Глава 7 Дик Даути-Уайли

Глава 7

Дик Даути-Уайли

Непоколебимый герой… Никогда не обнажал клинка более храбрый солдат… Нежность и жалость наполняли его сердце.

Летом 1907 года, издав свою последнюю книгу, Гертруда находилась в Конье и Бинбир-Килисе в Турции, работая с сэром Уильямом Рамсеем. Их сотрудничество над этим проектом, задуманное в 1905 году, подразумевало, что Гертруда берет на себя всю рабочую рутину, измеряя здания и снимая их планы, работая по двадцать четыре часа в сутки, пока Рамсей будет руководить и анализировать. Книга по результатам этой работы, «Тысяча и одна церковь», напечатанная в 1909-м, до сих пор считается образцом работы по ранней византийской архитектуре в Анатолии. Наградой для Гертруды стали престиж и репутация в мире археологии, которую ей бы не заработать без многих лет учебы и которой завидовали многие археологи.

У нее как у археолога были большие преимущества: готовность идти на опасные территории, свобода, с которой она могла преследовать собственные и независимые цели, энергия и энтузиазм. Не было горы слишком высокой, не было места слишком опасного, охраняемого змеями, пауками или комарами, не было пути слишком далекого, стоило ей только взять след. Рамсей написал в предисловии к ее работе и в письме к Флоренс, что та ключевая дата, которую Гертруда заметила в 1905 году, содержалась в маленькой нише, на которую до того никто не обращал внимания. Он написал о своем восхищении «тщательностью и наблюдательностью» Гертруды (выразившихся в том, что она их заметила) и добавил: «Хронология “Тысячи и одной церкви” строится вокруг этого текста». По сравнению с Рамсеем Гертруда была в этой области талантливым новичком. Когда его попросил о совместной работе Дэвид Хогарт, профессор направил его в Грецию изучать эпиграфику. Беря под свое покровительство такого горящего энтузиазмом ученика, как Гертруда, Рамсей мог сделать это не без задней мысли. Она уже была знаменита своим экспедициями, и все знали, что она – наследница крупного состояния, которая может поддержать раскопки финансово.

Прибыв в апреле в Малую Азию, Гертруда встретила своего любимого слугу из Алеппо, Фаттуха. Двадцать восьмого числа она писала:

«Моря и горы полны легенд, а по долинам рассеяны развалины больших и богатых греческих городов. Здесь – страница истории, которая входит в мозг так, как ни одна книга передать не может… не думаю, что есть в мире человек счастливее меня или страна прекраснее Малой Азии. Я только упоминаю эти факты мельком, чтобы вы держали их в памяти».

В Милете Гертруда получила телеграмму от сестры Эльзы, сообщающую о ее помолвке с неким Гербертом Ричмондом. Письмо Флоренс с подробностями прибыло на место расположения древнего карийского города Афродисиаса, где Гертруду заворожили дверные проемы, декорированные лозами фруктов и цветов с вплетенными зверями и птицами. Она прошла вдоль берегов озер, мимо персиковых и вишневых деревьев под снежными вершинами гор, по неровным дорогам, рассеченным потоками, затруднявшими путь вьючным животным. У озера Эгердир она купила еще одну лошадь за десять турецких фунтов и убедила местного рыбака свозить ее на лодке на островок. «Он был окружен разрушенными византийскими стенами, обрывающимися в воду огромными блоками каменной кладки, там и сям попадались остатки более древних колонн… и все было густо населено змеями». Глядя вниз на озеро, Гертруда видела блики на упавших камнях под водой, и на камнях мерещились надписи. Разгоняя змей, Гертруда спустилась по камням вниз и вошла в воду. «Я изо всех сил пыталась добраться до надписи. Соскребала с камня водоросли, но они всплывали, и наконец я бросила это дело, сильно промокнув и не менее сильно досадуя».

В сопровождении Фаттуха она углубилась в Азию римскими дорогами, отмечая огромное количество бабочек по пути, и достигла Коньи. Гертруда уже была занята работой в Бинбир-Килисе, «раскапывая церкви», когда ввалились Рамсеи на паре телег, запряженных ослами, и с ними их сын, приехавший делать какую-то работу для Британского музея. Миссис Рамсей приготовила чай, а тем временем профессор, «ничего вокруг не видя», тут же с головой ушел в работу с Гертрудой, будто продолжая разговор, прерванный минуту назад. «Мы думаем, что это хеттское селение! – писала она домой 25 мая. – Представить себе не можете, как это здорово. Видели бы вы, как я управляюсь с рабочими – 20 турок и 4 курда!»

Хотя ей исполнилось уже тридцать восемь, Гертруда находилась в самом расцвете сил. Если не говорить о любви, она полностью реализовалась и все-таки – как заметила Джанет Хогарт в Оксфорде – была искрометно молода. Так хорошо ей жилось, что Флоренс, вероятно, с некоторым скепсисом восприняла ее приписку в конце одного письма: «Я страшно досадую, что меня не будет на свадьбе Э.». У Гертруды, счастливой и поглощенной своей жизнью, не было предчувствия встречи с человеком, который станет любовью всей ее жизни.

Майор Чарльз Хотэм Монтегю Даути-Уайли из полка королевских уэльских фузилеров – Ричард, или Дик для друзей – был тихим героем войны, заслужившим планки и медали в битвах восточноафриканской кампании 1903 года и до нее. Он был племянником путешественника Чарльза Монтегю Даути, поэта и геолога, который написал нашумевшую «Аравийскую пустыню». Описание диких и опасных приключений Даути, исполненное богатой величественной прозой, сделало эту книгу чем-то вроде библии для серьезных путешественников по Ближнему Востоку. Она входила в число тех, что постоянно возила с собой Гертруда.

