ГНЕВ ЕГО СВЯТЕЙШЕСТВА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГНЕВ ЕГО СВЯТЕЙШЕСТВА

17 мая 1632 года Галилей, обеспокоенный слухами о серьезных неприятностях, возникших у его давнего друга Джованни Чамполи, обратился с просьбой к Б. Кастелли сообщить ему (причем «subito subito»), что же случилось с «nostro Mecenate»823. Кастелли, человек легкомысленный и плохо разбиравшийся в римских интригах, ответил (29 мая), что с Чамполи все в полном порядке, он по-прежнему занимает свою должность и «принимает всю мирскую суету с легким сердцем (come meritano)»824. Однако Кастелли ошибся. Уже в апреле 1632 года в отношениях Чамполи с Урбаном VIII появилась глубокая трещина.

25 апреля 1632 года тосканский посол в Риме докладывал во Флоренцию, что папский segretario позволил себе высказать критические замечания по поводу стиля пасторского послания, составленного Урбаном VIII (естественно, на латыни), и предложил свой, более изящный вариант текста, показав его третьим лицам (последнее обстоятельство, по словам Никколини, «поразило папу в самое сердце»825). Чамполи действительно был одаренным поэтом и писателем, хорошим стилистом826 и широко образованным человеком (Урбан как-то назвал его «amico di nuova filosofia»827). Но и Урбана VIII, любившего в свободное от основной работы время предаваться сочинительству, Господь не обделил литературными талантами, а главное – амбициями828. Нетактичный поступок Чамполи, которого, как и многих фаворитов, отличали (и губили) известная самонадеянность и желание показать свое превосходство над другими придворными, больно задел самолюбие не в меру чувствительного к мелким обидам понтифика. Они знали друг друга давно, и до сих пор Чамполи, как выразились биографы Галилея, «настраивал свою лиру с голоса папы (kept his lyre attuned to papal themes)»829. Фра Джованни писал стихи о разном: об избрании Маффео Барберини папой, о борьбе Урбана VIII за мир в Европе, о падении Ла-Рошели и даже о сборе винограда в Кастель-Гандольфо. Но в последнее время до его святейшества все чаще стали доходить слухи, что его секретарь позволяет себе ехидные замечания в адрес своего патрона, и когда друзья Чамполи советовали ему быть сдержаннее на язык, тот им отвечал, что благоразумие свойственно лишь тем, кто лишен гения830. В итоге Урбан VIII сначала запретил Чамполи входить в папские покои без предупреждения, а затем вообще выслал его из Рима831. Опальный секретарь полагал, что ему предложат приличное место, например нунциатуру в Неаполе, Венеции или, на худой конец, в Нарни. Но Святейший, продержав Чамполи в неизвестности более шести месяцев, в итоге определил его управляющим в маленький городок Montalto (провинция Marches), куда тот вынужден был отправиться 23 ноября 1632 года832 .

Кастелли, разобравшись наконец кое-как в событиях вокруг престола Святого Петра, был поражен, с каким спокойствием Чамполи принял опалу833. Возможно, хорошо зная придворные нравы, тот внутренне был готов к любым переменам в своей судьбе, рассчитывая, что, поскольку Урбану VIII пошел седьмой десяток и смена понтифика не за горами, новый папа наверняка захочет приблизить к себе способного придворного, обиженного его предшественником. В 1624 году, в начале своей придворной карьеры, Чамполи писал своему другу Джамбатиста Строцци (G. Strozzi): «В любой момент я могу оказаться за пределами этого Гранд-отеля, как многие называют здесь папский дворец834, и мне придется жить какое-то время в жалкой лачуге вдалеке от Рима. Такое случается здесь со всеми при каждом новом понтифике»835.

Сам Чамполи считал, что причиной его падения стала описанная выше литературная история. Однако в действительности папу встревожило совсем иное и инцидент с текстом пасторского послания был скорее предлогом для разрыва отношений Святейшего со своим секретарем (или последней каплей, переполнившей чашу терпения папы). Главная причина падения Чамполи – политическая, и на ней следует остановиться особо, поскольку политический фактор сыграл свою роль также в процессе над Галилеем.

Определенная доктринальная «гибкость», которую курия проявила по отношению к Галилею в 1616 году, была в немалой степени обусловлена относительной стабильностью политической ситуации в Европе в то время. Впрочем, политическое равновесие накануне Тридцатилетней войны было непрочным, а следовательно, и недолгим.

В силу того, что Святой престол постоянно пребывал в финансовом кризисе и потому не мог обеспечить надлежащую защиту своих владений в центре Италии, верховному понтифику, который был, напоминаю, не только духовным главой католического мира, но и светским государем, правителем Папской области, приходилось тщательно выбирать себе союзников. Ватикан вынужден был постоянно маневрировать между испанскими и австрийскими Габсбургами, с одной стороны, и Францией, их давним противником, с другой. Поскольку вторая половина XVI столетия стала для Франции трудным временем религиозных войн (1562 – 1598), то примерно с 1559 года папы предпочитали ориентироваться на Испанию, в результате чего испанская корона практически полностью контролировала римскую политику. Павел V Боргезе, избранный на престол Святого Петра в мае 1605 года при мощной поддержке влиятельной испанской фракции, продолжал происпанскую политику своих предшественников836. В ответ испанская корона посылала в Италию деньги, зерно и войска.

Однако с мая 1618 года, после пражской дефенестрации, ситуация в Европе стала быстро ухудшаться и вскоре начались военные действия, положившие начало Тридцатилетней войне837. В первый период войны удача сопутствовала католическим силам. В частности, 3 ноября 1620 года войска императора Фердинанда II наголову разбили протестантов в сражении при Белой горе, что дало возможность Габсбургам поставить под свой контроль южную Германию и Рейнскую область.

