Глава 13 Гнев

Глава 13

Гнев

Прозорливый Т. Э. Лоуренс заметил, что один из недостатков Гертруды – склонность восхищаться людьми, которые ей нравятся, лишь затем, чтобы разочароваться в них после ссоры. У нее были приятные рабочие отношения с А. Т. Уилсоном, пока они оба работали под ненавязчивым руководством непредубежденного Кокса. Будучи заместителем, А. Т. занимался текущими вопросами и развитием правительства, а она дополняла его в части обязательств администрации по отношению к местному населению и подгонки нового режима к здешним реалиям. Но А. Т. всегда хотел сам быть руководителем. И теперь не привлекал Гертруду к политике, как это делал Кокс, и не консультировался с ней, принимая решения. Более того, их отношение к арабам в корне различалось. А. Т. с их представителями обращался бесцеремонно, а их лидерам, сколь бы они ни были достойны, уважение оказывал скупо. Гертруде было за него очень стыдно, и, что намного серьезнее, стало ясно, что ее позиция резко отличается от позиции этого «колониального динозавра», как окрестил его Лоуренс. Само слово «самоопределение» выводило А. Т. из себя, а для Гертруды этот принцип являлся священным. «Я могла бы сделать все как надо – если бы мне дали… У нас тут очень смутное время насчет самоопределения… как мне жаль, что сейчас здесь нет сэра Перси», – писала она в январе 1919 года.

Первая мировая война наконец-то закончилась, и Гертруда, выбравшись из очередного приступа малярии, позволила себе некоторое развлечение в своем духе. Она спустилась по Тигру на роскошном пароходе, принадлежавшем одному генералу, побывала на лекции по истории аббасидов и в сопровождении тридцати трех всадников из племени бани-тамим проехалась по пустыне посмотреть на развалины. Еще она впервые в жизни полетела на самолете: «В первые четверть часа мне казалось, что ничего такого волнующего еще никогда со мной не было… День выдался ветреный, аэроплан сильно мотало. Однако вскоре я привыкла, и мне было очень интересно. Буду теперь взлетать при всякой возможности, чтобы лучше к этому привыкнуть».

Весь последний год Хью и Флоренс настоятельно звали Гертруду домой в отпуск ради поправления ее здоровья и избавления от палящего багдадского лета. Она часто отвечала, что не может уехать, поскольку очень нужна здесь. Сейчас, отстраненная от самых важных совещаний, она вынуждена была посмотреть правде в глаза: А. Т. от нее не зависит. И все же, писала она своим родным, в ней нуждаются арабы, и, возможно, более чем когда-либо. Хью тогда сообщил, что мог бы сам посетить ее в Багдаде, и мысль показать ему свой мир стала для нее огромным удовольствием. Но когда уже приближалась дата приезда Хью, вмешался долг в виде Парижской мирной конференции. Выяснилось, что А. Т. хочет отправить туда Гертруду до своего прибытия – чтобы она ходила на заседания, представляла месопотамские интересы и держала его в курсе. Было решено, что Гертруда сперва отправится в Англию, потом в Париж, и там на несколько дней к ней приедет Хью. Мысль о возвращении в Лондон ее не грела. Не было никакого желания встречаться с большинством старых друзей или посещать старые места: все будет напоминать о Дике Даути-Уайли, об остроте их последних дней вместе и о последовавшем долгом страдании. А настоящие друзья поймут, она это знала. Гертруда написала одной из таких подруг, дочери лорда Алсуотера Милли Лоутер – одной из немногих, с кем хотела бы встретиться. Они с Милли подружились в отделе раненых и пропавших без вести в Лондоне, после гибели Даути-Уайли. «Когда я приеду, мне очень понадобится твоя помощь и понимание. Трудно будет вписаться в английскую жизнь, и мне заранее страшно. Тебе придется помочь мне, как ты это раньше делала».

Отец полностью понимал ее чувства и придумал план, позволявший аккуратно обойти все светские обязанности в Лондоне. Он знал, что большую часть времени Гертруда потратит на магазины, покупая одежду. Когда они проведут несколько дней в Париже, почему бы им вдвоем не покататься на автомобиле по Бельгии и Франции и не съездить морем в Алжир? Гертруда с колоссальным облегчением стала ждать этого путешествия. Но больше всего, писала она, хочется ей встречи с родными. А второе желание – баранья нога по-йоркширски.

В марте 1919 года она написала из Парижа Флоренс, что для нее значило оказаться снова с Хью: «Не могу тебе передать, как это было прекрасно, что он последние два дня провел со мной. Он был милее, чем можно передать словами, и настроение у него было отличное, и выглядел чудесно. Я едва могу поверить, что три года войны промчались над его головой с нашей последней встречи».

Отец и дочь всегда умели продолжать с того места, на котором расстались, и время не могло уменьшить их взаимную преданность. Встреча их была восторженной. Потом они повидались с Домнулом и пообедали с лордом Робертом Сесилом – ее бывшим начальником в отделе раненых и пропавших без вести. Через несколько дней Хью уехал, а Гертруда взялась за работу.