Дик Даути-Уайли получил образование в Винчестере и Сэндхерсте. В 1889 году в возрасте двадцати одного года – они были с Гертрудой одногодки и родились почти день в день – он поступил на военную службу и служил в Британской египетской армии в Китае и в Южной и Восточной Африке. Дик был офицером транспортной службы в Индии, конным пехотинцем в Южной Африке, командовал отрядом боевых верблюдов в Сомали. На военной фотографии он – худощавый, усатый, загорелый – превосходит большинство своих сверстников ростом, шириной плеч, внешней красотой и количеством медалей на груди. Он был тяжело ранен на Англо-бурской войне и потом еще раз при Тяньцзине во время Боксерского восстания. Всего за три года до встречи с Гертрудой Дик женился – она в тот год восходила на Маттерхорн. Его переменчивая и честолюбивая жена Лилиан, известная вне семьи как Джудит, была вдовой лейтенанта Генри Адамса-Уайли из Индийской медицинской службы. (Она потребовала от обоих своих мужей присоединить ее фамилию к своей.) На фотографиях, снятых в Конье, она сидит на садовом стуле, наклонившись вперед и задумчиво глядя в землю, руки на коленях, пальцы переплетены. Настойчивость Джудит в сочетании с потребностью Дика в свободе послужила стимулом для его перехода в дипломатию, и он был сейчас военным консулом Британии в Конье. Гертруда познакомилась с ним, придя в консульство за своей почтой.

Сперва для нее Даути-Уайли был просто «очаровательный молодой военный» с «очень приятной маленькой женушкой», которая пригласила Гертруду на ленч в тенистом саду своего дома в Конье. Гертруда пришла и была проведена в сад вместе с другими гостями. После недель раскопок на палящем солнце она загорела, зеленые глаза сверкали, пряди каштановых волос, выбивавшиеся из-под соломенной шляпки, выгорели до белокурых. В разъездах по пустыне она обычно носила светло-синюю вуаль, которую опускала с полей шляпы, но на раскопках ей нужно было наблюдать и осматривать, а вуаль этому мешала. Светлокожая Джудит одевалась в белое и любила кружева. Редко она выходила из дома без зонтика.

Гертруда излучала энергию, говорила во весь голос, много смеялась. Она была в своей стихии. Через шесть бурных лет Даути-Уайли вспоминает эту встречу: «ГБ вошла в коконе собственной энергии, открытости, обаяния». Будучи к тому времени достаточно известной англичанкой, она сразу оказалась в центре внимания. Всем было любопытно познакомиться с этой путешественницей и лингвисткой, чья последняя книга «Пустыня и плодородная земля» стала предметом широких дискуссий. Блестящая собеседница и умелая рассказчица, Гертруда в этот день была душой компании, забавляя всех присутствующих описаниями хаотической манеры Рамсея путешествовать. Он мог стать прототипом рассеянного профессора, теряющего по дороге багаж и одежду и постоянно забывающего рисунки и оттиски где-нибудь под камнем. Гертруда взяла себе за обычай обходить раскопы каждый раз, когда они уходили, собирая бумаги и заметки, которые он разбросал, а миссис Рамсей тем временем бегала за ним, держа его панаму и чашки с чаем. Однажды профессор обратился к Гертруде: «Напомните мне, милочка, где мы сейчас?» Без жены или Гертруды он был не способен запомнить название своей гостиницы и ее местоположение.

«Уайли оба очень милы», – писала Гертруда Флоренс, добавляя, что именно со спокойным Диком она «долго говорила» о предметах и людях. Он был покорен Ближним Востоком и питал привязанность и уважение к туркам: в прошлом году он возил жену в Багдад, Константинополь и древний город Вавилон. Они с Гертрудой вышли из-за стола, чтобы обсудить суфийского философа и теолога Джелал-ад-Дина Руми, к чьей могиле в Конье до сих пор каждый год приходят десятки тысяч его последователей. Мистик Руми посвятил себя сочинению стихов и ритуалам вертящихся дервишей. Даути-Уайли был глубоко потрясен миром ислама, и на него произвело большое впечатление, как много стихов знает Гертруда наизусть. Когда-то она впервые с Генри Кадоганом прочитала строки Руми о его тоске по духовному дому:

Вы слышите свирели скорбный звук?

Она, как мы, страдает от разлук.

О чем грустит, о чем поет она?

«Я со стволом своим разлучена».

Гертруда несколько раз встречалась в Конье с Диком и Джудит, и они ей помогали во многих мелочах. Но при первых встречах этим и ограничилось. Экспедицию пришлось резко свернуть из-за тревожного состояния слуги Гертруды Фаттуха. В предыдущей экспедиции с Гертрудой он вбежал вслед за ней в разрушенное здание и ушиб голову о низкую притолоку. Сейчас он свалился, и стало понятно, что у него мучительные головные боли с того самого случая. Гертруда, ничего не делающая наполовину, телеграфировала британскому послу в Константинополе и великому визирю Ферид-паше, объяснив, что Фаттуху нужно особое внимание. Она собралась, чтобы тут же везти его в больницу, попрощалась с семьей Уайли, пригласив их в Раунтон, и уехала. Но Фаттух оказался в больнице и пошел на поправку лишь после того, как она покаталась по Босфору на посольской яхте и увиделась с великим визирем: «Он действительно великий человек и… более того, отнесся ко мне лучше, чем можно передать словами».

Домой Гертруда вернулась в августе 1907 года и встретилась со своей французской горничной Мари Делэр, которая приехала в Лондон помочь купить ей новый осенний гардероб. Вскоре она возвратилась в Раунтон и засела в своем кабинете с профессором Рамсеем – он с женой прибыл, чтобы работать вместе с Гертрудой над «Тысячью и одной церковью».