Но к осени 1622 года, менее чем за год до избрания кардинала Маффео Барберини папой (6 августа 1623 года), расстановка сил в Западной Европе начала меняться. 18 октября 1622 года французский король Людовик XIII [рис. 2.10] вопреки протестам своей матери Марии де Медичи подписал в Монпелье мирный договор с гугенотами, что позволило на некоторое время стабилизировать внутреннюю ситуацию во Франции и активизировать французскую внешнюю политику. Одной из первых ее побед стало избрание профранцузски настроенного Маффео Барберини838 на папский престол. Урбан VIII, как и опасались в Мадриде, стал постепенно сдерживать испанское влияние при римском дворе. Как искусный политик, он начал действовать в этом направлении не сразу по получении тиары, ограничившись на первых порах мелкими уколами. Так, в июне 1624 года испанский посол собрался (по установившейся при предшественниках Урбана традиции) поднести понтифику в день Святого Петра дары от Неаполя839 – деньги и коня. Однако Святейший настоял, чтобы подарок был вручен не в день праздника, а накануне и был принят кардиналом-камерленго. Это был ясный сигнал – происпанская политика Ватикана, проводившаяся в предыдущие шестьдесят пять лет, уходила в прошлое840.

Рис. 2.10. Питар Пауль Рубенс.

Портрет Людовика XIII. 1625. Norton Simon Museum, Пасадена (Калифорния), США

Вскоре французские войска при поддержке Венецианской республики заняли район Вальтеллине, небольшую долину на севере Италии (вблизи границы со Швейцарией), по которой проходила дорога, связывавшая юг и север Европы, и которая по договору между Испанией и Францией находилась под контролем папы. Казалось, франко-испанская война на итальянской территории неизбежна. 18 апреля 1625 года Марио Гвидуччи сообщал Галилею: «Его святейшество очень обеспокоен военными неурядицами, настолько, что с ним невозможно говорить»841.

Поначалу испанцы настаивали, чтобы Урбан вошел с ними в союз, чтобы изгнать французов из Италии. Когда же Святейший отказался, в Мадриде решили, что он заодно с Ришелье. Ходили даже слухи об испанском заговоре с целью устранить папу, к примеру отравить842. Но Урбан был непреклонен и не реагировал ни на какие испанские протесты, хотя на риторическом уровне выражал свою одинаковую любовь к обоим королям – и к Людовику XIII Французскому, и к Филиппу IV Испанскому. В 1626 году ситуация вокруг Вальтеллине разрешилась мирным путем843. Отныне Франция стала занимать значительное место в политике Ватикана, а отношения между Испанией и Святым престолом окончательно испортились. Более того, вальтеллинский кризис продемонстрировал неспособность Мадрида вмешиваться в политику Ватикана, как это имело место ранее, во времена Филиппа II и Филиппа III. Причина этой неспособности лежит не в ослаблении военной и политической мощи Испании, но в укреплении международных позиций Франции (благодаря усилению ее военного могущества и активной политике Ришелье и Мазарини). В этой ситуации Урбан сумел вовремя изменить политические ориентиры Святого престола.

Во второй половине 1620-х годов по распоряжению верховного понтифика начались работы по восстановлению фортификационных укреплений в Чивита-Веккиа и в других местах, что было запрещено договором 1557 года между папой Павлом IV и Филиппом II. При Урбане французская монета получила хождение в Риме наравне с испанской, а французское зерно вместе с испанским пополняло закрома Папского государства.

Но Мадрид не собирался легко уступать свои позиции в Риме, в выстраивание отношений с которым за предыдущие почти семьдесят лет испанскими королями было вложено немало сил и денег. Значительная часть политически активной испанской знати надеялась, что «битва за Рим» еще не проиграна и союз с Ватиканом можно восстановить. Однако по мере расширения военных действий в ходе Тридцатилетней войны эти надежды становились все более призрачными.

В 1631 – 1632 годах шведский король Густав II Адольф [рис. 2.11] нанес крупные поражения Католической лиге, которая оказалась в отчаянном положении844. 23 января 1631 года он заключил в Бервальде близ Кёнигсберга союзный договор с Францией845, которая обязывалась ежегодно выплачивать Швеции в течение пяти лет миллион ливров в обмен на постоянное пребывание в Германии в течение этого срока 36-тысячной шведской армии (30 тыс. пехотинцев + 6 тыс. кавалеристов) и уважение католического вероисповедания во всех районах дислокации шведских войск. Обе стороны обязывались также воздерживаться от заключения сепаратных соглашений с Империей и способствовать нейтралитету Баварии и других рейнских католических княжеств в предстоящей войне Швеции с Империей. Ришелье готов был финансировать любого, кто мог бы сражаться против Габсбургов846.

Рис. 2.11. Портрет Густава II Адольфа. XVII в. Гравюра на меди с картины А. Ван Дейка

После того как шведы сравняли с землей Магдебург (20 мая 1631 года), германские протестантские государи, до того занимавшие выжидательную позицию, поспешили встать под знамена шведского короля. 17 сентября 1631 года шведско-саксонские войска Густава Адольфа наголову разбили армию Католической лиги под командованием фельдмаршала И. Тилли в сражении при Брейтенфельде (Саксония, недалеко от Лейпцига). Армия Лиги, в течение 12 лет считавшаяся непобедимой, потеряла 5 тыс. человек убитыми и 7 тыс. были взяты в плен. Кроме того, шведам досталась вся артиллерия противника. Сам Тилли с трудом спасся, получив три тяжелых ранения. Войска Густава Адольфа оккупировали Нижний Пфальц и провели зиму в Майнце, готовясь к весенним военным действиям847. В сложившейся ситуации протестантские князья поспешили заключить с Густавом Адольфом союз, и тот стал их протектором.

