Часть 7 ВЕТЕР УБИЙСТВ[189]

Часть 7

ВЕТЕР УБИЙСТВ[189]

Просто в воздухе носилось что-то, знаете ли. Что-то в воздухе носилось.

Хуан Флинн

Мы еще позаботимся о стукачах и других врагах.

Сандра Гуд

Прежде чем исчезнуть, Рональд Хьюз, пропавший адвокат защиты на суде по делу об убийствах Тейт — Лабианка, признался близкому другу, что боится Мэнсона.

“Лос-Анджелес таймс"

19 ноября — 20 декабря 1970 года

Фитцджеральд объявил, что подсудимые закончили. Но теперь все три подсудимые девушки в голос кричали, что хотят дать показания.

Созвав совещание сторон в кулуарах, судья Олдер потребовал объяснить ему происходящее.

Между адвокатами защиты и их клиентами возникли некоторые разногласия, сказал Фитцджеральд. Девушки намеревались выступить; их адвокаты противились этому и хотели завершить изложение доводов защиты не начиная.

Бурные дебаты продолжались не менее часа, и только тогда проявилась истинная причина размолвки; Фитцджеральд сделал следующее признание, не занесенное в стенограмму:

Сэди, Кэти и Лесли хотели показать под присягой, что они сами спланировали и совершили убийства и что Мэнсон тут вовсе ни при чем!

Чарли хотел взорвать эту свою бомбу немедленно, но адвокатам удалось оттянуть взрыв, хоть и ненадолго. Впервые открыто противясь Мэнсону, Рональд Хьюз заметил: “Я отказываюсь принимать участие в любом судопроизводстве, где от меня требуется вытолкнуть клиента из окна”.

Возникшие правовые проблемы были внушительны, но в основном сводились к одному только вопросу: что первично — право на квалифицированную помощь юриста или право давать показания? Обеспокоенный тем, что любой из выбранных Олдером ответов мог быть впоследствии назван судебной ошибкой, я предложил обратиться за разъяснением в Верховный суд штата. Олдер, однако, счел, что (пусть адвокаты не захотели излагать доводы защиты и посоветовали клиентам воздержаться от дачи показаний) право голоса в суде “обладает превосходством над всеми прочими правами”. Девушкам будет разрешено дать показания.

Олдер спросил у Мэнсона, не желает ли он тоже выступить. “Нет, — ответил Чарли и, подумав немного, добавил: — То есть в любом случае не сейчас”.

По возвращении в зал суда Канарек подал прошение отделить дело Мэнсона от процесса остальных подсудимых.

Теперь Чарли пытался покинуть тонущий корабль, предоставив девушкам спасать свои жизни самостоятельно. Отклонив прошение Канарека, Олдер пригласил присяжных и позволил Сьюзен Аткинс занять свидетельское место и принести присягу. Дэйи Шинь, впрочем, отказался задавать ей вопросы, пояснив, что сама формулировка заготовленных Сьюзен вопросов изобличает её[190].

Это создало совершенно новую проблему. Вернувшись в кулуары, Олдер отметил: “Мне становится совершенно ясно, что весь этот маневр защита провела просто для того… чтобы исказить ход процесса… Я не намерен допустить это”.

По-прежнему в кулуарах, вне присутствия присяжных, Сьюзен Аткинс сказала судье Олдеру, что хочет рассказать, “как все было. Как я сама это видела".

Судья: “Понимаете ли вы, что в этом случае подвергнете себя опасности? Произнеся всего несколько слов, вы можете самостоятельно подписать себе приговор”.

Аткинс: “Я понимаю”. Она добавила, что в случае, если будет признана виновной, “пусть меня приговорят, исходя из правды. Я не хочу, чтобы меня приговорили, опираясь на кучу лжи, вырванной из контекста и рассыпанной как придется. Потому что, мистер Буглиози, ваше здание трещит по швам. Я сама видела, как пошли трещины. Подлый ты, хитрый лис!”

Буглиози: “Зачем же помогать мне подпереть эту развалину, Сэди? Ты должна быть довольна. Если все рухнет, вернешься на ранчо Баркера. Зачем же выступать в суде, чтобы помочь мне?”

Шинь сказал, что в случае, если Олдер прикажет ему задавать вопросы клиентке, он немедленно подаст просьбу о снятии с себя обязанностей адвоката подсудимой. Фитцджеральд высказался в том же ключе, добавив: “Насколько я понимаю, это будет похоже на подстрекательство к самоубийству — а затем и на само убийство”.

Когда в заседании был объявлен перерыв, Суд еще не пришел к окончательному решению.

На следующий день Мэнсон удивил всех, заявив, что он тоже желает выступить. Фактически, он намеревался занять место свидетеля прежде, чем это сделают остальные. Из-за возможных проблем с Арандой, однако, было решено, что сначала Мэнсон произнесет свою речь вне присутствия присяжных.

Мэнсон принес присягу. Вместо того чтобы заставить Канарека задавать ему вопросы, он запросил и получил разрешение сделать заявление.

Чарли говорил более часа. Начал он почти извиняющимся тоном, настолько тихо, что поначалу публике в заполненном зале суда приходилось наклоняться вперед, чтобы расслышать слова. Но уже несколько минут спустя голос Мэнсона изменился, он окреп, в нем появился внутренний стержень, и (как мне уже приходилось наблюдать во время наших бесед) лицо его тоже изменилось. Мэнсон Никто. Мэнсон Мученик. Мэнсон Проповедник. Мэнсон Пророк. Он становился всеми ими — и не только; метаморфоза часто происходила прямо посреди фразы, и лицо Чарли было экраном, по которому быстрыми тенями скользили эмоции, пока оно уже не стало целым калейдоскопом разных лиц: каждое вполне настоящее, но лишь на долю секунды.

Он невнятно бормотал, он делал отступления, он повторялся, но во всем выступлении Мэнсона действительно было нечто гипнотическое. По-своему Чарли пытался наложить на слушателей странные чары; подобным же образом ранее ему удавалось околдовать наиболее впечатлительных своих сторонников.