Поскольку у нее было много знакомых среди сильных мира сего и к тому же ее хороший друг Чирол регулярно писал в «Таймс», Гертруда держала альбом вырезок. Вскоре в него попало описание последнего героического предприятия Даути-Уайли. Возбужденные националистическим восстанием младотурок, толпы фанатиков в Конье и ее окрестностях начали истреблять армян, усеивая трупами шоссейные и железные дороги. Натянув свой прежний мундир, Даути-Уайли сколотил отряд турецких солдат и провел их через Мерсин и Адану, усмиряя кровожадные толпы. Раненный пулей, он снова вышел в патруль с перевязанной правой рукой. Говорят, что его инициатива спасла сотни, если не тысячи жизней, и его сделали кавалером ордена Святого Михаила и Святого Георгия. Что самое необычное, турецкие власти также наградили его за доблесть редким орденом Меджидие. Письмо Гертруды с поздравлением было одним из многих, полученных им со всего света, но, видимо, он на него тепло ответил, поскольку через год они уже переписывались регулярно, и Гертруда иногда посылала письма им обоим, иногда ему одному. Похоже, что Даути-Уайли навещали Беллов в Раунтоне в 1908 году: «Он очень мил», – отмечает Гертруда почти застенчиво. Учитывая ее обычно экспансивный стиль самовыражения, эти три слова замечательны своей краткостью, словно она подавляет все, что еще могла бы о нем сказать, как и свои чувства, с ним связанные.

Их письма теплеют, путешествуя между Месопотамией, где Гертруда совершает одно из своих самых важных исследовательских путешествий и археологических предприятий – зарисовку и обмер огромного разрушенного дворца Ухайдира, – и Аддис-Абебой, где теперь служит консулом Дик. А потом, весной 1912 года, он прибывает в Лондон без Джудит (навещавшей мать в Уэльсе), чтобы повидаться с главой благотворительной организации Красного Креста. Остановился он на своей старой холостяцкой квартире на Хаф-Мун-стрит, как делал всегда, когда жены с ним не было. Возможно, Гертруда и Дик встречались раз-другой в Лондоне за пять лет после первого знакомства, поскольку она в тот же миг решила, что тоже должна быть в Лондоне. Ее зовут прочесть лекцию, сказала она Флоренс, и вообще самое время повидать кузенов и закупить новых вещей на лето. Она поехала в город и пустилась в один из самых счастливых периодов своей жизни.

Широкий круг состоятельных друзей и жизнелюбивых кузенов Гертруды идеально подходил для того, чтобы принять в свою орбиту усталого солдата. Дик был серьезен по характеру и суров в манерах. Чувствовалось, что в его жизни не слишком много веселья. Через Гертруду он познакомился с такой живой и заразительно веселой группой, какую не знал раньше, – вероятно, более интеллектуальной и остроумной, более восприимчивой к музыке, книгам и живописи, чем его военные друзья в клубе. Они знали, что его брак не совсем гладкий, и после всего перенесенного Дик был вполне доволен открывшейся на время возможностью плыть по течению, удрать от старых друзей и коллег ради дней и вечеров совершенно непредсказуемого толка. В компании друзей и родственников они с Гертрудой ходили в театры, в мюзик-холл, в музеи и на выставки, слушали оркестры и концерты в парке и вели громогласные споры о литературе и искусстве. Дик посещал лекции, которые читала Гертруда, – а читала она стильно и уверенно, и юмор, не менее чем эрудиция, завоевывал ей аудиторию. На прогулке в парке или на пути в ресторан Вест-Энда либо на домашний прием Даути-Уайли возвышался над Гертрудой, они отставали от остальных, увлеченные разговором, и взрывы смеха иногда заставляли ее кузенов оборачиваться и гадать, что там такого смешного. После ужина они часто вдвоем отрывались от группы, проводя время за разговорами и смехом до позднего вечера, окутанные клубами дыма из длинного мундштука Гертруды. Видя Гертруду в жемчугах и бриллиантах, с искрящимися зелеными глазами, прекрасными заколотыми волосами, в одном из новых французских вечерних платьев, ее родственники, должно быть, поражались, как она умеет быть красивой. И как флиртует.

Это было уже для нее не забавой: возникали самые серьезные в ее жизни отношения. В Дике Даути-Уайли она видела сочетание качеств, против которых не могла устоять. Подобно своему аскетическому дяде Чарльзу М. Даути, с чьей «Аравийской пустыней» Гертруда не расставалась, подобно бедуинам, к которым она давно относилась с восхищением и любовью, Дик был одновременно и духовен, и решительно-тверд. Огонек, пульс сексуального влечения их друг к другу разгорался с каждой встречей. Связь их крепла – и Гертруда это чувствовала. У нее в этом году не было планов ехать за границу, и в январе 1913-го она написала Чиролу, что отклонила приглашение в научную экспедицию в горы Каракорум в Китае: «Чем ближе была эта перспектива, тем более невыносимой она становилась. Я не выдержу четырнадцать месяцев вдали от родины. Моя жизнь в Англии сейчас так восхитительна, что я не стану ее прерывать на столь долгий срок».

Гертруда так долго ждала этого счастья. И в этом ощущении взаимного влечения и общих интересов ей оказалось легко забыть про существование Джудит. В первых письмах о встрече с семьей Даути-Уайли в Конье она их описывала как «очаровательного молодого солдата» и его «очень приятную маленькую женушку». Любая женщина, прочитав данное описание консула и его жены, насторожилась бы от этого уменьшительного. В системе ценностей Гертруды эпитет «маленькая» по отношению к женщине употреблялся с течением времени все чаще и всегда в неодобрительном смысле. «Приятная маленькая женщина» было в ее устах одной из самых убийственных оценок. Эта фраза стала семейным шифром для обозначения маловажных и раздражающих особ – зачастую, к сожалению, связанных с тем или иным «полезным» человеком. В случае миссис Даути-Уайли, профессиональной медсестры, эта характеристика была очень далека от истины. Когда Дик в Конье занимался спасением двадцати двух тысяч беженцев, Джудит организовала три полевых госпиталя для больных и раненых. Однако ходили слухи, что брак у Даути-Уайли не особенно легкий. Джудит наверняка знала о его похождениях, но была не из тех жен, кто жалуется – как это вскоре и подтвердилось.