В марте 1918 года революционная Россия под властью большевиков подписала с Германией договор, оставив союзников – Францию, Британию, Италию и Америку – продолжать войну в Западной Европе. Англичане продолжали теснить турок на север в Аравии, надеясь открыть новый фронт на северо-западе через Австрию и ударить по Германии через незащищенную южную границу – эту надежду пришлось оставить после катастрофы 1915 года в Дарданеллах. Сперва освободившаяся от конфликта с Россией Германия смогла сосредоточить усилия на этих фронтах и организовать шесть месяцев яростных атак против позиций союзников от побережья Северного моря в Бельгии до швейцарской границы на юге. Союзники держались, пока немецкая армия не выдохлась, испытывая дефицит техники, сапог и провизии. К августу боевой дух немцев сильно упал. Британцы собрали тайную армию примерно из ста тысяч свежей пехоты, сопровождаемой сотней недавно изобретенных танков Черчилля. Они ударили в слабый центр немецких линий, выбивая войска из траншей и гоня их милю за милей по территории, которую не могли добыть четыре года боев. Тут же французы на севере и американцы на юге ударили по немецким траншеям. Немецкий главнокомандующий признал поражение, и через несколько дней Германия запросила мира.

И когда мир был уже совсем рядом, союзники стали бороться друг с другом – эта борьба задержала Гертруду еще на три года и едва не загубила все ее дело в Аравии. Сперва союзники не могли договориться, гнать ли немцев до самого Берлина – это опустошило бы страну, но дало бы незабываемый урок. Маршал Фош – француз, главнокомандующий союзными войсками – заявил, что дальнейшие смерть и разрушение никому не нужны. Союзники создали документ о перемирии, который признавал немцев побежденными, им предстояло смириться с полной демобилизацией своей армии и передачей военного флота англичанам. Немцы подписали этот документ в одиннадцатый день одиннадцатого месяца, и огонь прекратился. Тем временем британцы вышли на турецкую границу. Турки очистили Аравию, но созданные ими проблемы оставались.

Перемирие закончило военные действия, но армии союзников готовы были продолжать битву, если бы Германия, Австро-Венгрия и Турция не согласились на условия мирного договора. Какими должны были стать эти условия? Америка хотела возврата денег, которые одалживала Англии и Франции, Британия хотела выплаты своих займов Франции, но обе эти европейские страны были банкротами. Франция хотела защититься в будущем от нападения Германии, а также возвратить находящуюся под властью немцев Эльзас-Лотарингию. Италия после тяжелых боев на стороне союзников хотела отрезать себе территорий от побежденных стран. Британия хотела укрепить империю и вернуть своему флоту господство на океанах. Все хотели видеть Германию усмиренной, разоруженной и платящей огромные деньги, хотя никто не мог назвать приемлемые цифры.

Этих проблем вполне хватало, чтобы полностью занять усталых лидеров, прибывших в Париж на новый 1919 год. Тремя главными участниками конференции стали президент Вильсон от Америки, премьер-министр Британской империи Ллойд-Джордж и самый старший – премьер-министр Франции Клемансо. Вне поля зрения этих людей, но в круге их ответственности было будущее тех народов, что не имели сейчас ни правительства, ни определенных границ, ни признанной идентичности как государства. При крахе таких огромных империй, как Германская, Российская, Австрийская и Турецкая, сотни покоренных ими племен и рас в Европе, Африке и на Ближнем Востоке остались без администрации, без полиции, без армии и без денег.

Парижская мирная конференция собиралась разрешить все эти вопросы, даже если проблемы начнутся с выяснения вопроса о том, на каком языке вести дискуссии. Было приглашено тридцать семь союзных стран. Каждой стране, затронутой войной, дали шанс высказать претензии к побежденному врагу и сделать заявку на свое место в послевоенном мире. Делегации сильных государств вроде Британии или Америки прибыли заранее, до конца 1918 года, заняв своими представителями огромные отели. Послы малых стран с другого конца света добирались не один месяц. Среди них были народы, о которых великие союзные державы вряд ли слышали, в том числе несколько из Аравии и оставленной турками Турецкой империи, за будущее которых предстояло сражаться Гертруде.

Президент Вильсон прибыл в Париж объявить свои четырнадцать пунктов принципов будущих отношений между нациями, в том числе право каждой нации выбирать собственную форму правления. Чтобы державы вроде Великобритании или Франции могли научить новые нации, как установить хорошее правление, требовалась новая модель с финансовой помощью и грамотными администраторами, подготавливающая переход к независимости.

Решением этого вопроса должен был стать «мандат» – юридический документ, определяющий страну, которая будет управлять молодым государством до тех пор, пока оно не станет самостоятельным, – в течение, возможно, лет двадцати. Взамен надзирающая держава получала непосредственные торговые возможности и сильное дипломатическое влияние в регионе своего протектората.

Считая, что Первая мировая война должна оказаться последней, президент Вильсон также предложил создать новый форум, где государства смогут решать свои споры путем дискуссий и даже налагать санкции на страны, демонстрирующие агрессивные намерения. Он предложил создать Лигу Наций, к которой будут принадлежать все независимые страны и через посредство которой станут осуществляться все правовые отношения между нациями. В то время как Парижская мирная конференция собиралась для выработки условий договоров между союзными державами и их противниками, Лига Наций будет утверждать границы новых государств, предоставлять им выбор форм правления и путем выдачи мандатов назначать державы, опекающие более слабые страны. Мысль о некоторой общей власти, управляющей отношениями между странами, была невероятно грандиозной. Дальше последовал год работы для выработки устава Лиги Наций и собирания ее членов-государств в орган представителей. Только тогда Лига Наций начала рассматривать состояние каждой новой страны и решать, готова ли она к самоуправлению или же должна стать подмандатной. Этот орган также утверждал договоры, регулирующие споры о границах.

