Глава 18 Мы не дезертиры, мы — наоборот!
Глава 18
Мы не дезертиры, мы — наоборот!
В самом начале декабря Борису Еремину, теперь командиру 31-го истребительного авиаполка, позвонил сам командующий 8-й воздушной армией Тимофей Хрюкин, который сообщил Еремину удивительную новость и отдал очень необычный приказ. «Слушай, тут такое дело… Саратовский крестьянин Головатый купил для армии самолет. Мы решили, что летать на нем будешь ты».[362]
Последовал приказ Еремину лететь на завод в Саратов и вместе с колхозником выбрать себе боевую машину. «То есть как это купил? — удивился Еремин. — У нас можно вот так просто купить самолет?» — «Раз продают, значит, можно», — ответил Хрюкин, озадаченный не меньше Еремина.
Еремин тут же выехал на встречу со странным колхозником. Честно говоря, самолетов в полку не хватало. Находившиеся в рабочем состоянии были после Сталинградской битвы латаные-перелатаные, так что за новым самолетом майор Еремин поехал бы на край света. Но какого масштаба событие происходило сейчас с его участием, он понял только позже.
Покупка боевой техники трудовыми коллективами становилась делом обычным: в складчину рабочие, служащие и колхозники покупали и самолеты, и танки, помогая фронту последним, что у них было. Но саратовский крестьянин Ферапонт Головатый стал первым человеком в СССР, купившим боевую технику самостоятельно. Самолет он действительно купил на свои деньги.
Ферапонт Головатый был непростым колхозником. До революции его, высокого, красивого, недюжинной силы парня, отправили служить в лейб-гвардию. В первую мировую войну он здорово дрался и получил три георгиевских креста. После революции командовал эскадроном в коннице Буденного. На фронт Великой Отечественной тоже пошел бы, но его не взяли по возрасту: он родился в 1890 году. Головатый был патриотом и не мог не участвовать в защите родины. Когда в газетах стали появляться статьи о трудовых коллективах, купивших технику в подарок для фронта, он решил, что сделает то же самое.[363]
Как и подобало русскому мужику, решение свое Головатый с семьей не обсуждал. Он просто в один прекрасный день сказал жене: «Мать, я покупаю для фронта самолет». Реакция жены не удивила: «Батька, ты что, совсем сдурел? У нас внукам ходить не в чем!» Головатый и сам помнил о том, что у него на шее сидит одиннадцать внуков. Отцы у всех были на фронте, трое уже погибли. Именно поэтому, в отличие от своей жены, думавшей о том, как бы прокормить и одеть внуков, Головатый считал, что должен помочь фронту, где проливали кровь и его дети. «Ничего ты, Маруся, в политике не понимаешь, — стыдил он жену. — Если немцы возьмут Сталинград — нам всем хана». Как выяснилось, решение купить самолет Головатый принял, когда слушал сводки о тяжелых боях под Сталинградом. По его мнению, авиация должна была сыграть решающую роль в разгроме врага.
Разузнав, что самолет стоит сто тысяч рублей, Головатый начал собирать деньги. Он был в колхозе пчеловодом и имел собственную пасеку. Килограмм меда на колхозном рынке стоил тысячу рублей, так что самолет был ему в принципе по карману. Но денег у него не хватало, пришлось продать двух коров. Дома не осталось ни копейки, и всю зиму большая семья ела то, что заготовили летом: картошку, свеклу и капусту. «Ничего, протянем, — говорил Головатый, — фронту сейчас больше деньги нужны».
На подаренном Головатым самолете Еремин отлетал два года. Узнав, что самолет пришел в негодность, Головатый в 1944 году подарил ему еще один.
После поступка Головатого порыв охватил всю страну. Люди неожиданно поверили, что могут внести ощутимый вклад в общее дело. Последовавшие примеру Головатого расставались со сбережениями, женщины продавали драгоценности. Уже к апрелю 1943 года 274 сельских патриота перевели государству на покупку вооружения 36,5 миллиона рублей. Примеру крестьян последовали и горожане, в том числе интеллигенция. Михаил Шолохов передал фронту присужденную ему за знаменитый роман «Тихий Дон» Сталинскую премию, знаменитое трио художников Кукрыниксы совместно с поэтами Маршаком и Михалковым построили на свои средства танк, окрестив его «Беспощадный», а вдохновленный примером Головатого конструктор Яковлев внес 150 тысяч рублей на покупку самолета Як, который сам же и сконструировал.
Движение ширилось. Настал день, когда Ира Дрягина уехала за У–2, на который собрали деньги в ее родном Саратовском сельскохозяйственном институте. До этого в 588-м полку случилось еще одно большое событие: вернулась Галя Докутович.
Как-то в декабре, хмурым мокрым вечером, личный состав 588-го полка собрался у школы в центре станицы Ассиновской: пора было ехать на аэродром. Стояли, поглядывали на серое небо, «на темные клочья низких облаков». Деревья «нелепо взмахивали голыми ветками, словно пытались удержать равновесие, поскользнувшись на мокрой земле».[364] Ждали грузовик, который возил их на аэродром, но вместо него из-за угла появилась забрызганная грязью легковушка. Из машины вышла девушка, которую сначала никто не узнал. На ней была короткая и тесная, с чужого плеча, шинель, в руке полупустой рюкзак. Она стояла неподвижно и молча. Вдруг кто-то тихо сказал:
— Докутович… Галка!
Галя бросилась к ним, не разбирая дороги, с трудом выволакивая сапоги из густой грязи. А подругам трудно было поверить, что она вернулась, вернулась после тяжелейшей травмы из глубокого тыла. Ее обнимали, тормошили, а Галя громко смеялась и все что-то говорила… Наташа Меклин заметила, что из Галиных глаз вот-вот польются слезы. Подъехала машина, все влезли в кузов, и машина тронулась. Только Галя осталась на дороге, «высокая, в смешной короткой шинели, такая одинокая. Смотрит нам вслед, машет рукой».