Счастье, испытываемое Гертрудой, не могло длиться вечно. Дата приезда Джудит в Лондон была известна, и в должное время она прибыла. Гертруда, подавленная, в смешанных чувствах, вернулась в Йоркшир. В это время она бросилась в садоводство и археологические занятия и на рубеже лета и осени тринадцатого года стала пропадать на охоте – делая все, что угодно, лишь бы как-то протянуть время до встречи с Диком. Кульминацией каждого дня – появление почты, где могло быть – и часто было – письмо от него.

Работая над статьей или рисуя церковь у себя в кабинете, Гертруда могла замечтаться, подперев рукой подбородок, затем резко встрепенуться. Приказав садовникам продолжать работу, она уходила в лес, оставив их без присмотра, не проверив, выкопали ли они до конца канаву, или не сказав, какие растения куда сажать.

Минуты радости и грусти сменяли друг друга беспорядочно. Они с Диком стали так нужны друг другу, что Гертруда часто задумывалась, может ли она улучшить ситуацию, и если да, то на каких условиях. Находящийся на отличном счету военный и администратор потеряет сразу жену, репутацию и карьеру. Ее неудовлетворенные стремления всегда будут приводить его опять на ту же развилку: Дик никогда не давал ей никаких обещаний. И это вызывало у нее в моменты размышления, все более частые и настойчивые, ощущения мучительного одиночества и подавленности. Она жила до и для следующей встречи.

Сторонник семьи и ее ценностей, женственная по своим вкусам, Гертруда любила компанию детей и молодежи. И несправедливо, что у нее никогда не было счастливого романа, не говоря уж о муже или детях. В свои самые мрачные моменты она понимала, что вопреки всем своим триумфам никогда не была ни для кого на первом месте – разве что для своего отца. Она знала, что ее агрессивная манера и быстрые, нетерпеливые ответы отпугивают многих мужчин, но это ей было все равно. Человек, которого возможно запугать, подавить, не мог стать для Гертруды партнером в жизни. По мере того как шли годы и рос список ее достижений, ее запросы становились все более серьезными – в сущности, почти невыполнимыми. Ей нужен был красивый и умный мужчина, неординарный, с достижениями хотя бы не меньшими, чем у нее самой; человек смелый, умеющий сражаться, охотиться и читать стихи, прочитавший великие книги цивилизации и говорящий на иностранных языках, который чувствует себя как дома и в Лондоне, и в иностранном обществе, много путешествовавший, знающий выдающихся политиков и государственных деятелей, которых знает она. Да, Гертруда искала героя – так что? Она же и сама героиня. И наверняка чувствовала, что Даути-Уайли – именно тот, кто ей подходит. Смущаемая эмоциями, вряд ли раньше ею испытанными, она жила в состоянии постоянного нетерпения. И положила ему конец, решив пригласить Дика в Раунтон.

Снова и снова объясняла она себе этот поступок. Это же не будет с его стороны социальной бестактностью – погостить без жены. Гертруда могла бы пригласить их обоих, если бы Дик сказал, что Джудит будет в Уэльсе. Гертруда и без того постоянно принимает друзей и родственников, и каждый уик-энд появляются новые гости, а Дик просто станет одним из них. Весной и осенью бывает охота и стрельба, скачки, танцы, поездки к соседям. Когда озеро замерзнет, можно рубиться в хоккей, в котором она большой мастер. Но Гертруда пригласит Дика в июле, когда дни заполнены пикниками, теннисом, экскурсиями, походами сквозь лесную чащу, рыбалкой, поездками к морю, катанием на лодках и посещениями развалин аббатств. Однако если Дика можно было включить в эту жизнь, не получая комментариев от друзей и соседей, все же оставался вопрос, как к этому отнесутся Хью и Флоренс. Ни за что на свете Гертруда не хотела бы их огорчить, и ей действительно требовалось их одобрение. А не было, разумеется, ни малейшей надежды, что эти два столпа общества, придерживающиеся всех правил общественного поведения, одобрят ее планы. И еще весомым фактором оставалось ее собственное чувство чести, нерушимое настолько, что разрушило бы роман на любой стадии. Глазами постороннего Гертруда видела брак как святая святых. Она не собиралась начинать с Диком сексуальные отношения – всего лишь продолжить эту необыкновенную взаимную радость от его привлекательного – для обоих – присутствия. Пожалуй, впервые в жизни она отказала голове в праве управлять сердцем.

Гертруда не позволила себе задумываться, насколько далеко может зайти взаимная радость в частые моменты наедине или какие последствия все это может для нее иметь. Когда же ее это стало волновать, Гертруда уже слишком далеко зашла, чтобы отказать себе в этой редкой приятности – его обществе. Наверное, вначале был какой-то самообман по поводу глубины ее чувств к нему, потому что она все еще скрывала от Хью и Флоренс тот факт, что пригласила Дика, вполне понимая, что приедет он без жены. Но Гертруде надо было признать перед самой собой, что намерения у нее не такие, какими должны быть. Конечно, порядочность по отношению к Джудит значила для Гертруды меньше, чем растущая привязанность к Дику. Если Флоренс что-то подозревала – как оно, вероятно, и было, – то могла бы сказать себе, что сорокачетырехлетняя Гертруда уже не в том возрасте, когда ее следует учить, как себя вести. Еще, вероятно, она сочувствовала той девушке двадцати четырех лет, что была разлучена со своим нареченным, а потом и пережила его смерть. И пусть со стороны Гертруды не было упреков или злости на родителей по поводу той трагедии, но это никак не освобождало мачеху от угрызений совести и сожалений. Возможно, вспоминая, как она никогда не позволяла Гертруде в отрочестве посещать аристократические дома, где бывали случайные адюльтеры, Флоренс вздохнула и решила смотреть на происходящее сквозь пальцы.