Тем временем споры о границах продолжали перерастать в прямые конфликты, слабые правительства по-прежнему вступали в гражданские битвы, а неуверенность в будущем обостряла зарождающиеся революционные тенденции. Турция отказывалась подписывать мирный договор с союзниками и продолжала разжигать восстания в своих бывших колониях. Теперь еще Аравия узнала о секретном соглашении Сайкса – Пико 1916 года, которое делило Ближний Восток между Британией, Францией и Россией. Эти известия грянули, как раз когда арабы думали, что заработали себе будущую независимость благодаря поддержке Британии против турок. Конец войны принес франко-британскую декларацию по Ираку и Сирии, написанную неутомимым Марком Сайксом, в качестве доказательства для Соединенных Штатов, что союзники поддерживают намерения президента Вильсона по поводу самоопределения ранее колонизированных народов. В декларации содержалось обещание, что с поддержкой Британии и Франции «коренное население сможет осуществить право на самоопределение относительно выбора формы национального правления, под которым оно будет жить».

Но чего на самом деле хотели коренные народы Ирака? Незадолго до отъезда из Багдада Гертруда написала статью от имени А. Т., озаглавленную «Самоопределение в Месопотамии», во многом в ответ на запросы Уайтхолла о консультации с арабскими лидерами. Этот с виду неискренний ход, явно игнорировавший путаницу возникающих вопросов, выяснял предпочтения жителей: должно ли существовать единое арабское государство, должен ли его возглавлять арабский эмир и есть ли у иракцев кандидат на этот пост? А. Т. попытался, наполовину искренне и довольно нетерпеливо, ответить на этот вопрос. Ответы, как они оба предсказывали, оказались до нелепости неубедительны и непредставительны, они только провоцировали хлопоты и мешали правительству.

«Пронырливые» выиграли в связи с неявкой противника. Самоопределение должно было реализоваться: на нем настаивала Америка, Черчилль собирался минимизировать британские финансовые обязательства как на Ближнем Востоке, так и в других местах, а воля к расширению империй испарилась. С другой стороны, А. Т. полагал, что Ирак может управляться только как колония, подобно Индии, и франко-британская декларация приводила его в ярость. Он попросил Гертруду к грядущей конференции в Париже создать документ о перспективах самоуправления, объяснив, какие непреодолимые трудности стоят на его пути. Ключевым для Гертруды вопросом этого конфиденциального анализа ситуации и перспектив ее развития был следующий: «Если мы пожелаем применить на оккупированных территориях ценный принцип самоопределения, как это следует сделать?»

Документ должен был осветить имеющиеся проблемы так, чтобы, какую бы политику ни выбрали в далеких столицах для определения будущего Ирака, у нее бы нашлась какая-то база в местных реалиях. Начав с невозможности установления всеарабского правительства, Гертруда перешла к невозможности демократической республики. Поскольку 90 процентов населения совершенно не имеют никаких политических взглядов и в основном неграмотны, не может возникнуть ничего похожего на арабское национальное движение. Понятие самоопределения вызывает не интерес, а замешательство. В обществе, по сути индивидуалистическом, каждый род и каждое племя дерутся за свои интересы. Гертруду ежедневно осаждали озабоченные арабы, приходившие к ней требовать объяснения франко-британской декларации. Росли страхи, что англичане уйдут, возникнет беззаконие, а то и гражданская война, что вернутся турки и станут мстить всем, кто сотрудничал с британцами.

При отсутствии чувства нации, номинального главы и понимания демократии как можно создать конституцию или найти лидера, который удержит страну единой ради арабов? На самом деле в Аравии было только два рода с традициями правления: саудиты и хашимиты. Ибн Сауд был уже слишком силен, по мнению Запада, а его ваххабитский пуританизм опоры в Месопотамии не получил. О хашимитах, не имевших никакой истории к востоку от Хиджаза, вообще мало знали в Ираке. Если мирная конференция остановится на хашимитах, понадобится очень много подготовительной работы.

Вопреки всем трудностям, Гертруда считала, что время настало. Для Ирака самоуправление должно было стать британским решением, британцами созданным и британцами поддерживаемым. Другие члены прежнего арабского бюро тоже были очарованы арабами и цивилизацией, которую они создали и которая процветала до пяти столетий турецкого гнета. Честолюбивая цель восстановить свою древнюю культуру казалась эмоциональной, но при этом отличалась и прагматичностью. Ни у какой страны сейчас не могло быть ни воли, ни ресурсов, чтобы колонизировать Аравию или хотя бы какие-то ее части.

Лорд Китченер писал: «Если арабская нация помогла Англии в этой войне, которую нам навязали… Англия даст гарантию, что никакая внешняя интервенция в Аравии не произойдет, и окажет арабам всяческую помощь против внешнего насилия или агрессии». Обещание было дано, и Гертруда считала, что должна делать все возможное для его выполнения. Предложения менее достойных политических действий или империалистические намерения на Западе вызывали у нее страстный и величественный гнев:

«Я предлагаю допустить, что благополучие и процветание Ирака не являются несовместимыми с благополучием и процветанием любой другой территории в мире. Полагаю аксиомой, что если мы отмахнемся от вопроса о будущей администрации Ирака, то сделаем это под влиянием каких-то соображений, не имеющих отношения к благополучию самой страны и ее народа, и будем виновны в бесстыдной намеренной бесчестности, еще более отвратительной и презренной из-за наших неоднократных заявлений о бескорыстной озабоченности судьбой местного населения».