Девчата были все уже с орденами, «и все стали такие красивые», писала Галя и дальше описывала, как ее приняли: «Семья родная, не иначе»… В рюкзаке у Гали лежало заключение врачей о том, что она нуждается в дальнейшем лечении и не годна к военной службе, даже при штабе. Это заключение она никому не показала и никому, кроме дневника, не признавалась в том, что ее постоянно мучают боли. Подруги, конечно, догадывались. Когда Бершанская поставила Докутович на ночное дежурство в первые дни после возвращения в полк, Женя Руднева просила ее отменить этот приказ, ведь Галя еще не окрепла после травмы. Но Бершанская решила: если Докутович вернулась в полк, она должна нести нагрузку наравне со всеми. Женя Руднева и Полина Гельман сказали Гале, что дежурство отменили, и по очереди отдежурили за нее.
«После войны буду поправляться, — писала Галя в дневнике. — Свой шестимесячный отпуск я положила в карман». И немного позже: «Чувствую себя очень плохо. Стараюсь крепиться, но выдержка когда-нибудь лопнет. Пока еще хватает…»[365]
Галя хотела, раз уж смогла вернуться в полк, непременно летать. Вдруг — «как обухом по голове»: она узнала, что ее снова собираются назначить адъютантом эскадрильи, а полеты в качестве штурмана предлагалось снова совмещать с этой штабной работой. Как это, ей же обещали, что, если вернется, больше в штабе сидеть не будет! «Сегодня целый день на давала покоя майору, — писала она, — стыдила и Ракобольскую, ведь она же обещала!» Бершанская сдалась, разрешив Гале теперь быть просто штурманом. Начались боевые вылеты. Несколько месяцев назад, когда Галя покидала полк, Красная армия отступала, и только сила духа не давала усомниться в победе. Теперь Закавказский фронт наступал по тем же местам, где отступал прошлым летом. В опустошенных станицах люди встречали их с радостными слезами, вот только накормить не могли. «Хочется есть, но все равно нечего», — писала Галя. Но какое это имело значение: в войне произошел перелом.
Как писала родителям Женя Руднева чуть позже: «Я живу на квартире у тетеньки, у которой жила летом. Тогда мы побыли в этом месте дней пять и вынуждены были отступить. Ну а теперь — на нашей улице праздник, мы наступаем и здесь задержимся еще день-два, а потом — опять на новое место, потому что фрицы удирают с невиданной быстротой».[366]
Война, казалось Гале Докутович, «очень скоро кончится», и она пыталась представить себе, что же будет делать тогда, вернется ли в МАИ или уедет в родной город. Но в первую очередь, конечно, она поедет домой, к маме и папе. «Мы с Женей Рудневой разместились в крестьянском доме, — писала она. — Самолет стоит просто возле ворот. Как запряженная телега!»
Кормились чем бог пошлет. Как-то ночью, после перелета в Александровку, спустилась облачность. Работать было нельзя, и девушки мерзли у своих машин. Галя с летчицей легли сначала спать на крыльях, но не уснули, было слишком холодно. Дуся Пасько распалила добытую где-то паяльную лампу, и все собрались греться. Оказалось, что Дуся, обладавшая крестьянской сметкой, варила в котелке фасоль, и подруги приняли в процессе «активное участие» — Галя даже палец обожгла. У Руфины Гашевой оказалась соль, у Гали — «самое главное, ложка».[367] Вместо воды тут же кидали в котелок снег. Когда фасоль стала помягче, возле котелка собрали всю эскадрилью и ели одной ложкой из котелка по очереди. Вскоре дали отбой: погода была безнадежно плохая.
В начале декабря 9-му полку объявили о перелете на новый аэродром, гораздо ближе к Сталинграду. Ближайший населенный пункт назывался Зеты; эту территорию только что освободили. Звено Беляевой, задержавшись на несколько дней, должно было лететь назад в Анисовку, в женский полк. Вале Краснощековой и Нине Шебалиной жалко было расставаться с ребятами-летчиками, казалось как-то, что тем нужна их поддержка. Впрочем, хотелось и увидеть подруг в родном полку. Имелись и практические моменты: вернувшись в свой полк, они наконец-то получат новое обмундирование. Вмешавшаяся судьба развела Валю с Ниной. В следующий раз подруги увиделись только после войны.[368]
«Валь, вставай!» Валя открыла глаза и увидела Фаину Плешивцеву. Но зачем вставать? Середина ночи, темнота, холод, полная тишина. Все вокруг спят. Фаина шепотом все объяснила, но объяснение было такое странное, что спросонья Валя долго не могла ничего понять.[369] 9-й полк перелетал на новое место, и Литвяк с Будановой решили бежать с 9-м, вместо того чтобы возвращаться с Беляевой в женский полк. Плешивцеву и Валю они решили взять с собой, чтобы те обслуживали их самолеты. Сейчас требуется, чтобы техники потихоньку пришли на аэродром, прогрели самолеты и держали их в готовности. Быстро и тихо одеваясь, Валя постепенно осознавала, на какую авантюру идет. Непонятно было, почему Плешивцева позвала именно ее: Валя с ней не особенно дружила. Но Валя была очень обязательна, и сказать «нет» ей не пришло в голову: как-никак, Литвяк и Буданова были офицеры, командиры экипажей, и ответственность лежала на них.
Как на такое решились Литвяк и Буданова? Кому из них принадлежала инициатива в принятии этого дикого решения? Совершить побег, украсть боевые самолеты! Такое вообще-то случалось, особенно часто в конце войны, когда молодые летчики, отчаянно стараясь успеть повоевать, убегали на фронт, угоняя самолеты. Наказать могли, но обычно не наказывали. Сложно объяснить такое попустительство в армии, которую отличала строгая дисциплина. Но летчики были кастой, на которую общие правила армии не всегда распространялись. «Там, где начинается авиация, кончается порядок, — цитирует популярную в армии фразу Юрий Айзенштадт, в войну секретарь военного трибунала, не переставая удивляться тому, какие серьезные проступки сходили летчикам с рук.