Империя, до того контролировавшая обширные территории от Альп до балтийского побережья, за два года войны «сжалась» до родовых владений Габсбургов в Австрии и Богемии, да и те оставались, по сути, незащищенными. В окружении императора началась паника, поскольку не хватало сил для защиты Вены. Столицу Империи спасло только то, что Густав Адольф вопреки советам Ришелье и собственного канцлера решил не идти на Вену, а начать завоевание Германии. Шведы захватили Тюрингию и Франконию, германские союзники Густава Адольфа освободили от испанцев Майнцское архиепископство, а курфюрст Саксонский Иоганн Георг вторгся в Богемию. Победы Густава Адольфа заставили католических немецких князей, которых шведский король в нарушение всех договоров не соглашался считать нейтралами, просить помощи императора. Попытки французских дипломатов убедить Густава Адольфа отвести войска с Рейна и уважать нейтралитет Максимилиана Баварского результатов не дали. Конфликт между союзниками Франции – Швецией и Баварией848 – разрастался. Тем временем император Фердинанд II, воспользовавшись предоставленной ему шведским королем передышкой, перегруппировал свои силы и в феврале 1632 года начал наступление на шведские позиции. Густав Адольф вынужден был срочно покинуть Майнц и направиться навстречу имперским войскам. В начале апреля 1632 года шведы вторглись в Баварию и после вступления в Мюнхен (17 мая 1632 года) направились на север, к Нюрнбергу.

Успехи шведов в значительной степени объяснялись щедрой поддержкой со стороны Франции. По чисто политическим мотивам Ришелье помогал не Габсбургам, а протестантам, и по чисто политическим соображениям Урбан VIII предпочитал поддерживать Ришелье, а не Филиппа IV и не Фердинанда II.

После поражения при Брейтенфельде Мадрид и Вена начали лихорадочные поиски денег на продолжение войны, надеясь, что Урбан VIII все же окажет им финансовую поддержку. Для Испании на карту был поставлен вопрос – быть или не быть и далее великой державой, для Империи – сохранить или потерять свое влияние на западе и юге Европы. Однако верховный понтифик не торопился открывать для собратьев по вере сокровищницу форта Сант-Анджело (этого Fort Knox Ватикана) полагая – и не без основания, – что союз с Францией Святому престолу много выгодней. В январе 1632 года испанский посол кардинал Гаспар де Борджа [рис. 2.12] обратился от имени испанского монарха к Урбану с просьбой ввести некоторые налоги, которые позволили бы испанцам увеличить военные расходы. Но Урбан отказал. В качестве уступки испанской партии в коллегии кардиналов и дипломатическому давлению со стороны Империи и Испании верховный понтифик согласился на разовую субсидию, но сумма оказалась столь ничтожной, что подобная «помощь» лишь вызвала еще большее раздражение противников Святейшего.

Рис. 2.12. Диего Веласкес. Портрет кардинала Гаспара Борджиа. Франкфурт-на-Майне, Германия. St?delsches Kunstinstitut. Некоторые исследователи считают, что это лишь копия портрета кардинала, сделанная одним из учеников Веласкеса

Противостояние достигло своей кульминации на консистории (consistorium secreti seu ordinaria) 8 марта. В этот день Гаспар Борджа как кардинал-протектор Испании должен был выступить с предложениями по поводу заполнения двух епископских вакансий в своей стране. Внеся соответствующие кандидатуры, он взял в руки составленный кардиналом Убальдини документ и, не спросив разрешения верховного понтифика, стал читать его вслух своим дребезжащим голосом. В документе речь шла о заговоре всех еретиков во главе со шведским королем против католиков, о том, что наихристианнейший король испанский сильно обеспокоен развитием событий в Германии и вынужден в борьбе в еретиками идти по стопам своих предков, которые «сражались за религию даже более, чем за свое королевство». В послании напоминалось, что Филипп IV всегда поддерживал императора, в том числе и деньгами, в его борьбе со шведскими завоевателями и что испанский монарх убежден – «объединенные силы еретиков можно одолеть только объединенными вооруженными силами всех католиков». А потому он, король испанский, «покорнейше, но настоятельно» просит его святейшество «соблаговолить не только выделить щедрые денежные суммы [на войну с протестантами], но и, что даже более важно, предостеречь всех католических государей и народы о грозящей им опасности и настоятельно убедить их встать на защиту их религии». Урбану предлагалось «своим апостолическим рвением» показать себя достойным своих предшественников, «кои возвышали свой голос подобно трубе, призывая всех христиан сплотиться в славный союз для защиты и распространения веры». И когда затем Борджа дошел до слов «…но так как зло множится ежедневно, а его святейшество все еще колеблется…», Урбан, до сих пор слушавший кардинала в молчании, прервал его, приказав прекратить чтение. Но Борджа сделал вид, что не услышал слов понтифика, и продолжал: «…Король не пренебрегал делом Бога и веры, и он повелел мне выразить протест и сказать, что любой вред, нанесенный католической вере, должен быть приписан не ему, благочестивейшему и послушнейшему королю, но Вашему Святейшеству».