В доме была еще одна женщина, которая, возможно, обо всем догадывалась. Мари Делэр не могла не заметить повышенного внимания хозяйки к летнему гардеробу. Проводились примерки новых обеденных платьев, перешивались шляпки, доставались полотняные юбки, менялись костюмы прошлого лета, и шились десятки новых белых блузок с вышитыми оторочками: стало модно носить тонкие блузки с ниткой жемчуга внутри, видной сквозь тонкую ткань.

И Дик прибыл в Раунтон на несколько дней в июле 1913 года.

После дневной далекой прогулки, галопа по полям, шумного и радостного обеда, за которым последовали кофе и карты в гостиной, шум голосов стал стихать, гости прощались по одному – по два и брели наверх в свои комнаты. Гертруда и Дик остались одни у огня, разговаривая и глядя друг на друга.

Это была ее мечта: все выглядело так, будто они женаты. Счастье опьяняло ее. Вот сидит человек, которого она любит, родные, которых она любит, в доме, который она любит. Ломались барьер за барьером, но не могло не возникнуть неловкости, невысказанного вопроса о наступающей ночи. Вероятно, Гертруда как-то намеком дала ему знать, где ее комната. Наконец она пошла спать. Распуская волосы, она услышала легкий стук в дверь и открыла ее. Они стояли, Дик обнимал ее, и сердце у нее часто билось, потом с некоторой неловкостью сели на кровать. И разговаривали – полушепотом. Трудно было читать мысли этого всегда мрачного человека, но Гертруда, как обычно, обнаружила, что нет пределов тому, что она может сказать. Она объяснила свои чувства: счастье, что нашла мужчину, которого может любить, – и горе, что он уже женат. Дик прижал ее к себе с нежностью, и они легли. Приютившись в его объятиях, Гертруда сказала ему, что девственна. Его тепло, его внимание и сочувствие были неисчерпаемы, но когда он поцеловал ее и придвинулся ближе, она зажалась, испугалась, прошептала «нет». Дик тут же остановился, сказал, что все это неважно, и слезы подступили к ее глазам. Он утешал ее еще несколько минут и говорил, что ничего не изменилось. Потом тихо вышел.

На следующий день снова полетел пестрый каскад развлечений и к вечеру стих. У Гертруды не было возможности долго с ним говорить, а потом он уехал. Вскоре от Дика пришло письмо с благодарностью, написанное 13 августа, – Гертруда схватила его со стола в холле и убежала наверх, чтобы прочитать в одиночестве.

«Дорогая моя Гертруда!

Я очень, очень рад, что ты пригласила меня в Раунтон. Мне так там понравилось – место, люди, сад, лес, все вообще. Это главные декорации жизни женщины, ставшей моим близким другом, как бы органично ни смотрелась она в необозримом множестве иных декораций. И я слушал, как ты рассказывала мне самые важные вещи, и радовался, что ты можешь со мной говорить свободно. Это то, что я люблю, – открытость, свобода говорить и делать ровно то, что хочешь. Но у тебя, мне кажется, было чувство – естественное при первом открытии дверей, – что это не было оценено как надо. Это не так – я люблю откровенность, и я всегда, еще с самых первых турецких дней хотел быть твоим другом. Теперь я чувствую, что мы будто и в самом деле стали близкими, родными людьми. Я очень многое обрел и хочу сохранить это. Одиночество – почему все мы рождаемся в одиночку, умираем в одиночку, живем на самом деле в одиночку, и это иногда больно – это чушь или проповедь? Мне все равно. Я должен что-то написать, чтобы ты поняла, как я горд этим счастьем – быть твоим другом. Что-то очень значимое, пусть это даже невозможно выложить на бумагу, нежность, моя дорогая, благодарность и восхищение, и доверие, и неудержимое желание видеть тебя как можно больше…

Удачи тебе, сколько ее есть в мире.

Всегда твой,

Р.».

«Удачи тебе, сколько ее есть в мире». Гертруда омертвела от унижения. В какое положение это письмо ее ставит? Она прочла его слова и перечитала их снова, вертя так и этак, чтобы выжать из них весь смысл до последней капли. И попыталась смягчить холодность письма, размышляя над словами «все мы на самом деле живем в одиночку». Это наверняка отсылка к неудовлетворительному состоянию его брака, но ничего нового для нее в этом нет. Гертруда снова воспрянула духом. Дик и правда хочет сказать: «Тебе нечего стыдиться, я понимаю глубину твоих чувств, рад, что ты не была задавлена, будем друзьями»?

Но ей хотелось куда большего, чем дружбы. Ее осенило, что этот интимный вечер в Раунтоне стал для нее откровением, каким для него не был. Дик куда опытнее ее, он сам рассказывал о многочисленных романах с женщинами. Ее личная жизнь была неуспешной. Гертруда слишком глубоко чувствовала и слишком сильно страдала по Генри Кадогану, чтобы легко идти на повторение этих переживаний. Прошло двадцать лет, но тот роман остался в ее жизни самым важным – поэтическая, по сердечному движению помолвка, которая заставила Флоренс и Хью изучить его прошлое и финансы и отвергнуть его – или по крайней мере несколько лет выждать. Потом была его смерть от пневмонии как результат падения в ледяную реку, что не могло не оставить вопросы. В любом возрасте это больно, когда, посвятив себя любимому человеку, должна разорвать эти отношения, а потом узнаешь, что твой любимый погиб таким образом, что остаются мучительные вопросы.