Мэнсон: “Меня много в чем обвиняли, многое говорили обо мне и о моих соответчиках по этому делу, перед нами выставили немало фактов, многие из которых можно попытаться объяснить и очистить от словесной шелухи…

Я никогда не ходил в школу, а потому так по-настоящему и не научился читать и писать; поэтому меня посадили в тюрьму, и я остался глупым, остался ребенком и наблюдал со стороны, как весь ваш мир понемногу взрослеет, — и вот теперь я смотрю на вещи, которые вы делаете, и не понимаю…

Вы едите мясо и убиваете создания, которые лучше вас самих, а потом ужасаетесь, какими плохими стали ваши собственные дети, называете их убийцами. Это вы сделали своих детей тем, что они есть…

Дети, что идут на вас с ножами, — это ваши дети. Вы научили их всему, что они знают. Я не обучал их. Я просто помог им подняться на ноги.

Большинство людей, что жили на ранчо, людей, которых вы зовете “Семьей”, — эти люди вам просто были не нужны, это люди, которые оказались на обочине; которых прогнали родители; которые не хотели жить в толпе. Поэтому я сделал для них все, что было в моих силах: я забрал их в глушь, на свою свалку, и вот что я сказал им: в любви не существует понятия плохо…

Я сказал им, что все, что они делают для своих братьев и сестер, хорошо, если это делается с мыслью о хорошем…

Я занимался уборкой по дому — тем, чем следовало бы заняться Никсону. Он должен был постоять на этой стороне дороги, попытаться собрать своих детей вместе, — но нет, его там не было. Он сидел в Белом доме, он посылал их воевать…

Я не понимаю вас, но я и не стараюсь понять. Я никого не пытаюсь судить. Я знаю, что могу судить только одного человека — себя самого… Но одно я знаю точно: в своем сердце, в своей душе каждый из вас не меньше виноват во вьетнамской войне, чем я — в смерти этих людей…

Мне не дано судить никого из вас. Я не точу зуб, не таю к вам вражды. Но, сдается мне, настало время, когда вам всем придется взглянуть на самих себя и осудить ту ложь, в которой вы погрязли.

Я не могу испытывать к вам неприязни, но вот что я вам скажу: у вас осталось не так уж и много времени, прежде чем вы начнете убивать друг друга, потому что все вы — безумцы. И вы можете отразить, спроецировать на меня эту свою злобу…. Но я — лишь то, что живет внутри каждого из вас.

Меня породила тюрьма. Меня породила вся ваша система… Я лишь то, чем вы меня сделали. Я — ваше отражение, и ничего больше.

Я питался отбросами из ваших мусорных баков, чтобы снова не угодить в тюрьму. Я носил обноски с вашего плеча… Я изо всех сил старался приспособиться к вашему миру, и теперь вы хотите убить меня; вот я гляжу на вас и говорю себе: хотите убить меня? Ха! Я давно уже мертв, всю свою жизнь я мертвец. Я провел двадцать три года в выстроенных вами гробницах.

Порой я задумываюсь, не стоит ли вернуть должок; порой мне кажется, что лучший выход — броситься на вас и позволить пристрелить себя… Если бы я только мог, то оторвал бы этот микрофон и колотил бы им по вашим головам, пока мозги не полезли бы наружу, потому что это то, чего вы заслуживаете. То, что вы заслужили.

Если бы я был способен разозлиться, я постарался бы убить каждого из вас. Если в этом моя вина, я принимаю ее…

А эти дети — все, что они сделали, они сделали из любви к своему брату…

Если я показал им, что лично я сделаю ради своего брата все, что угодно, — в том числе отдам за него свою жизнь на поле битвы, — и потом они подняли это свое знамя и ушли от меня и сделали то, что сделали, тогда я не несу ответственность за их поступки. Я не указываю людям, что им делать…

Эти дети [указывая на подсудимых девушек] искали самих себя. То, что они сделали, если они это сделали, — это их поступки. Им придется объяснить вам, зачем они поступили именно так…

Все это — ваш собственный страх. Вы ищете, на чем можно его выместить, и выбираете маленького старого попрошайку; вы выбираете ничтожество, которое питается мусором; которое никому не нужно; которое выкинули из исправительной колонии; которое прошло через все вообразимые круги ада, — и вы хватаете его и сажаете на скамью подсудимых.

Вы ждете, чтобы я сломался? Не выйдет! Вы сломали меня много лет назад. Вы давным-давно убили меня…”

Олдер спросил, не хочет ли Мэнсон что-нибудь добавить.

Мэнсон: “Я никого не убивал и я никого не приказывал убить.

Может статься, я действительно намекал несколько раз, нескольким разным людям, что я могу быть Иисусом Христом, но я сам еще не решил для себя, кто я такой или что такое”.

Кое-кто звал его Христом, сказал Мэнсон. В тюрьме именем ему служил номер. Кому-то нужен изверг-садист, поэтому они видят его таким. Да будет так. Виновен. Не виновен. Это всего лишь слова. “Вы можете сотворить со мною все, что только пожелаете, но не сможете даже дотронуться до меня, ибо я — это всего только моя любовь… Если меня снова посадят в тюрьму, это ничего не будет значить, потому что из предыдущей меня выгнали пинками. Я не просил вас освобождать меня. Я люблю сидеть за решеткой, потому что я люблю себя самого”.

Предупредив Мэнсона: “Кажется, вы отвлеклись от основной мысли”, Олдер попросил его придерживаться вопросов, имеющих отношение к процессу.

Мэнсон: “Вопросов?.. Мистер Буглиози — целеустремленный обвинитель с прекрасным образованием, мастерски владеющий речью, семантикой. Он гений. У него есть все, о чем только может мечтать любой юрист, кроме единственной вещи: состава преступления. У него нет дела как такового. Если бы мне было разрешено выступить в качестве собственного адвоката, я смог бы доказать вам это…

Вещественное доказательство в данном уголовном деле — револьвер. Этот револьвер валялся на ранчо. Он принадлежал всем и каждому. Любой мог бы взять его и сделать с ним все, что ни заблагорассудится. Я не отрицаю, что владел этим револьвером. Он множество раз бывал в моих руках.