Иными словами, Борджа, человек суровый и властный, лишенный всякой дипломатической гибкости, открыто обвинил Урбана VIII в потакании ересям и еретикам. Понтифик снова велел Борджа прекратить чтение и ответить: в каком качестве он здесь выступает – как кардинал или как посол? На что испанец сказал, что выступает как кардинал. Тогда Урбан заметил, что как кардинал Борджа имеет право говорить только с разрешения папы или отвечая на вопрос Святейшего. «Я выступаю здесь и как посол», – пояснил Борджа. «А в качестве посла, – парировал Урбан, – ваше высокопреосвященство вообще не может присутствовать здесь, и всё, что вы должны сказать как посол, мы выслушаем во время аудиенции». На реплику кардинала, что он якобы не может добиться аудиенции у понтифика, последний ему напомнил, что только за последние две недели Борджа получил четыре или пять аудиенций849. Испанец стал возражать, в ответ Святейший пригрозил, что лишит его кардинальского звания, но угроза не возымела действия. Кардинал действительно выступал не только как «князь церкви», но прежде всего как официальный представитель католического короля (и, возможно, по прямому поручению Филиппа IV). Борджа поддержали кардиналы Лудовико Лудовизи, Джироламо Колонна, Джандоменико Спинола, Джованни Дориа, Бальтазар Сандоваль, Роберто Убальдини и Хиль Альборнос.

Тогда брат понтифика, кардинал Антонио Барберини, направился к испанскому послу с намерением выставить его из зала. Однако едва он поднял руку, чтобы схватить Борджа, как кардинал Колонна, представитель империи, преградил ему путь, а остальные происпански настроенные кардиналы окружили выступавшего плотным кольцом, чтобы тот смог договорить. Началась потасовка (battibecco), одному кардиналу разбили очки, другому порвали шапку. Урбану VIII пришлось вызвать охрану для наведения порядка. Но Борджа удалось-таки не только закончить первую часть своего выступления, но и раздать копии своего доклада присутствовавшим, пока папа заверял их в том, что «забота о католической вере, кою мы охраняли и охраняем, принадлежит нам» (то есть Святому престолу, а не светским правителям)850.

Следует отметить, что до описанного инцидента многие из названных выше кардиналов – сторонников испанского короля выступали на аудиенциях, даваемых Урбаном, с требованием, чтобы тот увеличил помощь императору деньгами и оружием («provisione destinata all’Imperatore»). Речь шла о сумме, равной полугодовому доходу, получаемому католической церковью в Испании851. Деньги немалые. О «nuova sovvenzione straordinaria» (новой срочной субсидии) просил Урбана на аудиенции 6 февраля императорский посол в Риме герцог Савелли. Император испрашивал также разрешение понтифика не делить деньги, выделенные Святым престолом осенью 1631 года, с другими участниками Католической лиги, но оставить их в его, Фердинанда II, распоряжении. Кроме того, испанские кардиналы уже давно поднимали перед папой вопрос об отлучении от церкви французского короля Людовика XIII, который оказывал поддержку Густаву Адольфу. И тем не менее Урбан VIII, опасавшийся усиления позиций Испании и империи, твердо придерживался профранцузской ориентации852.

Как сообщалось в «Avviso di Roma» от 27 марта 1632 года, «папа в гневе на выступление (la protesta) Борджа и говорит, что такого в Сан-Пьетро еще не было. Он утверждает, что в былые времена все протесты, прежде чем их оглашали, просматривались верховным понтификом, и он же ставил вопрос (затронутый в протесте. – И.Д.), руководя его обсуждением, а не выступая в роли рядового участника дикуссии. В данном же случае все произошло внезапно (all’improviso). Папа не был заранее поставлен в известность, и протест был обращен непосредственно к нему одному. Его обвиняли в нерадивости в деле защиты и укрепления веры, которому посвятил себя [испанский] король»853. Выступление Борджа было отражено в нескольких выпусках «Avvisi di Roma», которые активно приобретались дипломатами, и тем самым происходившее в Ватикане становилось известным всей Европе.

Первым желанием папы было отправить Борджа в Мадрид, но затем, взвесив возможные последствия (испанские войска находились в Неаполе854), Урбан VIII решил воздержаться от жестких мер855 и пакостил испанскому кардиналу по мелочам, но часто856. Официально же Урбан представил дело так, что во всем виноваты итальянские кардиналы, прежде всего Роберто Убальдини, Лудовико Лудовизи и Ипполито Альдобрандини, а Борджа только примкнул к ним. Именно на первых трех понтифик и вылил свое негодование.

Труднее всего было справиться с кардиналом Лудовизи, который был племянником папы Григория XV, префектом Конгрегации пропаганды веры, кардиналом вице-канцлером (то есть главой папской канцелярии), протектором (Protettore) Католической лиги при Святом престоле и проч. и проч. Урбан VIII решил отправить его в Болонью, где Лудовизи был архиепископом. Формально решение папы было совершенно законным – болонский архиепископ должен пребывать в Болонье. Лудовизи, понимавший, почему его отправляют подальше от Ватикана, стал возражать. Тогда Святейший пригрозил отправить кардинала в Болонью под стражей («con li sbirri»). Угрозы понтифика слышал Борджа и предложил Лудовизи свою защиту, что могло повлечь новый скандал в курии. Поэтому Лудовизи отклонил предложение испанца и 27 марта отправился в Болонью, где и скончался 18 ноября 1632 года857. Чудом, благодаря заступничеству Франческо Барберини, избежал ареста кардинал Убальдини. Даже тосканский посол Франческо Никколини попал под подозрение, хотя его визиты к Борджа носили сугубо официальный характер.

