45. Каждому – свое

45. Каждому – свое

В те месяцы войны, когда мы стояли под Ковелем, местные жительницы, украинки, рассказали мне о судьбе нескольких окрестных местечек и сел. Об участи тамошних евреев говорить не буду – ее вы представляете себе сами. Но в тех местах жили и поляки. Отряды Бендеры вырезали одну за другой все польские семьи, не успевшие скрыться. Вырезали саблями, а не перестреляли. Вероятно, им нравилось крошить своими руками детей и глядеть на женскую кровь.

Но я вовсе не валю в одну кучу всех, кого сталинские судьи свалили без разбору в Воркуту: вместе со зверями-бандитами подростков, выносивших хлеб голодному дядьке, или жен и сестер, не донесших, что-де мой муж, или брат, или жених убежал в лес – идите и возьмите его.

Один из моих приятелей, славный парень из-под Львова, рассказал мне, как он получил свою двадцатку за измену Родине еще в сороковом году. Он, вместе со своими товарищами, оказал вооруженное сопротивление советским войскам, двинутым на земли Западной Украины после захвата Гитлером Польши, в состав которой эти земли до того входили. Когда парень изменял Родине, она еще не была его родиной, и пятьдесят восьмая статья на него еще не распространялась. Закону пришлось дать обратную силу – но такая мелочь не смущала сталинских судей. И тот факт, что мой приятель, будучи до вступления наших войск гражданином Польши, обязан был защищать ее от любой иностранной агрессии – тоже не смущал их. Иное дело, если бы его правительство САМО попросило нас о помощи. Оно не просило, это он знал твердо – и взялся за оружие. События развивались так стремительно, что народ не мог сориентироваться в них сразу. Во многих событиях нам и через четверть века разобраться нелегко.

Как-то получилось, что на нашей половине двенадцатого барака собралась отборная человеконенавистническая компания: десятка два заядлых бендеровцев, слитых в тесной дружбе с несколькими бывшими полицаями – такими, например, как Иван Шудро. Уж этот умел поговорить о бабах! Эти разговоры чаще всего вертелись вокруг единственного на весь Речлаг женского ОЛПа, расположенного неподалеку от нас. Пройти мимо него мечтали многие. Хоть взглянуть на женщин!

Когда нашу колонну вели на работу, мы порою проходили мимо женщин, занятых на ремонте дорог. Колонна замедляла шаг, женщины поднимали головы и раскутывали обмотанные платками лица. Жены коммунистов, расстрелянных в тридцатых годах, уже успели умереть или отбыть свой срок. Теперь в женском ОЛПе сидели по большей части жительницы Западной Украины или Прибалтики. Иные и по-русски не понимали.

Молодые женщины, годами не видевшие мужчин (кроме своих тюремщиков), улыбались нам. Каждый из проходивших старался сказать им доброе слово, а наши украинцы выкрикивали: "Чи е тут хто с Мельницького (или другого) району?"

Летом, в ясную погоду, женский ОЛП хорошо просматривался с высокого крыльца углового барака. Но как раз против крыльца стояла вышка, и если кто пытался махнуть платком, часовой немедленно угрожал автоматом. Размахивать руками не запрещали – но вряд ли женщинам с той стороны удавалось разобрать наши жесты. Сами они влезали на чердак и махали платочками из слухового окна – благо, оно не просматривалось с тамошних вышек. Так и проходил обмен малопонятными – или глубоко понятными? – знаками между сынами и дочерьми человеческими, оторванными друг от друга, тоскующими и изнывающими. А расстояние между лагерями по прямой было с километр…

Больше всего сигналили те, чьи жены или сестры сидели за недонесение, а то и просто за родство. Надеялись найти…

После ясного дня наступал холодный, но не темный вечер. Все возвращались в барак в каком-то непривычном, умиротворенном настроении. Слышалось меньше сквернословия и злобных речей. В такие воркутинские вечера мне всегда бывало грустно – но и светло на душе.