Как и веревка, она тоже с ранчо”. Конечно, он купил веревку, признал Мэнсон, целых 150 футов, “потому что веревка всегда пригодится на ранчо”.

Одежда? “Очень удобно вышло, что мистер Баггот сумел найти ее. Подозреваю, он неплохо заработал на находке”.

Пятна крови? “Ну, это не совсем пятна крови. Они всего лишь бензидиновая реакция”.

Кожаная тесемка? “Сколько человек носили когда-нибудь мокасины с кожаной шнуровкой?”

Фотографии семи мертвых тел, 169 ножевых ранений? “Они выставляют трупы в ужасном состоянии на всеобщее обозрение и намекают: смотрите, что будет с вами, если только он выйдет на свободу”.

Helter Skelter? “Это выражение обозначает путаницу, неразбериху. Так и есть, в буквальном смысле. Это сочетание букв не подразумевает, что какие-то люди намерены убить других людей… Helter Skelter — путаница. Все вы здорово запутались, и вскоре путаницы вокруг вас станет еще больше. Если вы отказываетесь замечать это, тогда называйте ее, как хотите”.

Заговор? “Разве это заговор — когда музыка говорит молодежи восстать против истеблишмента, потому что люди истеблишмента разрушают все вокруг, и делают это все быстрее и быстрее? Какой же это заговор?

Музыка говорит с вами ежедневно, но вы слишком глухи, немы и слепы, чтобы даже просто услышать музыку…

Это не мой, это чужой заговор. Это не моя музыка. Я слышу все, что она несет. Она говорит: “Восстань”, она говорит: “Убей”.

Зачем винить меня? Я не писал этой музыки”.

О свидетелях. “Например, Дэнни ДеКарло. Он сказал, что я ненавижу чернокожих и что мы с ним в этом сходимся… Но единственное, что я сделал с Дэнни, как и с любым другим, — это отразил ему его самого. Если он говорил, что недолюбливает чернокожих, я отвечал ему: “О’кей”. Так что потом он выпивал еще банку пива и уходил прочь с мыслью: “Чарли думает совсем как я сам”.

Но на самом-то деле он понятия не имеет, что там в голове у Чарли, потому что Чарли никогда не выставлял себя напоказ.

Я думаю иначе, чем остальные люди. Вы слишком много значения придаете собственной жизни. Ну, а моя жизнь ни для кого не была важна…”

Линда Касабьян. Она давала показания против него только потому, что видела в нем своего отца, а отец никогда ей не нравился. “Поэтому она встает здесь и говорит, что, заглянув в глаза умиравшему человеку, поняла, что это моя вина. Она решила так, потому что не в силах была встретиться со смертью. Но, если она не может видеть смерть, я тут ни при чем. Я могу. Я делал это постоянно. В тюрьме смерть входит в жизнь человека, он вынужден жить в постоянном страхе смерти, потому что тюрьма — мир жестокий, и хочешь не хочешь, но приходится всегда быть начеку".

Дайанна Лейк. Ей хотелось внимания. Она притягивала к себе неприятности, она жаждала их; она устраивала нелепые выходки; ей хотелось, чтобы отец наказал ее. “Поэтому, как и всякий отец, я усмирял ее сознание болью, чтобы она не подожгла в итоге все ранчо”.

Да, жившим на ранчо юношам и девушкам он приходился отцом. Но лишь в том смысле, что обучал их “не быть слабыми и не полагаться на меня”. Полу Уоткинсу был нужен отец. “Я сказал ему: “Чтобы стать мужчиной, парень, тебе придется встать, выпрямиться и самому стать себе отцом”. Он отправляется в пустыню и там находит образ отца в Поле Крокетте”.

Да, он приставлял нож к горлу Хуана Флинна. Да, он заявил ему, что ответственен за все эти убийства. “Я действительно чувствую некоторую ответственность. Я чувствую свою ответственность за загрязнение окружающей среды. Я чувствую ответственность за все происходящее”.

Мэнсон не отрицал, что сказал Бруксу Постону взять нож и пойти убить шерифа города Шошон. “Я не знаком с тамошним шерифом. Я не говорю, будто не произносил этих слов, но, если я и сказал их, в тот момент убийство этого человека могло казаться мне неплохой идеей.

Если начистоту, я вообще не помню, чтобы говорил когда-нибудь: “Возьми нож и смену одежды. Иди с Тексом и делай все, что он скажет”. Я даже не помню фразы “Пойди и убей шерифа”.

На самом же деле я выхожу из себя, когда кто-то лишает жизни змею, собаку, кошку или лошадь. Я и мясо не особенно люблю; вот до какой степени я противлюсь убийству…

На мне нет никакой вины, потому что я никогда не был способен видеть что-то в дурном свете… Я всегда повторял: делайте то, что велит вам ваша любовь, и я сам делаю то, что подсказывает моя собственная любовь… Разве моя вина в том, что ваши дети повторяют то, что уже сделано вами?

Как же насчет ваших детей? — с негодованием вопросил Мэнсон, слегка приподнимаясь со свидетельского стула, словно бы готовый рвануться вперед и наброситься на любого из находящихся в зале суда. — Вы говорите, что их всего несколько?

Их гораздо, гораздо больше, и все они движутся в одном направлении.

Они бегут по улицам, и они спешат прямо сюда, чтобы разделаться с вами!”

Я задал Мэнсону всего несколько вопросов, ни один из которых не был занесен в тетради, которые я вел специально для этой цели.

В.: “Вы говорите, что уже мертвы. Это верно, Чарли?”

О.: “Я считаю, что мертв, или это вы считаете меня мертвым?”

В.: “Дайте любое определение, по вашему желанию”.

О.: “Как скажет вам любой ребенок, мертвый — это когда тебя больше нет. Когда ты больше не здесь. Если тебя нет, это значит, что ты мертв”.

В.: “Сколько времени вы продолжаете оставаться мертвым?" Мэнсон уклонился от прямого ответа.

В.: “Если приводить точные цифры, вы полагаете, что мертвы около двух тысяч лет, не так ли?”