Смерть Кадогана оставила у Гертруды душевную рану: она могла флиртовать, но не допускала серьезного чувства. Она была привлекательна в своей теплоте, энергии и идеальном здоровье, прекрасна, какой умела быть со своими рыжими волосами и изящным сильным телом, но мало кто из мужчин мог пробиться через ее зажатость. Был у нее один особый обожатель, некто Берти Крэкенторп, которого Гертруда сперва отметила как «очень преданного», а потом, с растущим раздражением, сказала о нем: «вечно торчит у меня под рукой и слушает». Вскоре она вообще его от себя отстранила: «Пока его с меня более чем хватит!» Были краткие, но глубоко прочувствованные отношения с Билли Ласселсом, племянником Флоренс, кипевшие на нескольких семейных торжествах. Когда это закончилось и Гертруда повзрослела, она отстраненно проанализировала свои тогдашние чувства: «Как странно сознавать, что этот огонь стал теперь пеплом, и нет больше ни одной искорки, слава небесам! Ни азарта, ни сожалений. Осталась лишь грусть воспоминания, которая иногда побаливает, как ни странно, но она очень, очень далека от того, чтобы требовалось его присутствие». Потом у нее был флирт с обаятельным йоркширцем Уиллом Пизом. Ее наблюдательная единокровная сестра писала: «Гертруда с ним отчаянно флиртует», а Элизабет Робинс, друг семьи, думала, что они заключат помолвку. Но если у Пиза и были такие намерения, Гертруда от них уклонялась. Роман так и остался на стадии нежных подшучиваний.

Любовь пришла к Гертруде только дважды, и во второй раз потрясла ее до самых глубин души. Действие, которое произвело на нее чувство, могло быть отчасти обязано полному отсутствию у нее сентиментальности и ее выдающемуся интеллекту. Она вряд ли, как могла бы другая женщина, путала привязанность и страсть. Как пришлось написать Флоренс, знавшей Гертруду лучше всякого другого: «Дело в том, что в основе истинной природы Гертруды лежала ее способность испытывать глубокие эмоции. Великие радости бывали в ее жизни и великие скорби. Как могло быть иначе при… ее горячей и магнетической личности… и темпераменте, столь жадном к новому опыту?» Она уже давно, еще до тридцати лет, выучилась жить без любимого и с лихвой это компенсировала, наполнив жизнь разнообразными приключениями. В то же время желания, которые не исполнились, выразились в ее необычайной склонности к поэзии, проявившейся еще в школе, когда чтение Милтона вызывало у нее «желание встать на голову от радости». Поэзия – выражение эмоций в чистейшем виде – была единственным измерением личности Гертруды, в котором, к разочарованию мачехи, она не реализовалась полностью. Флоренс задумывалась: не отсутствие ли возлюбленного и мужа подавило у падчерицы этот мощный источник чувств?

Из Раунтона Даути-Уайли поехал в Саффолк и оттуда написал странное послесловие к своему письму:

«…Кстати о снах: на следующую ночь призраки Раунтона снова ко мне пришли. Есть ли про них какая-нибудь легенда? Какая-то тень женщины, которая действительно меня встревожила, так что я включил свет. Это был не твой призрак, ничего на тебя похожего, но что-то враждебное и пугающее… Это была… тень, напоминающая высокую женщину, и она кружила, кружила над моей кроватью, как коршун, наклонялась ко мне и молчала, и я не знал, что это за чертовщина, но она собиралась напасть, и я хотел зажечь свет…»

Раунтон был всего сорок пять лет как построен, а Хью и Флоренс жили в нем с 1905 года[22].

Дик вернулся в Лондон, где его ждала пачка писем от Гертруды. Несомненно, ему льстило внимание столь уважаемой женщины, и терять ее дружбу он не хотел, но в то время как ее письма говорили о том, что ее мучило, его ответы тщательно обходили все, что можно было бы понять как обязательство. «Чудесные письма, дорогая, читаю с наслаждением, спасибо тебе за них. Но нет на свете слов, которыми можно было бы на них ответить. Ну, поговорим тогда о другом…»

А потом грянул гром. Письмо, написанное им в клубе, сообщало, что он принял пост в Албании, в Международной комиссии по границам. «Моя жена сейчас в Уэльсе, она приедет, когда я дам ей телеграмму, и она поедет со мной – посмотреть все “как”, “зачем” и “где”… Я вернулся в свою холостяцкую квартиру на Хаф-Мун-стрит, 29. Пиши мне туда… пока я один, пусть я буду один». Возможно, понимая, что эта весть будет значить для Гертруды, и стараясь немного ее утешить, он впервые подписался как «Дик». Все надежды, которые были у нее на новую скорую встречу или избавление от отчаяния, захватившего ее после визита Дика в Раунтон, разом рухнули. Его письма были для нее спасательным кругом. Она их столько раз читала, что выучила наизусть, но сейчас подумала: а не из жалости ли он допустил всю эту переписку, сказав себе: «Все равно я скоро уеду, так уж пусть ее»?

Гертруда не скрыла от него, как несчастна, и Дик попытался ее утешить. «Дорогая, пусть это письмо говорит с тобой и передаст тебе мою любовь и поцелуй, будто я дитя или ты дитя». В том, что касалось любви, она была новичком. Наверное, она допустила ошибки, слишком рано открыв свои чувства и побуждая его оставить жену. Дик же в своей манере, обиняками, старался объяснить связь между этими стремлениями и фрустрацией наложенного на себя целомудрия. По доброте своего сердца и несколько неуклюже он пытался сказать Гертруде, что не следует стыдиться этих эмоций. «Вчера вечером меня остановила бедная девушка – все та же старая история. Я дал ей денег и отправил домой… Столько людей на самом деле похожи на меня или на того, кем я был когда-то, и я им сочувствую… Те желания тела, что правильны и естественны, что зачастую не больше, чем любой обычный голод, – они могут быть огненной колесницей разума, и уже тем одним они велики…»