Эта ее ярость защитницы была направлена не только на политиков, но и на военных. Вскоре после оккупации Багдада в 1917 году британские войска вошли в контакт с самыми южными из курдских племен. Те тогда восстали против турецких поборов, отчасти в ответ на циничные действия младотурок, отчасти из-за стремления к национальной автономии в области, исторически служившей горячим плавильным котлом противоречивых интересов. Были два курдских племени – хамаванд и сулеймания на гористой границе с Персией к северо-востоку от Багдада и кочевое племя джеф дальше к северу, рассеянное по западному берегу реки Диала. Была и третья курдская область, сосредоточенная вокруг города Киркука, примерно на полпути между Сулейманией и Диалой. Эти племена ответили отказом на турецкое требование джихада против союзников. И действительно, хамаванд приветствовал британскую армию, считая, что англичане станут благожелательными оккупантами важного города Ханикин, к югу от Сулеймании. Главой Ханикина был Мустафа Баджалан.

В описании ужасной судьбы, постигшей Ханикин и курдские племена, гнев Гертруды виден ясно. Также очевидна причина ее презрения к покойному главнокомандующему генералу Моду. Кокс настаивал на важности оккупации армией Ханикина, пусть даже номинальной, для соблюдения британских интересов и влияния. Мод отказал в связи с недостатком войск. Тем временем к городу подходил казачий полк. Русские были союзниками британцев, прибыли с британского согласия, и курды не считали их противниками. Тем не менее чем ближе они подходили, тем больше появлялось сообщений об эксцессах, происходивших в других местах, сеявших панику и отчаяние. Казаки заняли Ханикин в апреле 1917 года, и тут же пошли слухи о том, что они опустошают город, насилуют и грабят. Мустафа Баджалан, отступивший в Сулейманию, умолял прислать хотя бы политического агента, чтобы наблюдать и сдерживать действия русских, но генерал Мод снова отказал. В «Обзоре гражданской администрации Месопотамии» Гертруда пишет: «[Мод] не видел способа действовать в соответствии с опасениями, что трения между союзниками могут порождаться неустранимой разницей в наших методах обращения с местным населением». У казаков обращение оказалось такое, что курды стали предпочитать турецкую оккупацию, как бы тяжела она ни была. Мустафа-паша, глава Ханикина, прибыл в Багдад лично доложить о разорении, убийствах жителей и угоне скота. Кокс в третий раз обратился к военному командованию с просьбой пересмотреть свою позицию. Ему ответили, что «сомневаются в точности сообщений из Ханикина», и отказались создавать сложности между союзниками. Они даже передали жалобу Мустафы-паши русскому командиру, который – неудивительно – ответил, что британское вмешательство было бы ненужным и непрошеным. Как только русские ушли, Ханикин снова заняли турки, захватив головные узлы каналов и перекрыв потоки воды на юг, где она была необходима для посевов. И лишь в декабре британцы смогли выбить оттуда турок. Гертруда писала: «Нигде в Месопотамии не видели мы такого несчастья, какое встретило нас в Ханикине. Русские сняли урожай, турки тщательно подобрали колоски и, уходя, бросили город в совместное владение голоду и болезням».

Услышав, что будет помощь, курды хлынули с гор обратно в город, пораженный голодом и тифом, умирать или поправляться в английских лагерях и госпиталях. Британская армия раздавала запасные пайки и платила наличными за то, что брала сама, но расположения курдов это уже не вернуло. Когда открылась дорога на северо-восток, Персидская дорога, возникла глубокая неприязнь к союзникам, потому что поведение казаков стало очевидным. К тому же деревня, представлявшая собой постоянную угрозу коммуникациям, была разбомблена британскими самолетами. Тем временем русскую армию охватила революция, она вышла из-под контроля союзников и сражаться рядом с ними больше не хотела.

Курдская трагедия на этом далеко не закончилась. Хотя вожди и знатные курды в Сулеймании собрались на встречу и создали импровизированное курдское правительство, но из-за отхода британских войск от Киркука с целью открыть Персидскую дорогу туркам снова удалось оккупировать территорию. Беженцы из каждого уголка стали объектами мести, беззащитными перед любым племенем или армией. Гертруда писала Чиролу в декабре 1917 года: «Мы взяли Ханикин. Племена спускаются с севера, тащат с собой армянских девушек – татуированных, как бедуинки; я видела некоторых из них в Багдаде. Домнул, какой это ужас! Реки слез, потоки людского горя – вот что такое эти беженцы».

Наконец британцы заняли Мосул в ноябре 1918 года. Теперь снова появилась возможность установить мир в стране, но двумя годами ранее соглашение Сайкса – Пико объявило Мосульский вилайет французской «сферой влияния». После всего, что им пришлось вытерпеть, курды были в волнении. Они не знали, и еще год им не говорили, кто им предоставит – если предоставит – национальную автономию, не знали, где будут границы. Гертруда дымилась от злости. Одинокие политические агенты, невоспетые герои месопотамской администрации, были поставлены командовать неопределенными районами, с парой клерков в качестве помощников и двумя-тремя вооруженными солдатами охраны, и им велели поддерживать мир. Трое из них были убиты в Амидии, Захо и Бира-Капра вместе со своими отрядами.

Парижская мирная конференция всем и сразу показала, что невежество Запада по отношению к Ближнему Востоку сравнимо только с отсутствием интереса к нему. А. Т. в Париже отметил:

«Здесь было много экспертов по западной Аравии, военных и гражданских, но ни один, кроме мисс Белл, не имел знаний об Ираке или о Неджде из первых рук, и Персии тоже. Само существование шиитского большинства в Ираке тупо отрицалось как игра моего воображения одним “экспертом” с международной репутацией, и мы с мисс Белл нашли невозможным убедить делегации военного министерства или министерства иностранных дел, что курды в Мосульском вилайете многочисленны и могут доставить много хлопот или что Ибн Сауд – сила достаточно серьезная, чтобы с ней считаться».