О.: “Мистер Буглиози, две тысячи лет понятие относительное, особенно по меркам того единственного мига, в котором мы живем постоянно”.

В.: “Другими словами, зал судебных заседаний номер 104 далек от Голгофы, не правда ли?”

Мэнсон заявил, что не желает ничего иного, кроме как забрать своих детей и вернуться с ними в пустыню. Напомнив ему, что “единственные люди, которые могут освободить вас, чтобы вы могли удалиться в пустыню, это двенадцать присяжных, слушающие ваше дело”, я задал новый вопрос: “Мистер Мэнсон, желаете ли вы выступить перед присяжными и повторить им все то, что говорили сегодня в суде?”

Канарек выразил протест. Олдер удовлетворил его, и на этом я закончил свой перекрестный допрос.

К моему удивлению, Олдер позднее поинтересовался, отчего я не задавал Мэнсону серьезных, действительно весомых вопросов. Мне-то казалось, что причина очевидна. Мне нечего было выигрывать, поскольку в зале не было присяжных. У меня имелось огромное множество вопросов, которые я хотел задать Чарли, несколько мелко исписанных тетрадок, — но я задал бы их лишь в том случае, если бы перекрестный допрос проходил в присутствии присяжных. Пока Мэнсон не занял свидетельское место перед ними, я не намеревался давать ему возможность “тренироваться в сухом бассейне".

Тем не менее, когда Олдер спросил у Мэнсона, не желает ли тот выступить теперь перед присяжными, Чарли ответил: “Я уже успел высказать все, что накопилось”.

Когда Мэнсон поднялся из-за свидетельского стола и прошел мимо стола для совещаний адвокатов с подсудимыми, я расслышал его обращенную к девушкам реплику: “Теперь вы не обязаны выступать”.

Любопытно, что он понимал под словом “теперь”? Я сильно подозревал, что Мэнсон не сдался, но просто выигрывал время.

После того как защита представила присяжным свои вещественные доказательства, судья Олдер отложил следующее заседание на десять дней, чтобы дать адвокатам время на подготовку аргументов для произнесения речи перед присяжными и инструкций для них.

Поскольку это был его первый процесс, Рон Хьюз прежде никогда не выступал перед присяжными и не принимал участия в составлении инструкций, которые судья передает присяжным перед самым началом их совещания. Очевидно, он ждал этого с нетерпением. Ведущему программы теленовостей Стэну Эткинсону он признался, что убежден: ему под силу добиться оправдательного вердикта для Лесли Ван Хоутен.

Рон не получит ни единого шанса попробовать сделать это.

Когда в понедельник, 30 ноября, процесс был возобновлен, Рональд Хьюз не явился на заседание.

Олдер опросил остальных адвокатов защиты, но ни один из них не знал, куда же девался Хьюз. Фитцджеральд сказал, что говорил с ним в четверг или в пятницу и что голос у Хьюза был вполне бодрый. Хьюз часто проводил выходные, разбивая лагерь у горячих источников Сеспе — на скалистом участке примерно в 130 милях к северо-западу от Лос-Анджелеса. За прошедшие выходные местность в тех краях оказалась затоплена. Возможно, Хьюз застрял где-то там и не может выбраться.

На следующий день мы узнали, что Хьюз еще в пятницу отправился в Сеспе в компании с юношей и девушкой — Джеймсом Форшером и Лорин Элдер — в “фольксвагене” мисс Элдер. Эти двое молодых людей (которых допросили, но не задержали) рассказали, что, когда хлынул ливень, решили вернуться в Лос-Анджелес, но Хьюз остался до воскресенья. Впрочем, когда они попытались уехать, автомобиль увяз в грязи, и его пришлось бросить; до города добрались автостопом.

Утром следующего дня, в субботу двадцать восьмого числа, Хьюза видели еще трое молодых людей. В это время он в одиночестве стоял на возвышении, вдали от зоны затопления. Обменявшийся с ними парой фраз Хьюз не показался юношам чем-либо обеспокоенным или больным. Всех троих полицейские пропустили через детектор лжи и, обнаружив, что они ничего не утаивают, отпустили. Поскольку Форшер и Элдер видели Хьюза днем ранее, их не стали подвергать допросу с использованием детектора, а их рассказ приняли на веру.

Из-за продолжавшегося ненастья пролетело еще два дня, прежде чем Офис шерифа Вентуры смог поднять в воздух вертолет для осмотра местности. На протяжении этих двух дней всем нам приходилось довольствоваться слухами. Одни говорили, что Хьюз намеренно сбежал, то ли избегая выступать в суде, то ли просто саботируя процесс. Зная Рона, я всерьез сомневался, что дело именно в этом, и сомнения переросли в убежденность, когда вскоре жилище Хьюза посетили несколько журналистов.

Обычно он спал на матрасе в гараже, пристроенном к дому приятеля. По словам репортеров, гараж Хьюза был страшной свалкой; один из них отметил, что не позволил бы жить в таких условиях даже своей собаке. Но на стене гаража, в чистенькой рамочке, красовалась надежно и аккуратно закрепленная адвокатская лицензия Рональда Хьюза.

Множество раз в полицию поступали сведения о том, что мужчину, подходящего под описание Хьюза, видели в самых различных местах (он садился на автобус в Рено, вел машину по шоссе в Сан-Бернардино, напивался в баре в Бадже), — но ни одно из свидетельств не подтвердилось. 2 декабря судья Олдер сказал Лесли Ван Хоутен, что, по его мнению, следует пригласить на процесс второго адвоката, который представлял бы ее интересы, пока нет Хьюза. Лесли отвечала, что любой другой адвокат ей не подходит.

3 декабря, посоветовавшись с Полом Фитцджеральдом, Олдер назначил Максвелла Кейта вторым адвокатом Лесли.

Тихий, скромный, немного робкий человек сорока с лишним лет, чей строгий костюм и консервативные манеры ярко контрастировали с обликом Хьюза, Кейт имел превосходную репутацию среди коллег-юристов. Те, кто хорошо знал его, описывали Кейта как сознательного, абсолютно этичного специалиста, настоящего профессионала, — и было ясно с самого начала, что Кейт станет представлять в суде свою клиентку, а отнюдь не Мэнсона.