Антифриза для двигателей самолетов у них тогда не было, так что Валя и Фаина долго сидели в машинах и грели моторы. Наконец пришли Литвяк и Буданова и сказали, что сейчас «будет грузиться Ли–2 штабной». В хвосте этого огромного воздушного автобуса сложены авиационные чехлы, в которые Валя и Фаина могут спрятаться. Чехлы эти были теплые, как стеганые одеяла, и служили авиатехникам не только для того, чтобы укрывать самолеты, но и в качестве одеял. Завернувшись в чехлы, Валя с Фаиной присели в хвосте за ящиками с имуществом штаба. Когда «дуглас» взлетел и набрал высоту, стало ясно, что и в чехлах будет не жарко: в хвосте здорово продувало.[370]
Быстро выяснилось, что прятаться им не обязательно: инженер 9-го полка Спиридонов знал, что они здесь. «Девки, где вы? Девки, вылезайте!» — орал он. Это ребята-техники сказали ему, что самолеты Литвяк и Будановой выпускали не они. Валя и Фаина посоветовались: не выкинут же их через люк! И в конце концов вылезли.
На аэродроме в Зетах, почти полностью разрушенном калмыцком селе, еще не рассвело, когда они приземлились. Спиридонов их не ругал, было не до этого: «Девки, встречайте самолеты!» Оказалось, что самолет с техниками задержался, так что обслуживать прибывающие самолеты было некому. Начав рано утром, Валя с Фаиной проработали целый день. Есть было нечего: у остальных были аттестаты, а у них — ничего. Красавец, герой Сталинградской битвы Женя Дранищев дал им плитку шоколада из своего НЗ. «Давай как Раскова есть по дольке», — предложила Валя, имея в виду эпопею их кумира в тайге.
Начальник штаба 9-го полка Никитин вызвал их только вечером, после целого дня работы. «Вы дезертиры, судить вас надо!» — начал он строго (точно такой же разговор у него уже был с Литвяк и Будановой). Валя возразила: «Мы не дезертиры, мы — наоборот! Мы же на фронт убежали». «Ишь, какая умная», — сердился Никитин. Но девушки видели, что в полку он их оставит и сердится больше для порядка: они все умели делать, работали здорово и в полку пригодятся. Никитин сменил гнев на милость: «Вы ели?» — «Ели». — «Что ели?» — «Шоколад, как Раскова». Больше ничего не спросив, Никитин отправил их в летную столовую. В столовой, тоже для порядка, спросили, где их аттестат, на что Валя ответила, что не имеет понятия. Покормили и без аттестата.
Было уже поздно, они страшно устали. Начальство застал врасплох их вопрос о том, куда идти спать. В конце концов сказали: «К летчикам в землянку!» В большой землянке парни-летчики встретили их дружелюбными насмешками, отгородили угол, повесив какую-то тряпку, и дали спальный мешок. Валя с Фаиной влезли в него вдвоем, согрелись и тут же уснули. Землянка, в которой они поселились, была вырыта только что.
Для летчиков 9-го полка перелет в Зеты не стал обычным перелетом на новую базу. Все видели, что начинается большой поход на запад. Зеты стали их первым аэродромом на освобожденной от немцев земле, и их полк одним из первых перелетел на эту «многострадальную землю, по которой прошли сотни танков, которую безжалостно опалил огонь».[371]
«Что же наш аэродром, далеко будет от Сталинграда?» — как будто невзначай поинтересовался техник Володи Лавриненкова перед вылетом, уложив вещи в фюзеляж самолета и устроившись за бронеспинкой. Его, как и всех, беспокоило то, что окруженная группировка будет пытаться прорваться. Володя провел рукой в перчатке по целлулоидному планшету, показав технику на карте их будущее расположение. От этого технику, видимо, не стало веселее: Зеты лежали как раз между окруженной группировкой и внешним фронтом.
От поселка Зеты остались одиноко стоящие в необозримой степи три хаты. Степь была белая, снег сделал все вокруг красивым, спрятав от глаз руины, воронки, разбитые танки и машины. Самолетам с жильем повезло больше, чем людям: на аэродроме от немцев остались для них капониры — земляные укрытия. Одну хату заняли под столовую, в другой разместился штаб, третью отдали летчикам и техникам. Литвяк и Буданову потом пристроили в отдельной комнатушке при штабе. Для тех, кому в домике не хватило места, — а их было две трети — стали срочно рыть землянки. Начав утром, до вечера они уже обзавелись жильем. Каждая эскадрилья выдолбила себе в промерзшей как камень земле около аэродрома ямы, которые прикрыли железом от разбитых машин и самолетов. Сверху насыпали земли и снега, инженеры приспособили в землянках маленькие железные печурки — вот и весь дом. Правда, никаких дров не было — степь. Зато на следующий день БАО (батальон аэродромного обслуживания) «раздобыл сена и мазута», и в землянках, над которыми заструился «густой черный дым»,[372] стало уютно. В набитом до отказа КП постоянно звонил телефон, непрерывно слышался голос начальника штаба Никитина. Карта с нанесенной на ней «боевой обстановкой», висевшая на дощатой стене, шевелилась от порывов ветра. Линия фронта на ней пролегла уже вблизи Котельникова! Возле карты столпились летчики, ожидая приказа: аэродром расчистили от снега, и полеты решили начать в этот же день. Было ужасно холодно, и Амет-Хан, разглядывая карту, заметил: «Если так будем двигаться, успеем к курортному сезону в Алупку».[373]
Никитин принял по телефону боевое задание. Вылет на штурмовку аэродрома Гумрак!
У Володи Лавриненкова замерло сердце: его самолет готов к вылету, а он сам знает на аэродроме Гумрак каждое строение, каждую стоянку. Неужели его не возьмут? Но Шестаков назвал его фамилию: «Поведете шестерку воздушного боя».[374]
И прибавил: «В Гумраке находится добрая половина транспортной авиации Паулюса. Порядочно там и истребителей. Если они успеют взлететь, будет жарко».