Путешествуя среди курдов в своих экспедициях, Гертруда писала, что «просто влюбилась» в них, но они были – и сейчас остаются – особой проблемой для любой администрации. Жители северных пределов Месопотамии с доисторических времен, они постоянно воевали со своими соседями, вся эта область – мешанина многих рас и вер, суннитов, шиитов, христиан. Еще они были рассеяны по Турции и северной Персии. Гертруда признавала, что арабский национальный идеал, если бы таковой был возможен, курдам бы не подошел, и она всю оставшуюся жизнь старалась запрячь их нарождающиеся национальные надежды в ярмо службы миру и прогрессу. В данный момент по курдистанскому вопросу иракской администрации приходилось тянуть время – отчасти потому, что не было войск, способных поддерживать порядок на этой территории, отчасти потому, что граница между Турцией и Ираком отсутствовала еще много лет. Так же не были едины друг с другом все три группы месопотамских курдов: курды Киркука отрицали любую связь с курдами Сулеймании. Тем не менее они были едины в требовании «курдского независимого государства под нашей протекцией, – писала Гертруда, – но что это должно значить, не знают ни они сами, ни кто-либо вообще… вот такой вот курдский национализм…» Небольшой курдский контингент присутствовал на Парижской мирной конференции, требуя себе собственную страну, но никто не был готов их слушать, и немногие делегаты вообще знали, кто они такие и откуда приехали.

После тура с отцом весной 1919 года Гертруда снова погрузилась в дело конференции, потом провела остаток лета с родными в Англии, избегая приглашений друзей. «Любимая мама, больше всего мне хочется видеть тебя», – сказала она Флоренс.

Флоренс, тщательно обдумывавшая домашние проблемы падчерицы – «жена мне нужна!» – уже приготовила почву и могла предложить решение. Ее француженка-горничная Мари Делэр была готова, если Гертруда захочет, поехать с ней в Багдад и стать там ее камеристкой, швеей и экономкой. Гертруда наняла Мари в 1902 году, за семнадцать лет до этого, за «22 фунта стерлингов [в год] и стирка за ее счет». С той поры Мари прижилась у Беллов, обслуживая Гертруду при всех ее возвращениях в Англию. Предыдущий хозяин написал в рекомендации Мари, что у девушки плохой характер, но Гертруда «хорошо с ней поговорила» с самого начала и нашла ее вполне покладистой. Сама Гертруда не была легким человеком, но Мари служила ей преданно и, несомненно, гордилась ее славой. После долгих лет содержания гардероба не менее привередливой Флоренс и будучи всего лишь одной из служанок среди многих, Мари не могла не воспринять поездку с Гертрудой в Ирак как колоссальное приключение. Она будет занимать две новые комнаты, которые Гертруда добавила к одному из летних домиков, и станет всячески помогать своей хозяйке. И вот в конце сентября, после второй поездки на Парижскую конференцию, Гертруда села на пароход, идущий в Порт-Саид, вместе с Мари. Француженка оказалась чудесным путешественником и наслаждалась каждой минутой поездки. «Никогда я не была так хорошо одета на пароходе, – писала Гертруда домой 26 сентября. – Это Мари исследует ящики и каждый день достает свежий наряд».

В прошлые годы Гертруда интересовалась, как там Фаттух, ее верный слуга из Алеппо, сопровождавший ее во многих путешествиях. Она боялась, как бы связи с англичанами не принесли ему неприятностей от турок. «Бог знает, жив ли он еще, – писала она в 1917 году. – Алеппо страшно пострадал и сейчас страдает от рук турецких мстителей, и я боюсь, что его хорошо известные связи с Джорджем [Ллойд-Джорджем], мистером Хогартом и мной будут представлять для него большую опасность». Сейчас, на пути в Багдад, она решила проехать через Алеппо и попытаться найти Фаттуха. Но сперва следовало установить факты. Гертруда хотела иметь ясную и актуальную картину ситуации в Сирии и сионистского движения в Палестине, где евреи были внедрены в страну без особого внимания к арабскому населению. Гертруда предсказывала большие волнения – и не только в Палестине: еще около пятидесяти тысяч евреев поселились в Багдаде. Меньше всего ей нужна была вражда между евреями и арабами.

Мари тем временем морем отправилась в Басру, откуда ей предстояло на поезде ехать в Багдад и прибыть туда примерно в одно время с хозяйкой.

Гертруда задержалась в Каире «узнать что и как» от сэра Гилберта Клейтона, ныне министра внутренних дел нового британского протектората Египет. Поехав в Иерусалим, она остановилась у генерального администратора, сэра Гарри Уотсона, и хорошо пообщалась со своим добрым другом сэром Рональдом Сторрсом. Теперь он стал губернатором Иерусалима – как он сам сказал, «наследником Понтия Пилата по прямой линии», и пребывал в надежно комическом настроении, готовый говорить о политике или вместе с Гертрудой обходить ковровые и антикварные магазины. Она была поражена силой антифранцузских настроений в Дамаске и Бейруте. Переехав в Алеппо, она нашла след Фаттуха и выяснила, что его обстоятельства именно действительно довольно плачевны. В письме от 17 октября 1919 года чувствуется большая нежность по отношению к старому слуге.