Почувствовав это, Мэнсон потребовал отстранить от дела всех адвокатов сразу (“Они вовсе не наши адвокаты; они даже не хотят нас слушать”), чтобы подсудимые могли самостоятельно выступать в свою защиту. Он потребовал также, чтобы дело вновь было открыто и они смогли бы ответить обвинению. Двадцать один свидетель ждет, чтобы дать показания, заявил Чарли. Оба требования были отклонены.

Перед Кейтом стояла почти непосильная задача. Прежде чем он смог бы подготовить выступление, ему следовало ознакомиться со сто пятьюдесятью двумя томами стенограммы — это более восемнадцати тысяч страниц.

Олдер отложил заседание до тех пор, пока Кейт не справится с этим, но объявил всем юристам: “Мы будем продолжать встречаться каждый день в девять часов утра вплоть до дальнейшего распоряжения”.

Очевидно, Олдер хотел начинать каждый день с “пересчета голов”.

За несколько дней до того Стив Кей услышал реплику Мэнсона, обращенную к девушкам: “Присматривайте за Полом; по-моему, он отбился от рук”. Со своей стороны я сделал все, чтобы Фитцджеральд узнал о разговоре. Одного пропавшего адвоката было более чем достаточно.

Ни поиски с воздуха, ни последующее прочесывание территории в районе Сеспе не выявили ни малейшего следа Хьюза. Был, впрочем, обнаружен брошенный “фольксваген”, в котором лежала стопка отдельных страниц из судебной стенограммы, но другие имевшиеся у Хьюза бумаги (включая секретный отчет психиатров о состоянии Лесли) исчезли.

6 декабря Пол Фитцджеральд сказал репортерам: “Я думаю, Рон погиб”. 7 декабря ОШЛА издал “бюллетень о пропавшем” в отношении Хьюза; один из офицеров признался: “Это делается, когда не остается больше никаких зацепок”. 8 декабря судья Олдер посетил отель “Амбассадор”, чтобы сообщить присяжным о причине задержки. Он также сказал им: “Похоже, можно уже не рассчитывать, что секвестр будет снят до рождественских праздников”. Присяжные восприняли эту новость куда лучше, чем ожидалось. 12 декабря поиски Рональда Хьюза были прекращены.

Наиболее настойчивыми были слухи об убийстве Хьюза “Семьей". В то время никаких доказательств правоты этой версии у нас еще не было. Но причины для подобных догадок имелись достаточно веские.

Некогда бывший немногим больше простого мальчика на побегушках, выполнявшего поручения Мэнсона, по ходу процесса Хьюз постоянно набирал независимость, пока эти двое не разругались окончательно над вопросом, должны ли адвокаты выставлять защиту: Хьюз яростно противился тому, чтобы его подзащитная дала показания, снимающие с Чарли всю ответственность. Я слышал также от нескольких источников, в том числе и от Пола Фитцджеральда, что Хьюз боялся Мэнсона. Возможно, он выказал этот свой страх в присутствии Чарли — что было равносильно взмаху красной тряпкой перед быком. Страх заводил Чарли.

Если это действительно было убийство, причин можно назвать сразу несколько. Это могло быть сделано для того, чтобы убедить остальных адвокатов разрешить Мэнсону устроить защиту в ходе слушаний по вопросу назначения наказания (один из адвокатов был настолько потрясен исчезновением Хьюза, что напился до чертиков и был арестован за вождение автомобиля в нетрезвом виде). С тем же успехом убийство Рональда Хьюза могло помочь растянуть процесс — что оставляло надежду на признание суда неправым или закладывало основу для отмены вердикта после внесения апелляции.

Слухи и спекуляции, не более того. Кроме одного странного (возможно, не имевшего никакого отношения к пропаже Хьюза) происшествия. 2 декабря, через четыре дня после того, как Хьюза в последний раз видели живым, скрывавшиеся от правосудия Брюс Дэвис и Нэнси Питман (тик Бренда Макканн) добровольно сдались полиции. Эти двое входили в костяк, в самое ядро “Семьи”: Питман уже несколько недель, как была объявлена в розыск после неявки на вынесение приговора по делу о подлоге, тогда как Дэвис (участник убийств Хинмана и Шиа, он поднял револьвер, с помощью которого Зеро “совершил самоубийство”, но почему-то не оставил на нем отпечатков; теперь подозревался в убийстве двух изучавших сайентологию подростков[191]) скрывался от правосудия уже более семи месяцев.

Возможно, только приблизительная одновременность этих двух событий связала их воедино в моем сознании — исчезновение Хьюза, неожиданная сдача властям Дэвиса и Питман. Но я все равно не могу отделаться от ощущения, что они как-то еще могут быть связаны.

18 декабря — через три дня после возобновления процесса по делу об убийствах Тейт — Лабианка — большое жюри округа Лос-Анджелес предъявило обвинение Стиву Грогану (тик Клем), Линетте Фромм (тик Пищалка), Рут Энн Мурхаус (тик Уич), Кэтрин Шер (шик Цыганка) и Деннису Райсу. Их обвинили в том, что они состояли в сговоре с целью не допустить появления на суде свидетеля (Барбары Хойт) и убедить ее не давать показаний. После протеста со стороны защиты судья Чоэйт вычеркнул три других пункта обвинения, включая и пункт о сговоре с целью совершения убийства.

Все мы — как, мне кажется, и участвовавшие в отравлении Барбары члены “Семьи” — предполагали, что чрезмерная доза ЛСД может оказаться смертельной; однако медики-эксперты рассказали, что не существует ни единого известного науке случая чьей-либо гибели по этой причине. Впрочем, в изрядном количестве случаев наркотический препарат ЛСД приводил к смерти из-за неправильной оценки людьми ситуации: например, человек, убежденный в своей способности летать, мог выпрыгнуть из окна небоскреба. Я думал о Барбаре, бегущей по улице с оживленным движением в центральной части Гонолулу. То, что она не погибла под колесами, было счастливой случайностью, а не упущением со стороны “Семьи”. В результате, однако, вопреки всем стараниям следователей “команды Лабианка”, доводы Офиса окружного прокурора выглядели на слушании весьма слабо.