Потом последовало предупреждение: «Джудит хорошо тебя знает, и, всегда ранее видя твои письма, сочтет очень странным, если вдруг от нее их станут скрывать, а в путешествиях наша жизнь будет идти совсем рядом». Гертруда пришла в неистовство. Нужны ли ему ее письма? Она это проверит. И она перестала писать, а Дик клюнул на наживку. Заверения пришли сразу же – к концу августа. «Пустой день, дорогая. Есть искушение спросить: я сказал лишнее? Или дело в том, что ты подумала, что время прошло? Или слишком занята? Ладно, все это в сторону. В цепях, в которых мы живем – в которых живу я, – мудро и правильно будет носить их легко». Она усугубила свою маленькую победу вопросом: как именно лучше к нему адресоваться в письмах в Албанию. Он ответил:

«Конечно, называй меня Диком, а я тебя буду Гертрудой. Это ничего, многие так друг друга называют. Моя жена не читает мои письма, как правило, но так как она часто сама тебе пишет, мы всегда показывали твои письма друг другу – но как же мне будет их недоставать!.. Есть еще одно, что следует делать: сегодня я уничтожу твои письма. Не передать, как не хочется, но так будет правильно. Человек смертен или что там еще, а письма эти ни для кого, кроме меня».

Гертруда чувствовала, что ничего не могло бы быть хуже. Это было прощание, и за ним пришло еще одно: «…если не смогу тебе писать, я всегда буду думать о том, как ты мне все рассказывала в своей комнате в Раунтоне. Неуловимая книжка ускользает, но наши руки встречаются на ее обложке». Она поняла, что «неуловимая книжка» всегда была иносказанием для секса. «…А ты останешься все той же умной и блестящей женщиной, не боящейся ничего, что может удивить, у которой всегда есть работа и жизнь во всей ее полноте. А я всегда буду твоим другом».

Гертруда оказалась на перепутье. В возрасте, когда разум подсказывает, что пора оставить надежду выйти замуж и завести детей, она встретила такого мужчину, которого всегда искала, – такого, что не стушевался бы рядом с ее собственными достижениями, которого она могла бы с гордостью сравнить с могущественными отцом и дедом. Имея меньшую, чем у большинства женщин, вероятность завести опрометчивый роман, Гертруда все равно была очень уязвима. Нонконформистка, разрушительница шаблонов, ощущающая, что она выше почти всех встреченных ею мужчин, и не стесняющаяся это показать, она так долго скрывалась за линиями обороны, что власть Дика над ней застала ее врасплох. До сих пор в печальные моменты она переживала лишь из-за отсутствия мужа и семьи, но никогда у нее не было ни малейшей горечи или ревности по отношению к детям Эльзы и Молли, которых она считала очаровательными. Валентайн Чирол однажды видел, когда Гертруда приезжала к нему в Уэльс, как целая стайка шумных ребятишек молча слушала ее истории, и серьезные, и смешные. А на дебюте ее двоюродной сестры Стэнли было примерно двадцать девочек, с которыми она энергично танцевала весь вечер.

При всей своей эрудиции Гертруда оставалась такой же, какой была в Оксфорде, когда однажды, решив, что день слишком жаркий, прыгнула в воду прямо в одежде. Она первой выбегала из-за стола, где дети уже в нетерпении ерзали и подпрыгивали, и наперегонки бежала с ними за битой и мячом, чтобы начать шумную игру с криками и спорами. В аббатстве Маунт-Грейс она организовала блестящий пикник для всех детей большой семьи, а в ее письмах то и дело попадается восхищение маленькими племянницами. «Вряд ли я в жизни видела кого-то более достойного обожания, чем дети Молл. Что Полина хорошенькая, это само собой, но она, по-моему, совершенно очаровательна».

А теперь последний шанс на счастье таял на глазах, пока Дик и Джудит собирали чемоданы в Албанию. Обхватив руками болевшую голову, Гертруда поняла, что не может ни подвинуть роман вперед, ни общаться с Диком непосредственно. Казалось, ничто на свете уже не доставляет удовольствия, и ей стало все равно, жить или умереть. Не в первый раз судьба отказала ей в желаемом, да и не последний, а ведь Гертруда была богатой наследницей, которая мало что в жизни не могла получить. Редко ей приходилось слышать «нет», но рок заставлял ее встречаться с этим словом именно тогда, когда труднее всего казалось с ним смириться.

С тем же мужеством, что характеризовало ее всю жизнь, она решила раз и навсегда соскочить с этих качелей надежды и отчаяния. Гертруда не являлась викторианской моралисткой – слишком для этого она была умна, – но понимала, что нарушает правила, а эти правила – на стороне брачных обетов. Но она покажет Дику, что ее любовь к нему не может быть уменьшена ни временем, ни расстоянием. Чтобы избавиться от душевной муки, она пустится в какое-нибудь опасное для жизни предприятие и посвятит ему. Она вернется в пустыню и пройдет маршрутом, где до нее путешественники погибали. Дик говорил, что любит ее произведения. Хорошо, она напишет для него книгу об испытаниях и победах каждого дня и станет посылать частями из каждого промежуточного пункта. Книга будет относиться только к путешествию. Это ему, в Албании, где он наверняка не очень ладит с Джудит, будет напоминать, что она ради него рискует жизнью – возможно, уже даже погибла, и он ее никогда не увидит. Она выберет путь его дяди, вдруг подумала Гертруда, оживляясь, и пойдет трудной дорогой среди воюющих племен в Хаиль – предприятие, где другие не выживали.

Гертруда выехала на восток через полтора месяца после отъезда семьи Даути-Уайли. Перед этим она послала Дику пачку своих книг и обзорных статей. Он ответил:

«Мне нравится, как ты пишешь, – ты человек очень умный и обаятельный, и ты в своей пустыне… Не знаю, дойдет ли до тебя это письмо до твоего выхода. Если да, милая, то в нем я тебе желаю удачи и успеха, как можно больше безопасности и разумного комфорта (последние два пункта твоя суровая душа склонна презирать)… Доброго тебе пути, отыскивай замки, будь здорова – и оставайся моим другом.