«Фаттух выглядит старше, будто пережил тяжелое время, как оно на самом деле и было. Он потерял почти все, что имел, осталась только одна лошадь и маленькая тележка, на которой он возит дрова продавать в Алеппо… У него было два своих больших дома, бедняга Фаттух… В основном он попал под подозрение, поскольку все знали, что он был моим слугой. Мы много хороших дней провели вместе – вспоминаю радостные отбытия из Алеппо, а сейчас я посмотрела в его измученное лицо и сказала: “О, Фаттух, до войны как легко было у нас на сердце, когда мы находились в пути. Сейчас же тяжело так, что верблюд бы нас не выдержал”.

…Мой бедный Фаттух».

Посетив его жену в крошечном съемном доме, где они теперь жили, Гертруда обнаружила, что Фаттух до сих пор бережно хранил ее лагерное снаряжение. Он спросил о ее отце в выражениях, вызвавших у нее улыбку: «Его превосходительство родоначальник». Она помогла ему снять огород, где можно было выращивать овощи, и дала сто фунтов.

Вернувшись в Багдад, Гертруда наконец начала ценить помощь и таланты Мари. Оказалось, что та с одинаковым успехом может сделать к вечернему приему и восхитительный соус, и абажуры на светильники. И с первой минуты Мари стала для Гертруды преданной портнихой. Беллам было проще посылать отрезы материи, чем готовую одежду, и Мари целые дни шила из них платья. Они вдвоем с Гертрудой тихими вечерами погружались в журналы мод, особенно в новый британский «Вог», покупаемый Лиззи, горничной Флоренс, и посылаемый в Багдад, чтобы они «были в курсе моды». Мари очень любила животных, и вскоре за ней уже бегала ручная куропатка Гертруды, последнее добавление к садовому зверинцу, а двум гончим она сшила зимние курточки. Во время частых недомоганий Гертруды, вызванных переработкой и тяжелым климатом, Мари варила холодные супы и другие соблазнительные отвары. При всех различиях эти две женщины стали близкими подругами, и служанка оставалась с госпожой до конца ее жизни. Гертруда писала: «Мари неоценима в смысле шитья штор и вообще ведения хозяйства. Она мое величайшее утешение – не знаю, как я без нее обходилась».

Хью не оставил мысли навестить Гертруду в Багдаде, в особенности с тех пор, как Хьюго вернулся из Южной Африки и мог остаться с Флоренс. Ради его визита Гертруда потратила в Лондоне приличную часть своего накопленного дохода в хорошем мебельном магазине «Мейплз». Ей нужны были обеденные столы и стулья, кресла, кровати, гардеробы, комоды и новый обеденный сервиз. Вернувшись в Багдад, она с нетерпением ждала, пока они прибудут по морю.

Весной 1920 года Хью приехал, как обещал, и привез походные предметы, которые она с ним оговорила: походную кровать с бельем в саквояже от «Вулзи», фланелевые и шелковые костюмы, тропический шлем и зонтик от солнца. На фотографии, сделанной в доме Гертруды, Хью спокойно читает газету в одном из новых кресел с полотняным чехлом работы Уильяма Морриса, под начищенными туфлями – персидский ковер, журнальный столик возле локтя. На каминной полке стоят семейные фотографии в рамках. Так могла бы выглядеть гостиная комфортабельного дома на родине, а не садовый павильон в центре большого азиатского города. Однако долго отдыхать ему здесь не пришлось: они с Гертрудой двинулись в тур по стране, останавливаясь у политических агентов и навещая представителей арабской знати. Часть пути они проделали на самолете и обсуждали, помимо Ирака, экономический кризис и его давление на британскую экономику. Впервые Гертруда почувствовала необходимость в экономическом образовании, когда ее отец описал первые признаки надвигающихся на Беллов финансовых неприятностей. После его отъезда она ужасно по нему скучала. Хью для нее остался тем, кем был – если не считать Дика Даути-Уайли: любовью всей жизни.

«Не понимаю, как можно жаловаться на что-либо, имея такого отца, как ты. Не могу тебе передать, как это было прекрасно, когда ты гостил здесь. В отношении тебя воспринимается как данность, что, как бы сложны и незнакомы ни были те вещи, что ты слышишь или видишь, ты всю фальшь обнаруживаешь сразу… Когда я вернулась, дома было ужасно пусто без тебя. Собаки изо всех сил пытались меня утешить, но этого было недостаточно. Благослови тебя Бог».

Если офисная часть жизни у нее сократилась, то социальная – расширилась. Два года назад Гертруда начала свои «вторники»: чай в саду для жен арабской знати. Это предложил сэр Перси, так как леди Кокс вряд ли хоть слово знала по-арабски, а больше было некому. Подавали безалкогольные напитки, кексы и фрукты, а когда день угасал, среди кустов и деревьев зажигались фонари цветного стекла. Приходило с полсотни женщин, в основном с закрытыми лицами, радовавшиеся перерыву в своей изоляции от мира, знакомились, сплетничали. Гертруда писала Чиролу: «Я провожу чайные приемы для дам, и на них приходят все наши гранд-дамы. Общество избранное – я вычеркнула всех христианок не самого высшего ранга. Наваб… который готовил список приглашенных, счел своим долгом указать: “Сахиб, здесь нет ни одной христианки!” Я расхохоталась и ответила ему: “ Ты забыл, что там буду я!”»