28 марта 1632 года в Рим прибыл специальный посланник императора кардинал Петр Пазмани, человек суровый и решительный. Он не стал вдаваться в теологические тонкости и политические интриги, а сразу перешел к главному – Империи нужны деньги. Не прибегая ни к уговорам, ни к угрозам, Пазмани просто напомнил понтифику о его обязанности поддерживать императора, поскольку его святейшество официально одобрил l’Editto di Restituzione (Реституционный эдикт)858, хотя никогда не скрывал своего весьма прохладного отношения к этому документу.

В итоге Урбан VIII оказался в незавидном положении между двумя враждующими силами: с одной стороны – Филипп IV Испанский и император Фердинанд II, с другой – Ришелье, который настаивал на полном разрыве отношений с Испанией. Причем испанцы даже после памятной мартовской консистории все еще надеялись убедить Святейшего порвать с Францией. В 1633 году Филипп IV направил в Ватикан специального посла, который передал папе довольно заманчивые предложения: если верховный понтифик займет активную антифранцузскую позицию, то король обещал: 1) удалить кардинала Борджа из Рима; 2) сделать одного из племянников Урбана VIII испанским грандом с высоким титулом и обширными владениями, а другого – рыцарем одного из самых влиятельных испанских религиозных орденов; 3) сделать кардинала Барберини протектором Германии; 4) выплачивать последнему 150 000 дукатов в качестве годового пенсиона и т.д. и т.п.

Надо отдать Урбану должное – он отклонил эти фантастически соблазнительные предложения, пообещав выделять Католической лиге по 200 000 дукатов в год. Вернемся, однако, к событиям весны 1632 года.

В мае этого года Густав Адольф достиг Граубюндена (Graub?nden или B?nden, фр. – canton des Grisons), протестантского кантона на юго-востоке Швейцарии, а это означало, что он мог в ближайшее время вторгнуться в Ломбардию и пойти на Рим.

Урбан вынужден был пойти на уступки своим противникам. В 1632 – 1634 годах он выделил два миллиона франков859 из собственных средств860 на нужды католического войска (для чего потребовалось увеличить налоги в Папской области, а это, естественно, не прибавило ему популярности) и пообещал активно бороться с ересями и ясно выражать свои «сердечные намерения и чувства». Что же касается его прохладного отношения к Реституционному эдикту, то Урбан – и это весьма характерный штрих к его манере вести дела – уверял Пазмани, будто позиция Святого престола, возможно, была искажена его, Урбана, секретарем, то есть Чамполи, который имел привычку добавлять в тексты понтифика кое-что от себя («nisi forte (quod saepe fieri solere dixit) Secretarii aliquid amplius scripserint»861).

Следует подчеркнуть, что Урбан так и не послал войска в помощь императору, не объявил священную войну протестантам, а самое главное – он не вступил в лигу католических государств, поскольку этот союз был направлен не только против протестантов, но и против католической Франции. И не сделал он всего этого потому, что вовсе не считал разраставшийся военный конфликт в Европе чисто религиозным столкновением, ясно видя политические мотивы его участников, да и сам руководствовался ими, поддерживая Людовика XIII и Ришелье862, без излишнего энтузиазма советуя им не помогать Густаву Адольфу.

Инцидент 8 марта 1632 года стал поворотной точкой в более чем двадцатилетнем понтификате Урбана VIII. Выступление Борджа потрясло нервного, мстительного и чувствительного к обидам папу. Бьяджоли полагал даже, что происшедшее в Зале Консистории «усилило его [Урбана VIII] паранойю»863. Возможно, с чисто медицинской точки зрения тяжесть психического состояния Святейшего несколько преувеличена американским историком, но вместе с тем многие современники отмечали заметные изменения в поведении понтифика. «Папа боится яда и удалился в Кастель-Гандольфо, – читаем в дипломатической депеше от 13 мая 1632 года. – Он заперся там и не принимает никого из тех, кому предварительно не была назначена аудиенция. Все дороги, ведущие в Рим, патрулируются»864. Были укреплены границы. Форт Сант-Анджело стал закрываться на час раньше. Был сменен губернатор Рима: вместо Джироламо Гримальди, которого отправили нунцием в Вену, на эту должность с 11 мая был определен один из самых преданных Урбану людей – Чезаре Ракканья. Все чиновники папской администрации, от мелких клерков до «principi della Chiesa», были проверены на лояльность. Тех, чья преданность понтифику вызывала малейшие сомнения, под благовидным предлогом переводили на иные должности подальше от Рима. Однако делалось все это с величайшей осторожностью, чтобы не дать испанцам повод под видом защиты «обиженных» предпринять новую атаку на Урбана. Подозрительность и отчаяние, мания величия и мания преследования, недоверие ко всем и легковерие к наветам поселились в папской резиденции. Святейший распорядился убить всех птиц в садах Ватикана, потому что их пение не давало ему уснуть. «Что-то надломилось в сердце Урбана VIII», – замечает А. Фантоли865. Понтифик везде ищет предательство и тайные заговоры. Кроме того, Урбан, конечно, знал, что в 1527 году Германия и Испания дважды подвергли Рим разграблению, и он опасался повторения подобного. Наконец, следует упомянуть и о том, что противники Урбана повсюду распространяли слухи, будто папа состоит «в лиге» с протестантами866, а возможно, и сам является тайным протестантом. Кроме того, кардинал Лудовизи или кто-то из его окружения настаивал на необходимости сместить Урбана. И то были не пустые угрозы, ситуация для Святейшего сложилась крайне опасная.