В один из таких вечеров Иван Шудро высказался:

– Эх, мне бы сейчас хоть родную сестру сюда! Уж я бы над нею натешился – на четвереньках уползла бы с койки!

Настоящее животное, Шудро зоологически злобно ненавидел евреев. Бендеровская чернь из двенадцатого барака ненавидела все чужие народы, но жидов – особенно. Если бы им дали волю – оружия они не просят – зубами растерзали бы всех жидов, жидовок и жиденят. Так они твердили беспрестанно, вслух и при всех.

У них было одно мерило для всех отрицательных сторон человеческой натуры: як жид. Скупой – як жид. Трусливый – як жид. Глупый – тоже як жид. Продажный – опять-таки як жид.

По окончании смены мы собирались у ворот шахты. С наружной стороны калитки стояли конвоиры и принимали нас по бригадам, по числу голов в каждой. Всем хотелось пройти первыми (в "первый развод"). Конвой брал не всю смену разом, а только третью часть. Отведут в зону партию, человек сто с небольшим, и вернутся за новой партией. И так три раза. Идти километра четыре, дорога скверная, топкая. Попасть во второй, а тем более в третий развод, никому не хочется. Восемь часов под землей, да спуск, да подъем, да два раза постой голым в очереди, да баня, да дорога, да шмон, да обед с очередью же – а спать-то когда? А если ждать еще и развода два-три часа – времени для сна и вовсе не остается.

Все пробивались вперед. Бендеровцы, сказать правду, были ребята сплоченные. Молодые и здоровые, они расталкивали толпу локтями – и неизменно оказывались первыми. И неизменно кричали при этом:

– Що вы лизете, як жиды?

В нашем бараке жил интересный, образованный и умный человек – инженер Осауленко. Сидел он за украинский национализм – из того же разряда, что и мой космополитизм. Бендеровцы – даже они! – уважали его. Однажды я услышал со своего второго яруса его слова:

– Хлопцы, я замечаю, все плохое у вас "як жид", а вот скажите, есть среди них стукачи во всем ОЛПе? И оглянитесь – сколько среди нас!

Осауленко сказал "среди нас", чтобы не обидеть собеседников. Надо было сказать "среди вас". Большинство стукачей вербовалось из тех, кто свое время служил у Гитлера в полицаях. Первыми помощниками спецчасти оказались бывшие помощники гестапо.

Презрение к доносительству нельзя, конечно, считать ни национальной чертой, ни национальной привилегией. Но в народных сказках нередко с особой настойчивостью проводится мысль о честности и бесчестии. Сужу по сотням эстонцев, встреченных мной в лагере. В детстве им рассказывали, вероятно, незабываемые сказки о честном Юхане. Да и пример показывали, надо полагать. И новые Юханы вырастали честными людьми. Даже начальство понимало, что эстонца не купишь, но по совести от него можно добиться многого. Если эстонская бригада обещала: будет готово через три дня, значит – будет, и проверять не приходится. И туфту не заправят, ей они не научены с детства.

Верность своему слову – черта, очень ценимая начальством, если ею отличается заключенный. В секретной для посторонних лагерной газете "Шахтер" правильный работяга рисовался так: он берет (не совсем добровольно) на себя обязательство (еще чаще – не берет, а узнает из вывешенного в бараке объявления, что он его взял) и выполняет его любой ценой. Он любит именно шахтерский труд, а также труд ассенизатора или возчика, вывозящего трупы по ночам – пусть он и был на воле летчиком или математиком. Он вкладывает все свои силы, чтобы выполнить задание, порученное ему вертухаями. А главное – он честен и правдив. Услыхав от своего товарища об очередях за хлебом там, на воле, он немедленно пишет донос и незаметно опускает его в специальный ящик, прибитый к дверям спецчасти. И вообще он не стукач, а осведомитель.