В ожидании суда четверо из пятерых подсудимых были отпущены под залог. Они немедленно вернулись на перекресток у здания Дворца юстиции, где и пробудут, исчезая и появляясь вновь, большую часть оставшегося процесса. Поскольку Уич, передавшая Барбаре “заряженный” ЛСД гамбургер, находилась уже почти на девятом месяце беременности, судья Чоэйт выпустил ее под данное Суду честное слово. Та немедленно покинула пределы штата.

Нэнси Питман, арестованная вместе с Дэвисом, была освобождена после снятия с нее обвинения в подлоге. Несколько недель спустя ее арестовали вновь, когда Нэнси попыталась передать Чарли таблетку ЛСД в комнате для посещений окружной тюрьмы. По истечении тридцатидневного срока она вновь была отпущена на свободу, воссоединилась с группой мэнсонитов на углу и впоследствии оказалась замешана в еще одно, новое, убийство.

21 декабря 1970 года —25 января 1971 года

Когда суд продолжил заседание после долгого перерыва, четверо подсудимых, вероятно, заранее решили попасть в газетные заголовки: Мэнсон бросил в судью канцелярской скрепкой, девушки обвинили Олдера в “расправе над Хьюзом”.

Олдер приказал удалить из зала всех четверых. Когда Сэди вели к дверям, она должна была пройти мимо меня. Я не видел, что именно произошло, зато почувствовал: Аткинс перевернула подставку для вещдоков, угодив мне по затылку. Видевшие это со стороны добавили, что, по их мнению, Сэди пыталась дотянуться до складного ножа, лежавшего на столе рядом. С этих пор приставы старались держать нож подальше от подсудимых.

После этого Максвелл Кейт заявил Суду, что ознакомился с уликами и доказательствами по делу, но чтение стенограммы и других документов не придало ему уверенности в том, что он сможет эффективно защищать свою клиентку: Кейт не присутствовал при даче показаний свидетелями и поэтому не мог судить об их манере вести себя, а следовательно, и оценивать правдивость их показаний. Отталкиваясь от этого, он предложил посчитать текущий процесс несостоявшимся.

Кейт говорил очень убедительно, но судья Олдер отклонил прошение, заметив, что адвокаты, не присутствовавшие на уголовных процессах, тем не менее ежедневно выступают в апелляционных судах.

Едва с этим прошением, как и с несколькими другими, было покончено, настало время для произнесения вступительной речи от лица Народа[192].

В калифорнийском судопроизводстве по ходу разбирательства виновности подсудимых обвинение произносит вступительную речь, после которой такую же речь (или опровержение) произносит защита, — чтобы в итоге обвинение произнесло заключительное возражение (или обобщение). Таким образом, Народ произносит последнее слово в ходе прений о виновности.

Во время же слушаний о назначении наказания каждая сторона выступает дважды, но защите позволяется подвести итог прениям.

Я провел несколько сотен часов, готовясь к вступительной речи; фактически я начал готовиться к ней еще до начала самого процесса. Результат занял около четырехсот рукописных страниц, и к этому времени я уже знал их содержание достаточно хорошо, чтобы не читать по бумажке, а только периодически заглядывать в нее.

Я начал со всестороннего раскрытия (при помощи таблиц и других вспомогательных средств) юридических понятий, с которыми придется столкнуться присяжным в ходе совещания: убийство, сговор и т. д. Инструкции, которые судья передаст присяжным, представляют собой отпечатанные набело формальные положения закона, использующие отвлеченные абстрактные термины, в которых зачастую даже не всякий юрист разберется. Более того, судья не поясняет присяжным, как эти правила и положения закона относятся к фактам по делу. Так что в сознании присяжных юридические нормы лениво плавают в воздухе, никак не привязанные к чему-либо определенному. В каждом новом деле, которое я веду, я стараюсь выделить и подчеркнуть эту связь, свободно приводя апеллирующие к здравому смыслу примеры, переводя “юридизмы” в обычные понятия, в которых могли бы разобраться присяжные, и буквально привязывая нормы права к показаниям и вещественным доказательствам конкретного процесса.

Покончив с этим, я перешел к основной части своей вступительной речи, где подвел итог выступлению каждого свидетеля, часто дословно цитируя сказанное в зале суда, подкрепляя эти показания другими доказательствами и извлекая из них самую суть. Представление этих доводов заняло три дня, но показания были ясными, твердыми и хорошо цеплялись друг за друга — так что к окончанию своей речи я ощутил уверенность в том, что мне удалось, за пределами каких бы то ни было сомнений, установить контроль Мэнсона над соответчицами, показать его мотивы и выявить роль, которую сыграли в случившемся сам Мэнсон и его подручные — Уотсон, Аткинс, Кренвинкль и Ван Хоутен.

Очевидно, это дошло и до Чарли. В конце моего вступительного слова он пытался подкупить помощника шерифа Маупина, чтобы тот помог ему совершить побег; поздним вечером в тот день, когда я закончил вступительную речь, он пытался бежать из тюрьмы.

Официальные лица в ОШЛА все отрицали, но один из помощников шерифа сообщил мне детали. Несмотря на ежедневный обыск самого Мэнсона и его камеры, Чарли удалось раздобыть невероятно длинную нитку, к концу которой он привязал маленький груз. Каким-то неясным способом (ибо, по идее, все прилегавшие к камере помещения находились под постоянным контролем) он перебросил нитку через коридор, в который выходила камера, и далее — наружу, в окно, где та опустилась до самой земли, все десять этажей вниз. Кто-то из соучастников (осталось не проясненным, был ли это один человек или несколько) привязал к нитке контрабанду. Впрочем, что-то, наверное, случилось, и Мэнсон не сумел втянуть посылку к себе: когда один из помощников шерифа обогнул угол Дворца юстиции на следующее утро, то заметил нитку и привязанную к ней передачу — жестянку с марихуаной и полотно ножовки.