Гумрак был пока что запасным аэродромом окруженной группировки, однако к основному аэродрому в Питомнике уже подходили советские части. Аэродром Гумрак, с его неудобной короткой взлетно-посадочной полосой, с каждым днем использовали все интенсивнее.
Шестаков приказал заходить на Гумрак от центра Сталинграда, откуда чаще всего заходили немецкие самолеты: так было больше шансов застать немцев врасплох. К огорчению Лавриненкова, командир, эшелонировав группу по высотам, отправил его шестерку «на верхотуру», а сам пошел на цель с другой шестеркой: Амет-Ханом, Алелюхиным, Королевым, Бондаренко, Будановой и Серогодским. Штурмовка была удачной: с ходу Шестаков поджег стоящий на аэродроме транспортный Ю–52, и сразу же загорелось еще пять транспортников. Аэродром затянуло дымом, через который лишь кое-где пробивалось пламя.
«Хорошо действовали пилоты!» — резюмировал Шестаков разбор полетов перед ужином. Летчики вздохнули с облегчением. Если кто-то выступил неудачно, Шестаков мог при всех жестко отчитать его. Но командир так же искренне восхищался смелостью, удачным маневром, проявлением инициативы и мог при всех обнять отличившегося летчика. На этот раз он так тепло говорил о шестерке, которую вел в этом вылете, что Лавриненкову стало обидно за свою группу. «Чем расстроен, Лавриненков?» — спросил, заметив это, Шестаков. Володя посетовал на то, что они не сбили ни одного немецкого истребителя, и Шестаков перебил его, сказав, что шесть подожженных транспортников принадлежат и Володиной группе, надежно прикрывшей его шестерку сверху.
Жизнь техников в Зетах пошла так же, как в Житкуре: работа, работа и работа, отдых в жарко натопленной землянке, редкие походы в баню. Самолеты Литвяк и Будановой Валя и Фаина уже не обслуживали, работали с другими экипажами и общались с другими летчиками. Экипаж самолета — это замкнутый мирок. День техника проходит в тяжелом труде и ожидании летчика из полета. Если летчик в настроении, он рассказывает, что было в воздухе, — но совсем не обязательно. О том, что происходит с другими летчиками, иногда можно узнать от их техников или подслушав чей-то разговор. Работа Литвяк и Будановой была в небе, работа Вали и Фаины — на земле, и ни в столовой, ни на ночлеге они не пересекались.[375] О боевой работе летчиц, как и работе летчиков-ребят, Валя слышала урывками.
Полк Шестакова ввели в бой 9 декабря, а уже 11-го группа летчиков, среди них Лавриненков, Амет-Хан и Дранищев, совместно с летчиками другого полка сбили в воздушном бою восемнадцать немецких транспортных самолетов, «следовавших со стороны Котельниково через Зеты на Нариман к окруженным войскам». Об этой победе командующий Сталинградским фронтом генерал-полковник А. И. Еременко доложил самому Сталину, который вынес летчикам благодарность.[376]
Нередко взлетали и «по-зрячему»: когда наблюдатель докладывал, что в небе появились немецкие самолеты. Яки полка были прекрасно замаскированы в оставленных немцами капонирах, и пилоты немецких транспортников, не подозревая о существовании здесь аэродрома, часто летели на Сталинград прямо над головами. Увидев противника, летчики 9-го полка взлетали и «атаковали без разворота для набора высоты».[377] Дни, когда нагруженные продовольствием Ю–52 падали поблизости, были праздником для командира БАО майора Пушкарского — их груз был серьезным подспорьем для столовой.
Однажды Лавриненкову удалось сбить сразу два немецких транспортника, один из которых упал вблизи КП полка. Как только Володя приземлился, его позвали в штаб, чтобы познакомить со спасшимся на парашюте немецким летчиком. Высокий рыжий офицер снял с себя шлем, очки, планшет, попросил вернуть ему уже разряженный пистолет и передал все это Лавриненкову — такова была традиция. Потом стал показывать фотографии жены, детей и родителей. Его глаза, его заискивающая улыбка просили: пощадите, спасите для тех, кто смотрит с фотографий.[378] По-человечески это было Володе понятно, но он точно знал, что так себя в плену вести не будет.
За удачным днем, когда Володя одержал две победы, последовал неудачный, такова пестрая жизнь летчика-истребителя. Хотя разве это неудача, если Лавриненков был подбит, но спасся сам и спас самолет?
В тот день Лавриненков вылетел с ведомой Катей Будановой: передали, что в воздухе группа немецких бомбардировщиков «Хейнкель».[379] Скорее всего, они, переоборудованные под транспортные самолеты, везли грузы в котел. «Хейнкели», выкрашенные в белый цвет для маскировки, они нашли не сразу. Увидев их, Лавриненков набрал высоту. «Прикрой, атакую», — передал он Будановой по радио. Его очередь попала в цель, но немецкий стрелок тоже попал по нему. Самолет почему-то резко потянуло влево, «словно левое крыло стало вдвое тяжелее». Сразу же в наушниках раздался голос Кати: «Семнадцатый, вас подбили. Я прикрою!» Только тогда Лавриненков посмотрел на правое крыло самолета. Его практически не было, остался лишь обнаженный каркас. Перекошенную машину удавалось держать ценой огромного напряжения.
Подбитый бомбардировщик добил другой летчик. Это могла бы сделать Буданова, но она не имела права покинуть подбитого ведущего. «Тяни к аэродрому! Тяни! Я прикрою», — повторяла она время от времени, подбадривая Лавриненкова. Дотянув до аэродрома, он понял, что сесть будет очень сложно: на развороте самолет срывался до падения. «Прыгай!» — раздался в наушниках голос Кати, но Лавриненков ей не ответил: он решил садиться.