Но больше ей нравились политические суаре – без женщин, – которые она начала проводить для молодых арабских националистов. А. Т. к этим мероприятиям относился с возрастающим раздражением, но Гертруда считала их весьма ценными для поддержания и развития связей и подготовки арабского правительства, которое в конце концов получит власть. На таком приеме, символизирующем ее сочувствие к их делу и пронесенную через всю жизнь убежденность в пользе обмена мнениями, собиралось человек тридцать. Ее мнение об окружающих англичанках, женах коллег, не изменилось. Ее раздражало их неумение выучить арабский, их неотступные приглашения принять участие в общественной и спортивной деятельности, которой они заполняли свои пустые дни. Гертруда сердилась, когда они не появлялись на мероприятиях, которые она считала обязательными, – например, на открытии первой в Багдаде школы для девочек, на котором она произносила официальную речь по-арабски. И, видя ее отношение, англичанки тоже не испытывали к ней теплых чувств.

«Социальные обязанности мне кажутся весьма утомительными. Этим праздным женщинам целый день нечего делать, кроме как ожидать, что я зайду, или заходить ко мне в тот единственный час в день, когда я могу выйти и ни о чем не думать. В результате я вообще не выхожу, но я положу этому конец. Жизнь становится просто невыносима, а я заболеваю от этого. Так что пусть думают обо мне что хотят, но я о них вообще думать не буду».

Не то чтобы Гертруда не любила женщин, но у нее было мало времени, и она была разборчива. Ее же отношения с арабскими женщинами постоянно улучшались. Она организовала для них лекцию новой женщины-врача по женской гигиене и с радостью увидела все места занятыми. Вскоре она подвигла их организовать комитет и провести сбор среди богатых семейств на новый проект – больницу для женщин. Чиролу она писала:

«Я всерьез начинаю думать, что нашла контакт с местными женщинами… Pas sans peine[35], хотя они более чем идут мне навстречу. Это значит брать на себя множество хлопот… И важнее того факта, что мне нравится с ними видеться и узнавать ту сторону Багдада, которую иначе бы не узнать никак, моя уверенность, что дело того стоит. Входить в дома запросто и завести себе целое войско подруг – значит сильно улучшить собственные отношения с мужчинами».

Ей приятно было общество Ван-Эссеса, миссионера, и его интересной жены, с которыми она познакомилась в Басре. Ей стало недоставать миссис Хэмфри Боумен, жены директора по образованию, когда эта пара отбыла в Египет, Гертруда любила Аурелию, «милую маленькую итальянскую жену» мистера Тода, который работал в Багдаде на «Линч бразерс», – у них она останавливалась в 1914 году. Миссис Тод охотно занималась благотворительностью вместе с Гертрудой и устраивала вечера в пользу госпиталя. Когда ее муж уезжал по делам, женщины обедали вдвоем, и Гертруда писала домой, что рада присутствию Аурелии в Багдаде, поскольку она настоящий друг. Еще была мисс Джонс, во время войны – экономка госпиталя в Басре, сейчас заведующая гражданской больницей в Багдаде; как бы редко ни встречались эти занятые женщины, они стали близкими подругами. Когда чуть позже мисс Джонс умерла, Гертруда вспоминала ее доброту в доме отдыха для офицеров, куда ее положили с желтухой. Она шла за британским флагом, покрывавшим гроб подруги на военных похоронах, и, слушая «Сигнал отбоя», надеялась, что, когда наступит день и люди пойдут за ее собственным гробом, их мысли о ней будут похожи на ее мысли о мисс Джонс.

Визит Хью совпал с критическими для Ирака событиями. Когда он был у Гертруды, в апреле 1920 года, она трезво и провидчески писала Флоренс:

«Я думаю, мы на грани весьма заметной арабской националистической демонстрации, которой я вполне сочувствую. Тем не менее она вынудит нас действовать, и нам придется посмотреть, удержим ли мы ситуацию настолько, чтобы продолжать то, что делаем. И я твердо уверена в том, что если мы бросим эту страну собакам… то нам придется пересматривать всю нашу позицию в Азии. Если уйдет Месопотамия, неизбежно уйдет и Персия, потом Индия. А место, которое мы оставим, займут семь дьяволов куда худших, чем любые существовавшие до нашего прихода».

Сокращение войск оставило слишком мало солдат, чтобы удерживать страну силой; регулярные просьбы подкреплений от А. Т. игнорировались или получали отказ. Уинстон Черчилль, как государственный секретарь по военным и авиационным вопросам, писал летом 1919 года: «Мы сейчас не наскребем ни единого солдата». От А. Т. требовали управления территорией в 150 тысяч квадратных миль, наполненных повстанцами, с помощью всего лишь семидесяти политических агентов в отдаленных пунктах, и каждого поддерживали только пара жандармов, британский сержант и броневик, плюс еще несколько клерков. Происходили волнения; некоторые стоили жизни этим изолированным агентам. В незащищенных областях единственным средством справиться с такими восстаниями бывали самолеты из Багдада, несущие зажигательные бомбы и горчичный газ. Эта весьма сомнительная тактика была одобрена Черчиллем, который различал газ смертельный и газ, вызывающий временное поражение. Он писал из военного министерства в мае 1919 года:

«Я не понимаю этого чистоплюйства по поводу газа. Мы на мирной конференции решительно заняли позицию в пользу сохранения газа как постоянного метода ведения войны. Это чистейшее лицемерие – раздирать человека ядовитыми фрагментами взорвавшегося снаряда, но не сметь вызывать у него из глаз воду слезоточивым газом.

Я решительный сторонник применения ядовитого газа против нецивилизованных племен… число убитых должно быть сведено к минимуму. Нет необходимости использовать самые смертельные газы: можно применять те, что вызывают лишь сильные телесные расстройства, от которых пойдет волна живого ужаса, но у большинства ими пораженных не останется серьезных постоянных эффектов».