Поверив обещанию, что они будут вести себя примерно, судья Олдер разрешил трем подсудимым девушкам вернуться в зал суда уже после полудня на следующий день. Мэнсон, заявивший, что у него нет желания возвращаться, остался в отдельной комнате, откуда и следил за происходящим в суде через динамики.

Я едва успел возобновить свою речь, когда Лесли устроила очередную сцену. Сэди и Кэти последовали ее примеру, после чего все три девушки вновь были удалены из зала. На сей раз Сэди провели перед кафедрой, с которой я выступал. Внезапно, без всякого предупреждения, она лягнула одну из сопровождавших ее помощниц шерифа в лодыжку, после чего схватила мои заметки и разорвала их пополам. Вырвав клочки из ее рук, я сквозь зубы, сам не желая того, процедил: “Ах ты, сучка!"

Мой выпад был спровоцирован, но вскоре я пожалел о том, что утратил хладнокровие.

На следующий день издаваемая в Лонг-Бич “Индепендент” вышла со следующим заголовком на первой полосе:

ОБВИНИТЕЛЬ ПО ДЕЛУ МЭНСОНА НАПАДАЕТ НА СЬЮЗЕН

В описании Мэри Нейсвендер инцидент выглядел так: “Возникший хаос лишь усилился, когда главный обвинитель разразился отборной руганью и пытался залепить пощечину одной из подсудимых… Буглиози ударил девушку по руке, схватил свои бумаги и, замахнувшись, заорал на нее: “Ах ты, сучка!”

Как и все прочие, находившиеся в зале, судья Олдер воспринял случившееся несколько иначе. Описывая сцену для протокола, он объявил: описанная прессой попытка обвинителя Буглиози воздействовать на Сьюзен силой является “полностью вымышленной. Не было никакой борьбы мистера Буглиози с кем бы то ни было. Случилось вот что: [Аткинс], проходя мимо кафедры, схватила лежавшие на ней бумаги”.

Мне хотелось бы сказать, что это был единственный печатный материал, неверно передавший произошедшее, — но, к несчастью, репортажи и других журналистов (включая сообщения представителя одного из телеграфных агенств, попавшие в газеты по всей стране) часто бывали настолько перегружены ошибками, что при их чтении создавалось ощущение, будто речь идет о совсем другом процессе. С другой стороны, такие журналисты, как Джон Кендалл из “Лос-Анджелес тайме” и Билл Фарр из местной “Геральд экзаминер”, превосходно справлялись с задачей, часто улавливая нюансы, которые пропускали даже адвокаты.

После того как зал покинула Кренвинкль, Олдер созвал совет у судейского стола и объявил всем нам, что с него хватит. “Довольно! После стольких месяцев Суду стало наконец окончательно ясно, что подсудимые действуют в сговоре друг с другом… Думаю, любой американский суд давно уже прекратил бы, раз и навсегда, этот ежедневный нонсенс — ясно же, что подсудимые используют этот зал в качестве сцены для своего рода представлений…” Затем Олдер заявил, что подсудимым не будет разрешено вернуться в зал суда вплоть до окончания разбирательства их виновности.

Я надеялся закончить со вступительной речью прежде, чем суд прервался бы на Рождество, но постоянные протесты Канарека не дали мне справиться с этим вовремя.

Ощущение, которое испытывали присяжные, проведшие праздники в своем отеле, выразил один из них, вывесивший гостиничное меню с надписью наискосок: “Тьфу, гадость”. Им разрешили встретиться с близкими, а в “Амбассадоре” были устроены специальные рождественские вечеринки, но, так или иначе, для большинства из них праздник прошел уныло. Никто из них не ожидал, что проведет вдали от дома столько времени. Многих заботило, не выгонят ли их с работы, когда процесс закончится. И никто, включая и самого судью, не мог отважиться даже высказать догадку, когда это может произойти.

На выходных присяжные, вместе с запасными (всегда в сопровождении четырех помощников шерифа, двух мужчин и двух женщин), предпринимали поездки в Диснейленд, различные киностудии, зоопарк Сан-Диего… Вероятно, за эти месяцы многие увидели больше достопримечательностей Южной Калифорнии, чем за всю остальную жизнь. Они обедали в ресторанах по всему Лос-Анджелесу. Они сбивали кегли в боулинг-клубах, плавали в бассейнах, даже посещали ночные заведения. Но это, конечно, была лишь частичная компенсация за долгое заключение в стенах “Амбассадора".

Пытаясь поддержать дух присяжных, приставы проявляли чудеса изобретательности. Например, хотя наш процесс был, пожалуй, одним из наиболее широко освещавшихся в истории права, бывали также и деньки, когда основные действия происходили в кулуарах, за закрытыми дверьми, и репортеры новостей мало что могли сообщить читателям. В подобные моменты пристав Билл Мюррей часто вырезал из газет большие куски — просто чтобы присяжные думали, будто им по-прежнему посвящают первые полосы.

Но постоянное напряжение не могло не сказаться. Люди по большей части пожилые, присяжные привыкли к размеренной, раз и навсегда определенной жизни. Неизбежно вспыхивали споры, тлели интриги, сбивались отдельные фракции. Один из более темпераментных присяжных однажды вечером дал пощечину приставу Энн Орр, когда та переключила канал на общем телевизоре вопреки его пожеланию. Часто Мюррей и Орр сидели до четырех или пяти часов утра, выслушивая жалобы тех или иных присяжных. По мере приближения окончания слушаний о виновности подсудимых меня стали беспокоить уже не показания свидетелей, а личные разногласия между присяжными, которые те могли перенести и в комнату для совещания, когда будут спорить о вердикте.

Чтобы вселить сомнение в двенадцать присяжных, достаточно и одного из них.

Я завершил вступительную речь в понедельник, 28 декабря; под конец я описал присяжным, какую тактику могут избрать адвокаты, снизив тем самым психологическое воздействие аргументов защиты.