Посадка неуправляемого самолета была «больше похожа на падение с небольшой высоты». Первой к володиному самолету прибежала по сугробам Буданова, за ней подъехал на машине начальник штаба. Оказалось, что Лавриненков был прав, стараясь спасти самолет: ремонт требовался небольшой. «Засучивай рукава, Капарка!» — весело приказал володиному технику старший техник. Для ремонта нужен был только клей, перкаль и умелые руки.
Полк летал беспрерывно: с 10 по 31 декабря было сделано 349 боевых вылетов. То есть каждый день летчики вылетали по три-четыре раза, а эти, декабрьские, дни, были самые короткие в году. Лишиться самолета именно сейчас Лавриненкову было очень обидно. В следующие дни Володя, не зная, куда себя деть, сновал от общежития к стоянке, оттуда к штабу и снова к самолету. Терся у своего яка в надежде чем-то помочь чинившим его механикам. В один из этих дней он услышал в воздухе рев моторов и, подняв голову, увидел огромный самолет «Дорнье». Немецкий транспортник возвращался из Сталинграда. Самолет летел низко, надрывно ревя моторами, скорее всего, перегруженный: избавившись от груза, эти транспортники брали на борт под завязку раненых и больных. Распоряжавшиеся посадкой в самолеты полевые жандармы с огромным трудом наводили порядок, стреляя в воздух, однако все равно в самолеты набивалось столько людей, что те еле могли взлететь.
Володя инстинктивно бросился к своему самолету, но тут же вспомнил, что лететь не может. Тогда хотел бежать звонить в штаб, однако штаб уже передал о «Дорнье» группе истребителей полка, которые подходили к Зетам. Володя с техниками наблюдали с земли, как от группы отделился ведущий — Шестаков, который догнал «Дорнье», но не обстрелял его — оказалось, израсходовал в вылете все боеприпасы. Тут же пошел в атаку другой истребитель. Раздалось несколько пулеметных очередей, и гигант «Дорнье», потеряв управление, пошел к земле. Истребители еще не успели приземлиться, а все уже знали, что «Дорнье», хорошо защищенный расставленными во все стороны пулеметами, расстреляла в воздухе Лиля Литвяк.[380]
Если верить воспоминаниям Лавриненкова, Литвяк и Буданова быстро завоевали в его полку любовь и уважение. Ребята всячески старались облегчить их жизнь и боевую работу, но «реакция Литвяк и Будановой оказалась “самой неожиданной”: они категорически отказывались от опеки и не признавали никаких скидок». Маленькая Лиля рядом с высокой плечистой Катей казалась совсем девчонкой. Они очень дружили, но, как казалось Лавриненкову, «верховодила Катя. Живая, непосредственная, очень веселая»,[381] она скоро стала душой эскадрильи. Организовать товарищеский ужин или танцы никто лучше ее не мог.
Перед Новым годом Фаина и Валя сходили в юрту к калмыкам — посмотреть, как те живут. От увиденного интеллигентная Валя пришла в ужас. В юрте, спертый воздух которой шибал в нос, стоило только открыть дверь, сидела бабка-калмычка. Она курила трубку и качала люльку, в которой лежал маленький ребенок, описанный и обкаканный. Им предложили калмыцкий чай с солью и жиром, но они отказались.[382]
Встреча нового, 1943 года Вале Краснощековой запомнилась тем, что еду в столовой им выдали в кружке, а вино — в миске. Дело было в том, что пшенной каши было мало, а вина — много. Валя, которой в декабре исполнилось двадцать лет, вина до этого не пила, да и у Фаины не было к нему привычки. Подталкивая друг друга локтями, они допили свои кружки до конца, и это вино на голодный желудок так на них подействовало, что, возвращаясь на квартиры в деревню, они никак не могли подняться на горку. Было скользко, и, только поднявшись, они тут же, хохоча, съезжали вниз.
Летчики 31 декабря весь день были в боях и «повалились спать» сразу после ужина: сделали свое дело усталость и холод. Кто-то, впрочем, проснулся около полуночи и вспомнил о приближении Нового года, разбудив остальных. Амет-Хан, конечно, предложил наступление Нового года и фронтовые успехи отметить своим любимым салютом из пистолета. На улицу не пошли, слишком было холодно, стреляли прямо в землянке. От «салюта» потух светильник — лампа-коптилка, сделанная из гильзы. Открылась дверца железной печки, и на пол посыпались угли. Кто-то из ребят навел порядок, и все тут же снова уснули.[383]
Отмечали ли свой последний Новый год Лиля Литвяк и Катя Буданова или тоже проспали, усталые? Какие у них были чувства и мысли на пороге нового, 1943 года? Возможно, они тревожились о будущем: уже знали, что Шестаков потребовал убрать их из полка, но не были уверены, что их возьмут в другой. Все решилось в следующие пару дней.
По свидетельствам однополчан, Шестаков девушек «уважал и ценил как летчиков».[384] И оставить их у себя отказался не из-за того, что они были слабыми профессионалами, а из-за потерь, которые в тот период были очень велики. Ему, очень сильному, со сложным и авторитарным характером, казалось, что в его полку, который состоит из лучших летчиков и которому дают самые сложные задания, этим девушкам оставаться не нужно.
Поиском места для Литвяк и Будановой лично занялся командир 6-й истребительной авиадивизии Борис Сиднев. Рядовым летчикам-мужчинам он, конечно, помогать бы не стал, но девушки были явлением особым. За работой Литвяк и Будановой он следил, считал их хорошими летчиками, гордился тем, что у него летают девушки, и не противился их отказу вернуться в женский полк. Вообще-то неизвестно, как бы повел себя Сиднев, не имей он особого мотива: «дураку было понятно, что ему нравится Лилька».[385]
Молодой (ему было всего тридцать пять лет) генерал-майор Борис Арсеньевич Сиднев был интеллигентен и красив. «Спокойный по характеру и хорошо воспитанный, отличный летчик»,[386] только сильно заикался, что было необычно для военного такого ранга: иногда произнести слово ему стоило таких усилий, что он «буквально корчился, щелкая челюстями». Этот дефект, однако, не помешал Сидневу сделать за годы войны самую головокружительную карьеру: начав командиром истребительного полка в звании майора, он закончил ее командиром авиакорпуса и генерал-майором. И, по мнению знавших его, высоких постов и званий Борис Сиднев был достоин: хорошо командовал, ценил своих летчиков и сам летал в бой.