Весьма напряженными оказались отношения понтифика и с великим герцогом Тосканы Фердинандо II. Они испортились из-за герцогства Урбино. Это герцогство с XII века принадлежало итальянскому роду Монтефельтро, а затем, в 1508 году, герцогский престол был занят Франческо Марией из дома Ровере, усыновленным с согласия своего дяди, папы Юлия II, последним из представителей рода Монтефельтро. Поговаривали, что Франческо был отравлен Павлом Фарнезе, сыном папы Павла III. Внук Франческо I – Франческо Мария II (1549 – 1631) – стал последним герцогом Урбино. В 1623 году он потерял своего единственного сына Фредерика, женатого вторым браком на Клаудии де,Медичи, от которого осталась дочь Виттория. Поскольку она не могла наследовать престол, то Франческо II в 1626 году подарил свои владения Ватикану. Однако Виттория делла Ровере еще в младенчестве была обручена с юным Фердинандо II, великим герцогом Тосканы, и по брачному договору должна была принести тому в приданое герцогство Урбино. Причем помолвка состоялась летом 1623 года, когда папа Григорий XV уже скончался, а Урбан еще не был избран. Скрыть эту уловку от нового понтифика не удалось. Начались трехсторонние переговоры между Франческо II, Ватиканом и великим герцогом Тосканы, которые затруднялись тем, что Флоренция претендовала на графство Монтефельтро (входившее в состав герцогства Урбино), где допускалось наследование престола по женской линии. Тогда римские дипломаты убедили семидесятичетырехлетнего Франческо Марию II, у которого было только одно желание – тихо дожить свои дни, подписать заявление, в котором он признавал права Святого престола на все спорные территории, включая и Монтефельтро. Поскольку другим государям – прежде всего императору и испанскому королю, а также Венецианской республике – в то время было не до Урбино, то ничто не помешало Урбану в декабре 1623 года объявить это герцогство выморочным фьефом и захватить всю область, обязавшись выплатить Виттории некоторую сумму и возвратить ей ее аллодиальные владения. Вернуть себе Урбино силой оружия тосканцы были не в состоянии867, хотя Чамполи убеждал Урбана, что со дня на день можно ожидать высадки тосканских войск где-нибудь в Остии или в Чивита-Веккиа.

Следует упомянуть также еще об одном эпизоде Тридцатилетней войны, который имеет отношение к моей теме. В конце 1627 года скончался бездетный герцог Мантуанский и маркиз Монферрато Винченцо II Гонзага. Мантуанское герцогство было имперским фьефом, в котором титул мог передаваться только по мужской линии. Законным наследником Винченцо II был француз, герцог Шарль I де Невер. Однако Габсбурги не желали уступать герцогство союзнику французского короля, поскольку тогда французы могли угрожать Милану, где располагались испанские войска, контролировавшие северную Италию. Кроме того, Милан был важным пунктом в стратегической системе коридоров, один из которых через Вальтеллине обеспечивал выход в южную Германию, а другой, через Савойю и Франш-Конте, – в Испанские Нидерланды. Узнав о кончине Винченцо II, де Невер отправил императору Фердинанду II, супруга которого, Элеонора Мантуанская, была родной сестрой Винченцо, письмо, в котором заявлял о своих правах на герцогство. Но не тут-то было. Герцог Оливарес, фаворит и министр Филиппа IV Испанского, не мешкая, приказал командующему миланской армией осадить крепость Казале в маркизате Монферрато. Однако триумфального похода не получилось, главным образом по причине плохого снабжения миланской армии. Осада затянулась. Кроме того, император Фердинанд II наложил на Мантуанское герцогство секвестр (запрет) как на выморочный имперский лен. Между тем де Невер заручился поддержкой Людовика XIII868, и весной 1629 года тот по совету Ришелье [рис. 2.13] двинул войска через Альпы, что привело к военному столкновению Франции с Испанией в условиях, когда ни одна из этих стран не была готова к войне. Поэтому обе стороны старались по возможности проявлять сдержанность. И тем не менее в результате успешных военных действий французы заняли Казале и Сузу, вынудив герцога Савойского вступить в союз с Францией и Венецией (принявшей сторону Франции).

В этой ситуации Оливарес обратился за помощью в Вену. Фердинанд, которого французское присутствие в северной Италии беспокоило куда больше, нежели ситуация на севере Европы, согласился помочь. Однако цена его поддержки оказалась для Мадрида высокой: император перебросил в Италию часть армии (около 50 000 солдат) из Фрисландии, лишив таким образом испанцев поддержки в этом регионе (надежды Оливареса на совместные испано-имперские военные действия против Соединенных провинций развеялись).

Помощь Фердинанда дорого обошлась и Италии, поскольку перешедшие через Альпы солдаты принесли с собой чуму869, которая распространилась по стране с невиданной скоростью и на борьбу с которой ушло почти четыре года.

Рис. 2.13. Филипп де Шампань.

Портрет кардинала де Ришелье. Ок. 1637. Лондон, Национальная галерея

Хотя имперские войска, вторгшиеся в Мантуанское герцогство, действовали неплохо, но не столь успешно, как того ожидали в Мадриде. В начале 1630 года французы возобновили активные действия и в марте захватили Пиньероль (в Пьемонте), а в мае – маркграфство Салуццо. 18 июля 1630 года войскам Габсбургов после длительной осады наконец-то удалось взять Мантую.

Однако за две недели до этого, 4 июля, в войну на стороне противников Габсбургов вступила Швеция, войска Густава Адольфа вторглись в германские владения. Начался новый этап Тридцатилетней войны, о котором уже шла речь выше. Фердинанду II стало не до мантуанского наследства.