P.S. Что до proc?s verbaux – тут главное подключать коллег и самому отходить в сторону».

Письмо было прохладным и намекало ей, что писать надо Джудит, а не ему. Гертруда подобралась, чтобы перетерпеть эту боль. Книга, решила она, сама по себе станет любовным письмом. Подобно Шахерезаде, она завоюет его внимание и любовь гипнозом своих рассказов и самой силой своего предприятия.

В Лондоне Дик намеревался положить этим отношениям конец, но не пробыл еще и месяца в Албании, как снова начал писать Гертруде каждые несколько дней. Может, он попытался вложить в свой брак больше усилий, но результата не получил. Может, когда Гертруда была далеко, его меньше волновала наблюдательность Джудит. Может, после ужина, когда Джудит уже легла спать, после целого дня хитрых переговоров о границах с сербами, албанцами и черногорцами, Дик садился с графинчиком портвейна и давал волю чувствам, весь день бывшим под замком. В одном письме он это даже признавал, вспоминая случай в Раунтоне, когда она удержала его на расстоянии вытянутой руки: «Это было правильно… и трезвая часть моей личности не сожалеет, а вот пьяная ее часть сожалеет и вспоминает, пока не заснет». Так или иначе, а в переписке теперь чувствуется новое тепло.

«Да, я очень к тебе неравнодушен. Я думаю, давно уже думаю, что ты чудесна, умна, сильна, такая, как любит моя душа. И мысленно я на верблюде, что бежит быстрее твоих, устремляюсь за тобой в пустыню… но буду писать дальше». И в другой раз:

«Сейчас поздно, я сижу один и думаю… о любви и жизни, об одном вечере в Раунтоне и о том, что все это значило… ты в пустыне, я в горах, и в этих местах многое можно сказать под облаками. Значит ли это, что осторожность была безрассудством, что мы могли бы быть мужчиной и женщиной, какими сотворил нас Бог, и быть счастливыми… но я сам отвечаю себе, что это ложь. Если бы я был для тебя твоим мужчиной, в тех телах, в которых мы живем, переменило бы это нас? Нет, конечно. Мы не смогли бы оставаться вместе долго, а иногда бывают такие “потом”, которых надо бояться… И все равно это великое и прекрасное прирожденное право каждого, женщины и мужчины равно, только многие из них не понимают его простоты. И я всегда считал, что это загадочный и сильный феномен – половое влечение, есть вещь правильная и естественная, которой должно отдавать то, что ей принадлежит, но если не отдают – что тогда? Разве нам хуже от этого?»

Даути-Уайли не остались в Албании надолго и вернулись на Рождество в Лондон, где Дик навестил родителей Гертруды на Слоун-стрит и застал дома Хью. В Саффолке в Новый год казалось, что в браке Даути-Уайли не все гладко. Дик писал:

«Сегодня… хотел бы я тебе рассказывать… о разочаровании моих родственников и жены, что я не приобрел еще букв после фамилии… Где ты? Я пишу будто какой-то мысли, сну своему… Потому ли темнота такая черная в эту ночь? Или это сожаление об утраченном, о великом и прекрасном, что я нахожу в твоей книге, в твоем уме и теле, в любви твоей, во всем, для меня утерянном… Хотелось бы тебе, чтобы я написал тебе любовное письмо – сказал, как мне радостно, благодатно и смиренно, когда я о тебе думаю?»

Вскоре он уже писал, что поедет в Аддис-Абебу, на этот раз один. «Там анархия, полная и зверская… Быть может, мне можно будет сообщить в Каир. Твой отец даст мне знать…» Гертруда, находясь в Зизе, только что отклонила предложение защиты и от турецких чиновников, и от британского правительства. Она твердо решила оказаться вне закона, и когда свернула к пустыне, начиная самую опасную часть своего путешествия, начала книгу, которую будет писать исключительно для него. Она станет ее делить на части и по частям посылать в Аддис-Абебу вместе со своими письмами. По крайней мере теперь она не боялась, что они попадут в руки Джудит.

Через посредство Дика она получила пожелания безопасного пути от самого автора «Аравийской пустыни». Для нее ничего не могло иметь в этот момент такого важного значения, кроме того ощущения, которое было у нее от писем Дика: эмоциональная связь между ними крепла, пусть даже ничего фундаментально не изменилось.

«Ты сейчас принадлежишь пустыне, – писал он, – с твоей блестящей храбростью, моя королева пустыни, и сердце мое – с тобой. Будь я молод и свободен, и будь совершенным рыцарем, мне бы следовало догнать тебя и поцеловать. Но я старый, усталый, обремененный сотней ошибок… ты права: не этот путь для нас с тобой, потому что мы рабы, а не потому что это неправильно – не для нас естественный путь, когда страсти тела пылают и переплавляются в страсти духа, в этих восторгах мечты, столь редко находимых людьми, к которым, как ты могла бы сказать, присоединяется Бог, и в некоторый божественный момент мы могли бы достичь такого восторга. Этого не будет. Но очень многое нам осталось. Как ты могла бы сказать, моя дорогая и мудрая королева, – все, что есть, мы возьмем».

Как ни трудно ей было переводить его письма в свое собственное ясное понимание, но по крайней мере из Лондона Дик писал ей ежедневно или раз в два дня. В ее письмах нет задней мысли, нет уклончивости или расчета. Она снова и снова говорила ему, чего хочет. Он отвечал: «Не могу тебе передать, как это меня тронуло – увидеть слова, написанные твоей рукой, что ты могла бы выйти за меня замуж, родить мне детей, быть моей жизнью и моим сердцем».

Напоминая ему, что в персидском «сад» и «рай» обозначаются одним и тем же словом, Гертруда придумала метафору фантазийного сада, куда могли войти только они. И там они могли бы наконец остаться одни.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.