У этого отличного летчика и хорошего командира имелся недостаток: все в 8-й воздушной армии знали, что Сиднев очень любит женщин.[387] Вряд ли до своей встречи с Лилей Литвяк молодой красивый генерал у кого-либо встречал отпор. Официантки и телефонистки не в силах были противостоять его обаянию — мужскому и генеральскому. Такие романы были в порядке вещей, «походно-полевая жена», сокращенно ППЖ — почти как автомат ППШ — имелась и у Хрюкина. Романы были и у многих, многих других высоких и невысоких командиров в 8-й воздушной; сожительство с подчиненными стало повседневной реальностью Красной армии.
Дома офицеров ждали жены и дети, а здесь, на войне, вокруг были такие молодые и такие красивые девушки, что грех было не воспользоваться обстоятельствами — тем более что начальство, само находясь в той же ситуации, противодействовать не собиралось. Девушки были разные. Находились такие — в основном из тех, кто не пошел на фронт добровольно, а был призван, — кто быстро понимал, что им нужен на войне сильный покровитель. Такой сожитель поможет получать хороший паек, остаться при штабе вместо того, чтобы таскать раненых с поля боя, защитит от приставаний всех остальных мужиков. Многие девушки, оказавшись в аду передовой, старались поскорее забеременеть, чтобы их отправили в тыл. Но конечно, на войне, где люди постоянно рисковали жизнью, часто рождались настоящие чувства, цвела любовь, еще более яркая и сильная, ведь молодые жизни в любой момент могли оборваться.
Представьте себе реакцию девушки, воспитанной в советских идеалах и пошедшей на фронт добровольно, чтобы, если потребуется, отдать жизнь за любимую родину, когда по приезде на фронт оказывалось, что здесь на нее смотрят не как на бойца, а как на сексуальный объект! У женщин открывались глаза сразу же по приезде на фронт. Большинство из них были еще очень молоды и собирались беречь девичью честь до замужества. Для них сразу же начиналась «война на два фронта» — с немцами и с окружающими мужчинами, изголодавшимися по сексу, не обеспеченными, в отличие от немецких солдат, услугами борделей. Кто-то продолжал борьбу, кто-то становился жертвой насилия (об этом, как правило, никому не говорили, и большинство пронесли мучительный секрет через всю жизнь). Кто-то решал, что самое лучшее — это согласиться стать ППЖ командира, и чем выше командир, тем лучше. И если присутствовали чувства, то женщины, конечно, надеялись на то, что их фронтовая семья сохранится и после войны.
Лиля Литвяк, летчица, находилась совсем в другой ситуации, чем обычная девушка на фронте. На нее мужчины могли заглядываться сколько угодно: она ничего и никого не боялась и могла за себя постоять. Эта девушка и генерала могла бы осадить, но с Борисом Сидневым напролом не шла. Когда Сиднев ее вызывал в штаб, она частенько пряталась и просила, чтобы передали ему, что не нашли. А когда ей все-таки приходилось общаться с командиром дивизии, вела себя вежливо, дружелюбно и естественно, как и со всеми влюбленными в нее мужчинами. Ссориться с Сидневым было никак нельзя: от него зависело, останется ли она в боевом полку или вернется обратно в женский. Аня Скоробогатова, приходя по делам в штаб авиадивизии, изредка видела там девушку-летчицу, которую хорошо запомнила после первой встречи. Сидя за столом, Лиля непринужденно болтала с кем-то из начальства, часто и с самим Сидневым, и Аня всякий раз удивлялась тому, как спокойно она себя ведет — будто совершенно естественно сержанту сидеть рядышком с генералами, грызть шоколад, болтать о Москве и от всей души хохотать над шутками. А смех у нее, казалось Ане, был незабываемый: замечательный смех, открытый, веселый. Не «хи-хи-хи», как смеются жеманящиеся кокетки, не «хо-хо-хо», делано чувственный, а настоящий, веселый, открытый смех: «Ха-ха-ха!»[388] Эта девушка очень нравилась Ане Скоробогатовой, только подружиться с ней вряд ли получилось бы, слишком далеко друг от друга оказались эти две девушки-сержанта в неписаной иерархии авиадивизии.
Вот так дружить с начальством, при этом пресекая все приставания, девушке в Анином положении вряд ли удалось бы. От отцов-командиров она предпочитала держаться подальше. Как-то раз, только раз, был странный вечер, когда пригласили ее и еще одну девушку-радистку отметить праздник в штабе дивизии. Накрыли хороший стол, сидело много начальства и несколько девушек. Было много спиртного и очень весело. А потом настал момент, когда Ане стало как-то не по себе, что-то такое появилось в воздухе, один из офицеров стал двигаться к ней ближе, и Аня засобиралась назад, хотя ее настойчиво уговаривали остаться. Подруга с ней не уехала и появилась только утром. О том, что произошло в штабе, она ничего не сказала, а Аня ничего не спрашивала. После этого на ужины с начальством она твердо решила под любым предлогом не ходить.[389]
Ведя себя умно, Лиля заручилась для себя и для Кати поддержкой Сиднева, которая пришлась как нельзя кстати. Соглашаясь с решением Шестакова о том, что девушек нужно убрать из его полка, слишком там опасно, Сиднев тем не менее не возражал оставить их в своей истребительной авиадивизии. Такие были времена: по просьбе девушки, в которую он был влюблен, командир дивизии позволил ей рисковать своей жизнью, вместо того чтобы отправить ее назад в спокойную обстановку полка ПВО. 268-я истребительная авиадивизия включала, помимо 9-го, еще три полка: 296-й Баранова, 31-й Бориса Еремина и 85-й. Взять Литвяк и Буданову к себе Сиднев предложил Еремину и Баранову.