Когда заключенный, не старый и здоровый, как бык, вместо лопаты получал должность старшего над чем-нибудь – причем должность, не требующую ни образования, ни квалификации, а только умения брать на горло, каждый из нас, естественно, начинал подозревать: не стукач ли? Работенок, чтоб не ишачить, не мантулить, не горбатиться, а придуриваться, как это называется на грубом и нелицемерном лагерном наречии, вполне хватало. Славная система воспитания трудом, в которой за донос награждают возможностью не работать!

Имелись и другие, менее заметные способы оплаты стукачей. Можно, например, прибавить зачеты – и можно вовсе снять их ("зачеты" означают – один фактический день заключения засчитываются хорошо работающему за полтора или два дня). Можно разрешить одно письмо в месяц, в два месяца, в квартал, а то и ни одного – за непослушание. Можно оплачивать улучшенным питанием, лечением, частыми освобождениями от работы. Наконец, есть и почти бескорыстные люди, желающие доказать свою благонадежность бесплатно. К каждому свой подход.

Без стукачества нет Речлага и прочих режимных лагерей с их хитрыми псевдонимами – в Караганде, Норильске, Магадане и других местах. Конечно, есть стукачи и в обычных лагерях, да и где их нет! Но с уголовником дело проще. Если уголовник согласен трудиться, это само по себе означает, что он внутренне перестроился. Не так просто с тем, кто трудился и до ареста. Чем измерить, перевоспитывается ли он? Нормой, что ли? Так он привык к труду, он и после приговора не может отвыкнуть.

Вдобавок, контрики – они чересчур умные. Ишачат, а в душе желают нам гибели. Только одно средство оставалось у лагерных майоров: проникнуть в мысли контриков, ибо их труд ничего не доказывает. Трудятся-то они хорошо, это ясно видно и самим майорам, которые даже на воскреснике не положили своими руками ни одной лопаты цемента в основание Воркуты. А сколько его замесил мой друг Ефим! И все вручную, лопатой.

Он родился и вырос в голодной, обездоленной еврейской семье. Мать варила полусгнившую картошку и делила одну селедку на всех детей. Ефим самоучкой осилил грамоту, потом комсомол послал его на рабфак. Там тоже роскошествовать не приходилось, он работал, учась. Он выучился и отменно руководил цехом, потому что понимал рабочего человека. Так кто он – враг социализма или его лучший строитель? Чтобы это выяснить, нет другого способа, кроме как подслушать, о чем он со мною откровенничает.

Стукачество – закон существования лагерей для "перековки" политических, а лагерное доносительство – прямое продолжение тех доносов, которые привели нас в лагерь. Каждому времени – свой овощ, и когда в начале пятидесятых годов сталинский аппарат спасения родины от внутренних врагов достиг своих творческих вершин, внезапно вырос спрос на националистические преступления. Именно тогда было сочинено дело врачей. Сколько радости доставило это дело бендеровцам! Они истово слушали радио и без конца склоняли фамилии Коган и Фельдман.

Дело, которым Сталин доставил удовлетворение фашиствующим убийцам, не может потерять своего исторического интереса и через много лет, тем более, что и эта страница вырвана из официальной истории. Но я не хочу излагать его своими словами. Лучше приведу отрывок из статьи "Будьте бдительны!", помещенной в мартовском номере журнала "Работница" за 1953 год.

"Нет такого преступления, на которое не пошли бы империалисты и их презренные наймиты. Об этом убедительно говорят чудовищные злодеяния разоблаченной в Москве шайки врачей-отравителей. Установлено, что участники этой террористической группы, используя свое положение врачей и злоупотребляя доверием больных, злодейски подрывали их здоровье. Жертвами этих извергов пали А. А. Жданов и А. С. Щербаков. Шайка презренных выродков, скрывавшихся под маской профессоров-врачей, в первую очередь старалась подорвать здоровье руководящих советских военных кадров, вывести их из строя и тем самым ослабить оборону страны…"

(Тут самое место напомнить, кто на деле вывел из строя "руководящие советские кадры" накануне войны с фашистской Германией – о Сталине, убившем Тухачевского и его товарищей.) Но продолжим цитату:

"Установлено также, что все участники террористической шайки врачей являлись наемными агентами иностранных разведок, продали им душу и тело. Большинство участников этой террористической группы состояли на службе у американской разведки. Эти растленные еврейские буржуазные националисты были завербованы международной еврейской буржуазно-националистической организацией "Джойнт", созданной американской разведкой и под ее руководством проводящей широкую шпионскую, террористическую и иную подрывную деятельность в ряде стран, в том числе и в Советском Союзе. Из США от этой шпионской организации они получали чудовищные директивы…"

Подсчитайте, сколько раз на тридцати строчках повторяются словечки "чудовищный", "презренный", "растленный".

В конце статьи говорится о той, кто сочинила донос (или подписала готовую бумагу):

"Высокую бдительность проявила, в частности, врач Лидия Феодосьевна Тимашук. Она оказала помощь правительству в деле разоблачения врачей-убийц, за что награждена орденом Ленина. В многочисленных письмах и телеграммах со всех концов страны рабочие, колхозники, служащие, воины Вооруженных сил горячо поздравляют Лидию Тимашук"…

Можно ли говорить о моральной общности миллионов людей, в простоте душевной годами веривших злобным выдумкам Сталина и его подручных, с самими этими подручными, сознательно распространявшими свою ложь? Одинаковая ли мораль у следователя и его жертвы, пусть даже подписавшей под пыткой лживые протоколы? Или у авторов таких вот журнальных сочинений и миллионов женщин, подписчиц журнала?

А политическое единство между ними существовало и существует. Все мы – и обманутые, и обманщики, и жертвы, и палачи – все мы стояли и стоим за советскую власть, хотя внутренняя мотивировка у честного человека и у карьериста разная. И многие доказали это своей кровью, причем не трудно разобраться, чьей крови пролилось больше.

С тех пор, как появились обманщики и обманутые, – с тех пор широко распространенная формула "морально-политическое единство" приобрела новый смысл и новое назначение: помочь отряду бесчестных лицемеров пристроиться к армии чистосердечно верующих людей.

… Поток приветствий в адрес доносчицы приостановился в связи с похоронами Сталина, а после них вдруг обнаружилось, что врачи не были завербованы названной в статье шпионско-еврейской организацией "Джойнт", и никаких чудовищных и злодейских директив не было. Врачей освободили. Лидию Тимашук совершенно случайно задавило автомобилем. Но историю навек не зачеркнешь, если стукач и вычеркнут.

От внутрилагерных стукачей нас избавили очень нескоро. Не год и не два после смерти Сталина они продолжали свое дело. Остерегаться приходилось постоянно. Рассказывали о человеке, который все десять лет своего заключения молчал, произнося только самые необходимые обиходные слова: обед, подъем, шахта, спать. Десять лет он прожил в созданной самому себе одиночной камере. Для того чтобы ни с кем так не могло случиться, самый верный способ – это и мысли так направить, чтобы ни о чем другом не думалось: обед, шахта, спать.

В подмосковном лагере, где мы спали на хороших двухъярусных койках, места были перенумерованы, и каждый новичок занимал указанное ему кумом место. Расставлял ли он своих стукачей в шахматном или квадратно-гнездовом порядке? Но там лагерь был невелик, а в Речлаге, большем в сотни раз, расставить кадры таким способом не удавалось.

Стукачи составляли основную армию кума. По его указанию накануне революционных праздников арестовывали, если можно так сказать о давно арестованном человеке, всех, кто состоял у него "на карандаше". Кум выполнял общую установку: на воле тоже наивысшие пики арестов приходились на конец апреля и начало ноября. Я как раз сидел в Бутырках в канун первого мая 1950 года вместе с лейтенантом Раменским, и он подтвердил мою догадку. Все предмайские ночи в коридоре слышалось усиленное движение, очередь на оправку стала соблюдаться жестче (народу больше), в нашей камере очутились еще два постояльца, в соседних камерах тоже стало гуще – мы легко определили это по звону мисок и топоту ног.

