можно, она уже свободный человек. Со всеми душевно прощалась. А что, господи, наша работа такая, она на нас не обиделась.

А пришла к нам понурая-понурая. Одно только говорила: «Я ни за что сижу, ни за что». Так я и не знаю, за что. Не выясняла и не спрашивала. Пока сидела — нельзя было, а когда уходит, чего выяснять-то, раз уходит. Меньше знаешь — легче спишь.

* * *

Политические у нас сидели. Господи боже мой, да их сразу видно! Эти, которая шпана, обзовут тебя не знаю как, а политические культурно разговаривают, никогда «ты» не скажут.

Было их много. Целая партия ленинградцев (осужденных по «ленинградскому делу», жертвами которого в конце 1940-х стали крупные партийные руководители. — Авт.) Такие порядочные, хорошие… За что попадали? Ну, если попал — значит, заслужил. Может, что плохо сказал, что языком смолол…

Хотя я когда Русланову принимали, сама прекрасно понимала, что она с концерта, спела там песню какую-то, вот и попала. Все равно ведь видно, который человек виноват, который нет. Эти ленинградские — они такие были спокойные: «Ой, извините!», «Ой, пожалуйста!» Чего они сидят, господи боже мой… Видно, что-нибудь плохо сказали, поругали начальство…

В голове я об этом задумывалась, но говорить-то не могла. Ни с кем вообще нельзя говорить было, а то за печку посадят и будут допрашивать. Был у нас такой, как его фамилия-то, лысый, из КГБ. Отведет за печку: «Вот, служи нам, кто чего будет ругать — ты сразу рассказывай…» Вербовал к себе. Ну, не откажешься ведь. Потом вызывает, а ты ему: «Я не слышала ничего, никто при мне ничего не говорил».

Я и сама не разговаривала, никогда не говорила лишнего, рот мой был закрыт на замок. Это сейчас я с бабами базарю, Путина ругаю. Так все было закрыто — аж иной раз забываешь, чего сказать боишься.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.