Борис Еремин, хорошо знавший Шестакова, не сомневался, что настанет день, когда ему зададут такой вопрос. Он уже для себя решил его отрицательно. Еремин прекрасно знал, что Литвяк и Буданова рвутся в боевой полк, что обе девушки — хорошие летчики, которым нужно только побольше набраться боевого опыта. Но его полк, 31-й, был профильный — истребительно-разведывательный, и летчики летали на разведку за линию фронта, иногда за сотни километров. Когда командир дивизии спросил у Еремина, что он думает, тот дипломатично ответил, что «в принципе он не против». По его мнению, обе девушки получили неплохую подготовку, «особенно отличалась Литвяк». Еремин в ней видел редкий талант прирожденного истребителя: она «чувствовала воздух», «видела» его, всегда знала, что происходит вокруг нее. Но как посылать ее, как посылать вообще девушек далеко за линию фронта… Еремин напомнил Сидневу, что «тяжело им будет “в случае чего” выбираться оттуда, и если их поймают, то могут начать издеваться». Сиднев согласился. Катя и Лиля узнали об этом сразу же — вероятнее всего, от самого Сиднева. Еремин вспоминал, как «Лилька» — так ее называли все вокруг, включая командиров, — со свойственной ей иронией «подковырнула» его как-то в столовой: «Борис Николаевич, говорят, просто нас боится?» Еремин не стал возражать, он правда боялся — не их, а за них.[390]
Оставался полк Баранова, 296-й. Он все время шел вместе с 9-м, и Баранов успел составить себе представление о двух летчицах. К тому же за Лилей следовала прославившая ее история боя с немецким асом под Сталинградом. Ее рассказывали полушутливо, полувсерьез, говорили, что немецкий ас «напоролся на ее очередь» — не верилось как-то мужчинам, что Лилька сбила хорошего немецкого летчика чуть ли не в первом вылете. Что решило дело — талант, мастерство или просто необыкновенная удача? Но у нее были и другие сбитые. «Я возьму», — сказал Баранов. Личного состава у него не хватало, самолетов — тоже.[391]
«Все, девчонки, собирайтесь. Нас отсюда поперли», — мрачно объявила Катя Буданова, зайдя в землянку к Вале и Фаине.[392] Конечно, техникам тоже было жалко расставаться с 9-м полком. Но уже через несколько дней они присоединились к полку Баранова в только что освобожденном поселке Котельниково.
«Стояла прекрасная звездная ночь. Над скованной морозом степью лился чистый лунный свет. В затемненных домах Котельникова кое-где поблескивали искорки самокруток и зажигалок. Порою издалека доносились короткие автоматные трели… Победа заполняла сердце радостью…» Так написал о новогодней ночи в поселке Котельниково начальник Генерального штаба генерал-полковник А. М. Василевский, руководивший наступательной операцией трех фронтов.[393] Котельниково, крупный, полный садов железнодорожный поселок, из которого летом началось наступление на Сталинград, советские части захватили под самый Новый год. Немцев в Котельникове застали врасплох.
Когда 7-й танковый корпус генерала Ротмистрова «на плечах» противника ворвался в Котельниково, на западной окраине поселка на аэродроме они увидели не успевшие улететь пятнадцать немецких самолетов и огромный склад бочек с бензином. В блиндаже дымился горячий чай: немцев, собиравшихся встретить здесь Новый год, застали врасплох, выгнав в ледяную степь.
На путях стояли эшелоны с танками, броневиками, провиантом, обмундированием. Советских солдат «“охватило ликование”. Это была первая победа за долгие, долгие месяцы».
Новый год и офицеры, и солдаты отметили широко — не так, как два предыдущих. Способствовало этому и большое количество захваченных деликатесов. У начальства стол ломился, было даже шампанское, приготовленное немцами на встречу Нового года — как они надеялись, в освобожденном котле. Без устали салютовала трофейная зенитка, озаряя небо сполохами высотных разрывов. Солдатам тоже досталось и еды, и трофейного шнапса, которым не побрезговали отметить и эту победу, и Новый год.[394]
268-я гвардейская истребительная авиадивизия Бориса Сиднева перелетела в Котельниково 3 января, так что и трофейным топливом удалось попользоваться, и галет и консервов досталось.[395] Замполит Панов и несколько техников из его 85-го полка, должно быть, крепко выпили в Котельникове, оправляясь от полученного на днях шока.
При перебазировке на новый аэродром произошел инцидент, «замкнувший страшный круг судьбы» в сознании Панова. Он ехал с передовой командой на нагруженной имуществом полуторке, они «неслись по степи сквозь адский мороз, в звенящую лунную ночь».[396] Вокруг на десятки километров сверкал «зеленоватый от лунного света» снег. Неожиданно шофер, резко ударив по тормозам, испуганно выкрикнул: «Немцы!» Панова «обожгла мысль о глупости произошедшего: попасть в плен к немцам, которые сами были окружены и обречены на плен и смерть. Недалеко от дороги, в ложбине метрах в ста от полуторки, стояло несколько групп солдат в темной форме. Бежать было поздно. Панов и техники выхватили оружие, послали патрон в ствол. Немцы, казалось, чего-то ждали, стоя неподвижно. Так прошло минут пять, происходило что-то странное: никто не двигался. Наконец один из техников, решив, что два раза не умирать, пошел в разведку. Вернувшись, он сказал, что немцы замерзшие. Панов подошел и увидел, что кто-то поставил ногами в снег трупы замерзших насмерть немецких пехотинцев. Представить себе такое можно было лишь «в диком театре абсурда или фильме ужасов». Многие немцы были в касках, в руки им вложили оружие, «лунный свет играл в открытых замерзших глазах, кое-кто стоял разинув рот. Панову было грустно, он думал об этих еще вчера живых людях, замерзших здесь «во имя не нужных им целей и идей». Но молодые ребята, техники и механики, не склонны были вдаваться в философию. Они «весело смеялись, бродя среди этого жуткого леса» и опрокидывали мертвецов на снег.