“Защита, возможно, объявит, что никакого сговора не было… Адвокаты назовут Helter Skelter абсурдным, смешным, невероятным мотивом… Они скажут, что восприятие Мэнсоном песен “The Beatles” абсолютно нормально… Они скажут, что ЛСД давно выжег мозг Линды Касабьян, что она придумала свою историю в надежде получить свободу, что показания Линды как соучастницы ничем не подкреплены… Возможно, адвокаты заявят вам, что не стали выступать в защиту подсудимых, поскольку обвинению так и не удалось доказать своей правоты… Они скажут вам, что Чарльз Мэнсон — не убийца, что он и мухи не обидит.

Адвокаты скажут, что Чарли вовсе не был лидером “Семьи"; что он никому не приказывал убивать… Они объявят, что против подсудимых говорят только косвенные улики — как будто косвенные улики чем-то плохи, — и при этом забудут про прямую улику, про показания Линды.

Перебрав все 18 тысяч страниц стенограммы, адвокаты выйдут сюда и укажут на мельчайшие расхождения между показаниями двух разных свидетелей — этого, разумеется, и следует ожидать, но адвокаты заявят вам, что это может значить лишь одно: что свидетели Народа сплошь лжецы”.

Затем я обратился к рассудку присяжных — мужчин и женщин, которые, применив здравый смысл и логику, способны сознательно взвесить улики в данном деле и достичь тем самым верного, справедливого решения.

“По законам этого штата и нации подсудимые могут рассчитывать на собственный день в суде. Они получили его.

Подсудимые также могут рассчитывать на беспристрастный суд непредвзятых присяжных. Они получили и это.

Эти люди ни на что больше рассчитывать не могут!

Поскольку ими совершены семь бессмысленных убийств, Народ штата Калифорния может рассчитывать на вынесенный вами вердикт “виновны”.

Перед тем как начать речь в защиту Патриции Кренвинкль, Пол Фитцджеральд обронил: “Если бы мы решили опровергнуть слова каждого свидетеля обвинения, что появлялся здесь, то просидели бы тут до 1974 года”, — тем самым он лишь подчеркнул правоту Народа, равно как и неспособность защиты дать достойный ответ.

Речь Фитцджеральда сильно меня разочаровала. Он не только упустил множество моментов, которые могли подтолкнуть чашу весов в его пользу, но и постоянно путался в показаниях и уликах. Он сказал, что Себринг был повешен; что все жертвы погибли в результате ножевых ранений; что Тим Айрленд слышал крик Парента. Он назвал Шарон “Мэри Полански”; у него получилось, будто убийцы проникли в дом Тейт через окно спальни; он неверно назвал количество ножевых ран и следов ударов тупым предметом на теле Фрайковски. Фитцджеральд сказал, что Линда дала показания о пяти ножах, а не о трех; второй ночью у него Линда, а не Мэнсон, вела машину, и наоборот; оказывается, Мэнсона арестовал на ранчо Спана заместитель шерифа, которого там даже не было, — и так далее и тому подобное.

Обвинение зациклилось на слове “убийство”, сказал Фитцджеральд. “На самом же деле вы сами должны рассудить, было ли это убийством”. Первое, что должны решить присяжные, продолжал он, это “какие именно преступления были совершены, если только они действительно были совершены.

Теперь о револьвере 22-го калибра. Как мне кажется, это классический пример неудачно выбранного орудия для совершения убийства…

Ясно, что не имеет ни малейшего смысла вешать кого бы то ни было…

Если бы вы сами были вдохновителем преступлений, если бы имели абсолютную власть над умами и телами лижущих ваши сапоги рабов, как тут называли этих людей, — послали бы вы женщин выполнять мужскую работу?.. Чем обычно занимаются женщины, леди и джентльмены? Они дарят жизнь. Они занимаются любовью, беременеют, рожают детей. Они дают людям жизнь, а не отнимают ее. Женщины всячески противятся насилию…”

Лишь небольшая часть выступления Фитцджеральда была посвящена уликам, приведенным в суде против его клиентки. Да и их опровергать он не стал.

Пол сказал, что “нет никаких сомнений по поводу принадлежности [найденного в доме Тейт] отпечатка пальца, он действительно принадлежит Патриции Кренвинкль”. Даже предположив, что именно она его и оставила, продолжал Фитцджеральд, “вполне можно сделать вывод, что Патриция Кренвинкль сделала это, будучи приглашена в дом как гость или в качестве подруги. Это самое простое, самое логичное, самое разумное объяснение”.

Да уж, хороша подружка!

Что же касается так называемого признания, сделанного Кренвинкль Дайанне Лейк, что она якобы вытащила Абигайль Фольгер из спальни в гостиную, то это вообще никакое не “признание”, заявил Фитцджеральд. Она не упомянула, где это произошло или когда. С тем же успехом это могло случиться в Сан-Франциско в 1967 году.

Фитцджеральд действительно посвятил немало времени попыткам вселить в присяжных недоверие к показаниям Линды Касабьян. В своей речи я отмечал: “Линда Касабьян, леди и джентльмены, провела на этом свидетельском месте восемнадцать дней — чрезвычайно длительный промежуток времени для выступления одного свидетеля по любому делу. Мне кажется, вы согласитесь со мной, если я скажу, что на протяжении этих восемнадцати дней Линда Касабьян и истина шли рука об руку”. Фитцджеральд не согласился. Но он не смог привести ни единого расхождения в ее показаниях.

Впрочем, немалая часть его выступления была посвящена доводам обвинения против Чарльза Мэнсона. Все показания относительно философских воззрений Мэнсона указывали, что тот, по словам Фитцджеральда “является представителем правого крыла движения хиппи”. Мэнсон, Мэнсон, Мэнсон.

Пол Фитцджеральд закончил свою речь длинной, эмоциональной мольбой, но не ради своей подзащитной, Патриции Кренвинкль, а ради Чарльза Мэнсона. Улик, приведенных обвинением против Мэнсона, не достаточно для вынесения вердикта о его виновности, заключил он.

Ни разу Фитцджеральд не отметил, что мы привели недостаточно доказательств вины Патриции Кренвинкль.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.