В дни революционных торжеств повсюду усиливалась охрана. В подмосковной сверхсекретной шарашке устраивали сверхстрогую уборку, изымая из верстаков даже жестянки с машинным маслом: горючее! Чем глупее было распоряжение сверху, тем более серьезные лица делали в низах.

По идее Сталина требовалось усиливать бдительность именно в праздники. Массы выходят на Красную площадь, а из масс могут выстрелить. Личной храбростью Сталин не отличался, это было хорошо известно. Он ездил в особом поезде – целый состав! – из одинаковых вагонов, чтобы покушающиеся на его особу не знали, в какой вагон стрелять. Впереди его состава шел товарный состав, для пущей уверенности. В Кисловодске, через который проходил его поезд, за несколько часов до прибытия оцепляли весь прилегающий район, никого не впуская и не выпуская, пока не пройдет поезд. Все жители Кисловодска знали, в чем тут дело… И на самолете Сталин не летал. Имелось специальное постановление Политбюро, ЗАПРЕЩАВШЕЕ ему полеты, – единственный случай, когда ему что-то запрещали. Трусость прикрылась постановлением.

Сталин страшился первомайских колонн, но кого страшился кум? Стройные ряды зеков не проходили перед трибуной, крича "ура!" всевидящему и всеслышащему мудрому куму. Он просто показывал начальству свою бдительность.

В лагере не было тоскливее дня, чем в праздник. Народ успел выспаться. Погода плохая, как обычно в Воркуте в ноябре и мае, и барак набит битком, почти все выходные. Шум неимоверный, жужжание разговоров, матерная брань из сотни глоток. Единственный стол захватили доминошники, их две компании, они перекрикивают одна другую своим "дубль шесть!". В углу разгорелся спор, который вот-вот перейдет в драку. Так как каждому совершенно наплевать на соседей, то он разговаривает с друзьями, рассевшимися на его койке, полным голосом. Из-за этого другие, сидящие на соседней койке, тоже вынуждены повышать голос. В результате все кричат. Лезешь на верхний ярус нар, пытаешься читать. Какое там! И с нетерпением ждешь будней, когда конвой поведет нас на доблестный труд.

Из лесогонов меня перевели в люковые. В штреке – ни души, я один. Уголь с грохотом валится в вагонетку. Когда она наполнится – откатываю, поднатужась, и подталкиваю следующую. Ребята в забое жмут – мы выполним сменное задание начальника, он получит премию, а мы – премиальное вознаграждение. Каждому свое.

Пока я лежу на верхних нарах, не имея возможности читать, попробую рассказать о некоторых обитателях барака. Случайно ли поместился недалеко от меня Дмитро Гнатюк? Он служил у гитлеровцев не то старостой, не то полицаем. Собственноручно он жидов не убивал, так он уверяет, но не отказался бы, чтобы кто-то другой убил их всех.

Гнатюк был в нашем бараке чем-то вроде заведующего идеологическим отделом в секции бендеровцев и полицаев. Он смело высказывался по всем вопросам текущей политики, конкретной экономики и даже искусства. Во всех неудачах он неизменно обвинял жидов. Украину продали киевские жиды (те самые, что полегли за это в Бабьем яре?). Купили ее тоже жиды – московские. Лагеря для бывших полицаев придумали жиды. Они служили у Гитлера в переводчиках, недаром жидовский язык так похож на немецкий. Вот они, изменив Гитлеру, и продали его своим американским родственникам, а через них – Москве. Но когда-нибудь они изменят и Москве и продадут ее американцам же. Неверный народ! И едят нетрудовой хлеб, наш хлеб едят! (Знакомая формула, у кого-то я ее читал, чуть завуалированную). Жаль, что не удалось уничтожить их поголовно. Но ничего, успокаивал Гнатюк своих слушателей, придет день, и больше вы о евреях не услышите.