Володя Лавриненков, перелетевший в Котельниково с 9-м полком, испытывал сложные чувства. Здорово наступать, освобождая от врагов свою страну. Но больно видеть, как неузнаваемо меняет война знакомые места.
Он помнил Котельниково, каким оно было летом 1942 года: белый вокзал, высокие деревья вдоль перрона, вокруг — множество домиков, утопавших в садах. Заходя на посадку холодным январским утром, Володя увидел, что нет больше ни вокзала, ни окружавших его домов. Сколько еще впереди пепелищ и развалин![397]
Зато на аэродроме осталось очень неплохое наследство от немцев: «бункеры, капониры, сооружения для мастерских и складов». Оставалось только «очистить их от трупов и мусора».[398] 9-й полк сразу включился в работу, начав вылеты по сопровождению штурмовиков. Начал вылеты с новой базы и полк Баранова.
Со своим новым полком Лиля Литвяк и Катя Буданова познакомились, видимо, 4 января, в яркий, морозный и солнечный день. В такие дни в степи не чувствуешь мороза: воздух сухой, лицо согревает яркий свет солнца, блеск снега слепит глаза.[399] На аэродроме им сообщили, что придется жить в землянках, но им было не впервой, никто не расстроился. В землянках жили поэскадрильно, летчицам обещали отвести отдельную, где они будут жить вместе с девушками-техниками. Лиля и Катя отправились знакомиться со своими эскадрильями.
В землянку первой эскадрильи Лиля Литвяк зашла вместе с Фаиной Плешивцевой и Валей Краснощековой — с яркого солнца в полутьму, так что сначала они почти ничего не видели. В землянке отдыхали те летчики, кто в этот день не летал. Валялись на «кроватях» — просто земляных выступах, сделанных, когда копали землянку. На выступы были брошены самолетные чехлы — вот и постель. Кто-то играл в карты — разумеется, в «дурака». Карты были «заслуженные», при ударе об стол издававшие уже не звонкий звук, а глухой. Ребята-летчики встрепенулись при появлении девушек, но их лица Лиля, Фаина и Валя в полутьме сразу разглядеть не могли.
— Ой, землячка! — громко сказал один из парней.
— Какая я тебе землячка? — строго ответила Лиля, привыкшая, что ребята всегда заговаривают с ней, а не с другими девушками.
— Да я не тебе, а ей! — ответил парень, кивнув на Валю, и, приглядевшись, Валя узнала в нем Лешку Соломатина из Калужского мелиоративного техникума.
В мелиоративный техникум, где училось больше ребят, чем девчонок, многие калужские девушки ходили на танцы. Валю Краснощекову брала с собой подружка, как-то раз обратившая ее внимание на Лешу Соломатина, крепкого невысокого блондина с «колючими» какими-то глазами — такими они казались из-за совершенно прямых, торчащих вниз густых черных ресниц. Лешка в Калугу приехал из деревни Бунаково, где вырос в крестьянской семье. Простой парень, общительный и хороший, — ничего особенного, с валиной точки зрения. Некоторое время спустя девчонки из мелиоративного техникума стали говорить, что Лешка Соломатин поступил в аэроклуб и стал «задаваться», потом он вообще уехал учиться в летную школу, и след его потерялся. Теперь, хотя прошло совсем немного времени, Леша Соломатин стоял перед ней бравым военным летчиком, Героем Советского Союза и командиром эскадрильи.
Конечно, заговорили о Калуге. Красивый купеческий город, родной для них обоих — Валя в нем родилась и выросла, у Леши Соломатина в нем прошла юность — освободили 30 декабря сорок первого. Что в городе разрушено, какие здания уцелели, кто из общих знакомых на войне, кто погиб и, главное, как там родные? Они болтали, присев на чью-то постель, и Валя увидела, что Леша Соломатин, хоть он уже капитан и герой, общается с ней на равных, совсем как когда-то в Калуге. Соломатин и с Лилей Литвяк перекинулся парой слов, заверив, что уже на следующий день проведет с ней тренировку.
Как передавал друг другу технический персонал, Баранов, приняв решение о том, что возьмет к себе девушек, вызвал к себе двух командиров эскадрилий, Героев Советского Союза Соломатина и Сашу Мартынова, сказав им что-то вроде: «Тебе — одну девку, тебе — вторую. Погибнут — ответите за них головой». Впрочем, может быть, и не было этого.[400]
Позже, когда Лиля и Леша Соломатин уже стали парой, Валю, присутствовавшую при их первой встрече, кто-то спросил, была ли у них любовь с первого взгляда. Ей так не казалось. Ей казалось, что Лилька, скорее всего, Леше понравилась сразу, она нравилась всем. Что касается Соломатина, то были ребята и интереснее его, и красивее, ничего особенного в нем не было. Скорее, Лиля полюбила его позже, оценив как очень хорошего храброго летчика и парня с легким и добрым характером. Фаина Плешивцева, наоборот, считала, что еще там, в землянке, «Лилька положила на него глаз».[401] Как бы то ни было, встреча в землянке в морозный солнечный день стала началом их любви.
Ждала своей первой любви, искала ее и Галя Докутович. Всегда имевшая склонность к литературе (в дневнике она упоминала о желании писать, только жаловалась на то, что нет бумаги),[402] она теперь придумывала истории любви, которые разворачивались конечно же между летчиками на фронте. В дневнике записана вымышленная история про куклу. Конец у нее грустный, что, наверное, закономерно, ведь вокруг Гали гибло столько людей. В этом рассказе, написанном в январе 1943 года, красивый черноглазый летчик Николай, выиграв на конкурсе танцев куклу — бог знает почему, — отдает ее любимой девушке Оле, летчице, летавшей конечно же на У–2. Оля возит куклу с собой в самолете, но вскоре ее привозит Николаю незнакомая девушка-летчица. На подбородке у куклы запекшаяся капелька крови. Оли уже нет в живых. Вскоре гибнет и сам Николай.[403]
Данный текст является ознакомительным фрагментом.