120 шагов

120 шагов

По площади я прошел ровно 120 шагов. Пришел на митинг 7 ноября, перед трибуной, где все сидят, развернул плакат «Требуем вывода советских войск из Венгрии!», прошел вдоль здания — и в конце него меня взяли. Подхватили на руки, завели за трибуну и там арестовали. Не били. Вообще когда арестовывают — не бьют. Меня несколько раз арестовывали — и каждый раз на руках носили.

Виталий Лазарянц в лагере. Потьма, 1958

* * *

По дороге на митинг я написал своей подруге Эллочке записку: «Тюрьма — школа, мне нужны знания, а не оценка их». Попросил до завтра не открывать, потому что знал, что завтра меня арестуют. А когда меня арестовали, стали искать сообщников — я разве один такое могу? И вот собрались всякие полковники и показывают мне эту записку. Я говорю: «А как это у вас оказалось?» — смешной такой, наивный был. Оказалось, мать Эллочки принесла записку в КГБ. Я говорю:

— Почему вы читаете? Это же моя записка!

— Но это, — говорят, — не твои слова.

— Действительно, не мои, — говорю. — А мы в школе изучали Горького, «Мать», — Павел Власов так сказал.

И тут все эти полковники схватили ручки и хором рявкнули: «Адрес!»

Приговор — три года — я встретил спокойно. Я рассчитывал, что посадят меня на семь лет, поэтому обрадоваться никак не мог.

Все лагерные ужасы я на себе не испытал. Вокруг были хорошие люди, мы были очень дружны. Весело, молодость… Голода в наше время уже не было. Голоднее всего было снаружи, в Мордовии. Поэтому охранника можно было за одну селёдину подкупить.

* * *

Иногда меня били. Когда в изолятор вели, например. Ты пытаешься смотаться от конвоира в зону, набрать сахар, курево. Тебя ловят. В этот момент могут побить. А когда приведут в изолятор, надо исхитриться отправить в соседнюю камеру то, что принес. Как только зашел — бежишь. Кричишь: «Борис, ты в какой?» — это мой друг был. «В шестой!» Ты бежишь в шестую и через кормушку толкаешь все, что нашел. К этому времени надзиратель тебя догоняет и бьет. Не смертельно, конечно — они боялись, что могут получить отпор. Отпора я не припомню, но мстить охранникам могли. И зарезать могли. К тому же времена были такие… Неизвестно, какая власть. Помню, повезли нас в лес на лесозаготовки. Мы несем с собой колышки, сами себя огораживаем, начинаем пилить. И смотрим: конвоир один валенки снял, портянки снял, повесил сушить… Мы говорим: «Ты что, вон проверяющий идет». Он: «Да ладно, плевать. Брата у меня посадили. Может, в этот лагерь попадет. Что я, охранять буду? Ухожу…»

* * *

Хороших охранников я не знаю. Когда я сидел, конвоиры еще говорили: «Пост по охране врагов народа сдан», «пост по охране врагов народа принят». И фашистами нас еще называли…

Зато плохих охранников я видел, знаю. Агеев, например, — в конце концов он стал майором, а начинал с лейтенанта. Косоротый. Настырный. Однажды сбежали несколько человек из зоны, на рывок пошли. Одного Агеев догнал. Человек лег и говорит: «Я сдаюсь, не стреляй». «А как же мне остальных ловить?» — говорит Агеев. И выстрелил ему в глаз. Да… Человек жив остался: без полчерепа, без глаза…

Агеев вообще садист был. Знает, что меня приговорили к карцеру. Подходит: «Давай, ты беги. Запятнаю тебя — пойдешь в изолятор добровольно, не сопротивляясь». Я соглашался, мы бегали по зоне… Иногда двоих-троих зэков соберет: «Ну, разбегайтесь, а я буду догонять».

Как-то сидим — Агеев проходит. Мы: «Майор, подойди сюда. Что ты делал на крыше кочегарки в пять часов утра?»

«А мне все нужно знать, — говорит. — Вы думаете, я о таком-то не знаю, что он собирается убежать, планер строит на чердаке? — А тот правда хотел через забор зоны перелететь. — Только не полетит его планер. В день побега я даже не пойду смотреть». И точно! Спикировал он на планере с крыши — и в больницу.