В октябре 1630 года император вынужден был заключить Регенсбургский мир, по которому французские и имперские войска должны были быть выведены с территории Италии. В Мадриде это восприняли как предательство императором испанских интересов. Людовик XIII, который по этому договору лишался права оказывать поддержку противникам императора, отказался его ратифицировать, заявив, что его дипломаты превысили свои полномочия. Испания же терпела одно поражение за другим и в итоге согласилась весной 1631 подписать в Кераско крайне невыгодные для нее мирные соглашения. В итоге французской дипломатии удалось закрепить владения мантуанских герцогов за Шарлем де Невером и получить от Савойского герцога город Пиньероль и ведущую к нему военную дорогу – важный для Франции плацдарм на пути в Италию.

Урбан тяжело переживал мантуанские события. Ему было о чем тревожиться. Когда в мае 1629 года имперские войска захватили альпийские перевалы с горными тропами, ведущими в Италию, наемники открыто говорили, что их следующей добычей станет Рим. Положение было чрезвычайно серьезным. Урбан VIII потерял сон, но не самообладание – к июлю 1629 года ему удалось снарядить 7000 пехоты и 8000 кавалерии, и хотя этих сил было явно недостаточно для отпора, сам факт интенсивной подготовки к обороне, наряду с затянувшейся осадой Мантуи и другими обстоятельствами, отвели угрозу неприятельского нашествия.

Испанцы, не добившись своего в войнах за Мантуанское наследство, призывали папу сделать все, чтобы французы ушли из северной Италии, но Урбан твердо придерживался профранцузской ориентации, что усиливало неприязнь к нему со стороны Мадрида. Мантуанские войны стали еще одной причиной усиления напряженности в отношениях между Святым престолом и Флоренцией. Хотя Медичи старались не вмешиваться в конфликт, но номинально они были связаны с Империей (одна из сестер императора Фердинанда II, Мария Магдалина (1589 – 1631), была женой Козимо II Медичи и матерью Фердинандо II Медичи, в правление которого и происходили описанные выше события) и ограничены в своих действиях испанским влиянием. Короче, тосканская правящая династия поддерживала Габсбургов.

Итак, в момент, когда конфликт Урбана VIII с Гаспаром Борджа и его сторонниками в курии достиг кульминации (на фоне осложнения политической обстановки в Европе), понтифик узнает о связях Чамполи с происпанской партией и о его симпатиях к una politica filospagnola. Впрочем, связь секретаря с упомянутой выше тройкой кардиналов (Альдобрандини, Лудовизи и Убальдини) не была ни для кого секретом. Чамполи был креатурой Лудовизи. Но теперь все это предстало перед Святейшим в новом свете. Имя Чамполи становится для Урбана нарицательным, синонимом предательства870.

И в этой нелегкой для курии ситуации, спустя считанные недели после инцидента в консистории, по Риму стали распространяться слухи о «Dialogo» Галилея871. Поначалу Урбану было не до научных трактатов, и только в первой половине июня872 1632 года он обратил-таки внимание (или кто-то помог ему это сделать873) на сочинение тосканского ученого. Трудно сказать, что именно задело понтифика в «Dialogo». Возможно, ему не понравилось, что Галилей изложил излюбленный довод папы о божественном всемогуществе и бессилии науки понять устройство мира (а включение этого довода как центральной идеи трактата было одним из conditio sine qua non выдачи цензурного разрешения!) как-то вяло, мимоходом и неубедительно, «tr?s particulier», как выразился Беретта, тогда как коперниканские идеи защищались им с блеском и аргументированно. А может быть, наместника Всевышнего привело в ярость, что упомянутый «богословский» довод был вложен автором в уста Симпличио, суждения которого постоянно опровергались и высмеивались Сальвиати. Наконец, гнев его святейшества мог быть вызван и тем, что в своем трактате Галилей фактически претендовал на лучшее и более глубокое (по сравнению с предложенным верховным понтификом) понимание божественного творения. Но как бы то ни было, Урбан в сложившейся ситуации не мог оставить без внимания книгу, в которой отстаивались утверждения, противоречащие библейскому тексту, и на которой стояли два цензурных разрешения: управляющего Апостольским дворцом Риккарди и флорентийского инквизитора Эджиди. Не надо было обладать сверхчеловеческой проницательностью, чтобы понять, какой козырь получат противники Урбана VIII, упрекающие его в недостатке рвения в деле борьбы с еретиками. Одно дело, когда Святейшему намекали на непотизм874 – грех, конечно, но и общепринятая практика, – и совсем другое, когда речь шла о покровительстве человеку, пропагандирующему идеи, осужденные еще в 1616 году. Урбан не мог игнорировать мнение некоторых отцов-иезуитов, полагавших, что книга Галилея опаснее сочинений Лютера и Кальвина875.

Вместе с тем роль политического фактора в реакции Урбана VIII на книгу Галилея не следует переоценивать876. Политических оппонентов верховного понтифика приводило в ярость не то, что папа поддерживает Галилея, а то, что он поддерживает Ришелье, поэтому – и Урбан это прекрасно понимал – процесс над Галилеем не мог решить политических проблем Святого престола. Однако эти проблемы оказали столь сильное психологическое воздействие на Урбана VIII (которому всегда была присуща hair-trigger sensitivity877), что он в тяжелой для него ситуации принимал такие решения, которые вряд ли принял бы в более спокойные годы, ибо правильно заметил поэт:

Если тронуть страсти в человеке,

То, конечно, правды не найдешь…

На мой взгляд, Урбан использовал «дело Галилея», чтобы продемонстрировать твердость в борьбе за чистоту католической веры. И эта демонстрация была ему особенно необходима именно в сложившейся нелегкой для Святого престола ситуации. Не случайно поэтому в разгар скандала, связанного с публикацией «Dialogo», Риккарди, передавая тосканскому послу слова Святейшего, подчеркнул, что в условиях, когда католическая вера оказалась перед лицом многих опасностей и испытаний, речь при рассмотрении книги Галилея должна идти не о математических вопросах, но о вещах куда более важных – «о Священном Писании, религии и вере» (полную цитату см. далее). Не случайно также и то, что рассмотрение «дела Галилея» проходило в не совсем обычном режиме, характерном для работы инквизиционного трибунала: дело не было просто передано в Священную канцелярию, но сначала Урбан создал комиссию, рассмотревшую содержание «Dialogo» на предмет его соответствия теологическим требованиям; время от времени папа, как мы увидим далее, передавал тосканскому послу конфиденциальную информацию о ходе разбирательства; текст приговора и отречения Галилея был разослан папским нунциям во все концы католической Европы и всем инквизиторам Италии с требованием, чтобы эти документы были зачитаны публично в университетах (мера, в истории инквизиции применявшаяся крайне редко) и т.д. Урбану не нужен был заурядный инквизиционный процесс, окутанный плотной завесой тайны, ему нужно было наглядно продемонстрировать миру свою решимость в борьбе с любыми уклонениями от учения церкви. Причем Святейшему важно было создать, как бы мы сегодня сказали, публичный имидж непримиримого и жесткого борца за интересы веры. Поэтому суровая риторика в отношении Галилея не соответствовала, как будет видно из дальнейшего, реальным мерам, принимавшимся в отношении тосканского ученого. Короче, политическая ситуация толкала Урбана не просто к осуждению «первого математика и философа великого герцога тосканского» обычным порядком, но к тщательно срежиссированной им лично инсценировке под названием «дело Галилея». Но, повторяю, сиюминутные политические требования были не единственным фактором, определявшим ход и характер процесса.

Во-первых, среди множества забот и тревог Святейшего в начале 1630-х годов дело Галилея было отнюдь не самым главным, потому что не оно решало самые тяжелые политические проблемы, вставшие перед Ватиканом. Во-вторых, Урбан, как уже отмечалось выше, имел свой взгляд на проблему соотношения натурфилософии и теологии, который он, убежденный в своей правоте, активно защищал и который никак не зависел от военно-политической возни вокруг мантуанского наследства или от побед Густава Адольфа (хотя в рамках этого взгляда существовал определенный спектр позиций: от «если бы все дело было предоставлено нам, этот декрет (от 5 марта 1616 года о внесении книги Коперника в Индекс запрещенных книг. – И.Д.) никогда бы не появился» до «не следует налагать никаких обязательств на благословенного Господа Бога», и смещение понтификальных акцентов в границах этого спектра коррелирует с изменением политической ситуации в Европе878). В-третьих, личная обида Урбана на Галилея, бесспорно, сыграла заметную роль во всей этой истории. Даже по прошествии многих лет, когда Галилея уже не было в живых, Святейший не мог забыть обиды, нанесенной ему публикацией «Dialogo».

Таким образом, подытоживая рассмотрение роли политического фактора в процессе над Галилеем, можно сказать, что этот фактор вряд ли был одной из главных причин процесса, но он, бесспорно, оказал определенное влияние на его ход и характер, а также на сопровождавшую его риторику.

В июле 1632 года Урбан VIII приказал отцу Риккарди немедленно обратиться к флорентийскому инквизитору с требованием прекратить распространение «Dialogo». Текст письма Риккарди Эджиди от 21 июля (Фаваро датировал его, правда, со знаком вопроса, 25 июля) свидетельствует о волнении, в котором пребывал отец Мостро:

Сюда [в Рим] доставлена книга синьора Галилея. В ней многое неприемлемо (molte cose non piacciono) и власти намереваются ее пересмотреть (per le quali vogliono in ogni modo i Padroni che si accommodi). Верховный понтифик распорядился (при этом мое имя не упоминается), чтобы распространение книги было приостановлено. Вам не следует присылать ее сюда до тех пор, пока вы не получите указаний относительно того, что в ней следует исправить. Не следует также посылать ее и в другие места. Поговорите об этом с апостолическим нунцием и, соблюдая такт, позаботьтесь, чтобы распоряжение [папы] было выполнено879.

В постскриптуме отец Мостро просил Эджиди выяснить, и как можно скорее:

…Этот печатный знак с тремя рыбами (на обложке «Dialogo» внизу были изображены три дельфина, плывущие друг за другом по кругу (см. риc. 2.9(а) на с. 322. – И.Д.) принадлежит типографу или самому Галилею?

А кроме того, Риккарди просил растолковать ему смысл этого знака. Почему типографский знак так взволновал Риккарди?

Филиппо Магалотти, дальний родственник Урбана VIII, 7 августа 1632 года писал во Флоренцию Марио Гвидуччи, ученику Галилея:

В понедельник утром я повстречался с его высокопреподобием [о. Риккарди]880. Он раскрыл мне еще одну причину, по которой он бы хотел получить «Dialogo»881. Под большим секретом он сказал мне, что эмблема, изображенная на обложке, была воспринята как тяжкое оскорбление882.

Кто-то в курии решил, что эта эмблема намекала на трех родственников Урбана VIII, которых он сделал кардиналами, – брата и двух племянников. Видимо, тот, кому пришла в голову такая трактовка эмблемы, обратил внимание на латинскую надпись (девиз) на ленте, которая эту эмблему окружала: «Grandior ut proles» («я расту, как моя семья»). Поэтому в коммерческом знаке печатника Ландини увидели намек на непотизм, царивший при папском дворе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.