Через пятнадцать месяцев, в самый разгар восстаний, Черчилль санкционировал применение в Ираке еще двух эскадрилий – всего их стало четыре. Он предложил вооружить их бомбами с горчичным газом, «которые накажут непокорных туземцев, не причиняя им серьезных повреждений». Также применялись зажигательные бомбы, но лишь в качестве последнего средства. В августе 1920 года Гертруда писала: «Если бы [мятежные племена] подняли руки до того, как нам пришлось применить крайние меры, это было бы огромное облегчение. Порядок должен быть восстановлен, но это очень сомнительный триумф – восстановить его ценой стольких арабских жизней».

Между перемирием в ноябре 1918 года, неспешными рассуждениями Парижской мирной конференции, формированием Лиги Наций и опубликованием британского мандата на Ирак в мае 1920 года прошло восемнадцать месяцев территориальной неопределенности, эскалации национализма и злобной антибританской пропаганды, инициированных Турцией восстаний и пробольшевистской подрывной деятельности. С момента перемирия название «Ирак» сменило неопределенное «Месопотамия» для обозначения трех вилайетов – Басры, Багдада и Мосула. Пока иракской нации не существовало и северные и западные границы не были установлены, но впервые сама страна приобрела какую-то идентичность. Эти бесконечные проволочки злили Гертруду, потому что на ее глазах все достижения рассыпались в зубах растущей анархии: конкурирующих амбиций местных лидеров, конъюнктурщиков, старающихся устранить британцев и править Ираком самим, и интриг тайных арабских националистических партий.

Народ Месопотамии видел два серьезных признака, что британцы будут сменены: Кокс говорил о самоопределении, президент Вильсон настаивал, что все «национальности» должны иметь «абсолютно беспрепятственные возможности автономного развития», это же обещала франко-британская декларация и подтверждал мандат. В отличие от тех арабов, которые искали власти для себя, и от племен, которые вообще не хотели никакого правительства, многие трезвомыслящие горожане, бизнесмены, землевладельцы и шейхи, желали преемственности упорядоченной администрации, которая позволила бы им продолжать прежнюю жизнь. Их идеалом было арабское правительство с британской поддержкой.

Для курдов, христиан, евреев и оставшихся турок это означало, что они становятся меньшинствами, какое бы арабское большинство ни пришло к власти. Для арабов самоопределение выводило на первый план фундаментальный раскол между шиитским большинством – духовным и неполитическим – и суннитским меньшинством – образованным, политически сильным и финансово изощренным. Чтобы эти две общины могли создать какое-то правительство, им следовало сначала создать единый религиозный фронт.

Сунниты и шииты стали проводить совместные религиозные встречи. В мае 1920 года в каждой суннитской и шиитской мечети во время Рамадана собирались собрания, известные как мавлиды, в честь дня рождения Пророка. Там произносились политические речи и читались патриотические стихи, волнение выплескивалось на улицы. В следующем месяце Гертруда замечала: «Растет националистическая пропаганда. Постоянные собрания в мечетях… экстремисты воюют за независимость без мандата. Они играют ва-банк на страстях толпы и производят на нее сильное впечатление лозунгами единства ислама и прав арабской расы. Они создали царство террора».

Достучаться до шиитов, этих угрюмых набожных жителей святых городов, было серьезной проблемой британской администрации. Религиозное руководство в таких цитаделях, как Кербела и Неджеф, никогда не смирилось бы с правлением неверных. В то время как жены политических агентов были отосланы домой в Англию от греха подальше, Гертруда бесстрашно проникала в эти бастионы, управляемые муджтахидами, каждый из которых двадцать лет учился, чтобы достичь статуса святого мудреца. Любое их слово требовало повиновения. Гертруда писала:

«Они живут в атмосфере, которая разит древностью и так густо пропитана пылью веков, что сквозь нее ничего не видно… И по большей части они к нам враждебны – чувство, которое мы переменить не сможем, потому что очень трудно найти с ними контакт… До самого последнего времени я была полностью от них отрезана, поскольку их догматы не позволяют им смотреть на женщину с открытым лицом, а мне мои догматы не позволяют его закрывать».

Наконец Гертруде удалось установить достаточно крепкие связи с садром семьи Казимаин – главным, быть может, шиитским родом, чтобы со всем уважением и вежливыми оборотами договориться о своем визите. Сопровождаемая неким хорошо ей известным свободомыслящим багдадским шиитом она узкими извилистыми улицами прошла к дому муджтахида Саида Хасана и остановилась перед небольшой аркой. Она вошла в длинный сводчатый проход длиной пятьдесят ярдов и вышла в бархатную тишину древнего двора. Ее провели по верандам с затененными окнами к бородатому муджтахиду, сидящему перед ней на ковре в черном халате и огромной чалме. Покончив с формальными приветствиями, он заговорил гладкими фразами книжного ученого. «Я остро осознавала, что никогда ни одна женщина до меня не была приглашена пить кофе с муджтахидом и слушать его рассуждения, – записала Гертруда, – и всерьез волновалась, что не произведу хорошего впечатления».

Они обсуждали арабские библиотеки, намерения французов на Ближнем Востоке и большевизм. Она пробыла там два часа, после чего муджтахид сделал ей комплимент, назвав самой образованной женщиной своего времени, и пригласил приходить к нему так часто, как ей захочется.

Для Гертруды большая часть девятнадцатого и двадцатого годов отмечена чувством гнева на медлительные и невежественные решения, принимаемые в Европе по Ближнему Востоку. Многие умеренные арабы постоянно заглядывали к ней напомнить, что прошло три года с первых обещаний арабского правления, и ничего реального пока не сделано.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.