Так он пророчил, стоя в кругу своих друзей в сушилке, среди развешанных над плитой портянок. Сушилка служила клубом для избранных: теплее, чем в бараке, и более уютно. Портянки над плитой издают приятный, домовитый запах, кипит в котелке украденная с кухни картошка… Хорошо!

Гнатюк сильно шепелявил и брызгал слюной. Даже друзья находили его несколько придурковатым. Но сам он считал себя оракулом справедливости. Так как жиды многие столетия лезли во все дырки, и особенно нахально поперли вперед с 1917 года, то справедливо, чтобы о них впредь не говорили ни слова. Он был не такой кретин, каким казался!

Сам того не зная, он почти во всех деталях угадал будущую программу некоторых разновидностей неонацизма, которые больше не нападают на славянство, а склонны дружить с ним, но с удвоенным жаром твердят о всемирном сионизме. Гнатюк уже тогда стоял за социализм, просился в союзники к начальнику КВЧ, будучи более близким все же к куму, и удачно сочетал борьбу за свободу своего народа с ненавистью к жидам. Кажется, Бебель сказал: антисемитизм – это социализм дураков.

Зашли мы в выходной день с Ефимом в сушилку – поджарить хлеб на "выстоянном" в очереди маргарине. Там, окруженный слушателями, пророчествовал Дмитро. Его широкое одутловатое лицо ("будка" по лагерному) лоснилось от жара и жира. Другие доходили, а он сумел остаться жирным. Завидев нас, Дмитро подмигнул своим слушателям и завел специальную баланду (т. е. беседу). В бытность свою гитлеровским служакой, он слушал геббельсовские передачи на русском языке и разучил изобретенную расистами историю о семидесяти сионских мудрецах, которые в своих протоколах ("Протоколы сионских мудрецов") записали: изгнать арабов из Палестины, чтобы там, на горе Сион в Иерусалиме, выстроить свою центральную синагогу, этакий штаб мирового сионистского заговора, направленного в самое сердце свободолюбивых народов (жиды к ним не относятся) и имеющего целью подчинить им, жидам, весь мир. Тогда я полагал, что это концепция одного лишь Гнатюка. Но в упомянутой уже книжке Т. Кичко "Иудаизм и сионизм", на стр. 58, я прочел: "Именно для привлечения широких масс трудящихся евреев к этому идеалу – УСТАНОВЛЕНИЮ МИРОВОГО ГОСПОДСТВА – сионисты и выдвинули вредную и лживую теорию извечного страдания евреев в голусе" (голус – рассеяние, изгнание). Оставляя в стороне "лживую теорию страдания", позволю себе заметить, что Кичко находит, будто широкие массы трудящихся можно – посредством лживых теорий! – привлечь к ИДЕЕ МИРОВОГО ГОСПОДСТВА. В связи с этим хотелось бы узнать: трудящихся любой национальности или только еврейской?

Поистине, Дмитро мог бы защитить не худшую диссертацию!

"Но ихнее сионистское жидовское царство, – провозгласил он (я говорю о Гнатюке), – надо разрушить до основания. К ним же не лезет никто, а они сами лезут всюду!"… Тут я вспомнил: "Что вы лизете, як жиды?"

Заодно он отметил, что СССР напрасно поддержал решение о создании еврейского государства на ассамблее ООН на территории совершенно чуждой им Палестины. "Иерусалим – объявил Дмитро – никогда не был жидовским, так же как Кенигсберг никогда не был польским. Я сам читал это в истории!" Дмитро не сказал, кем была написана история, которую он читал. Похоже, что Альфредом Розенбергом, известным гитлеровским теоретиком. После диссертации Гнатюка многое в политике для меня прояснилось. Но вы спросите: почему я не спорил с ним? Да по простой причине: сколько бы он ни ораторствовал о жидах, на него никто не доносил. А на меня немедленно написали бы полдесятка доносов (сам Дмитро написал бы первый), и к моему "троцкизму" немедленно добавили бы довесок "сионизма" – обвинение, от которого ни одному еврею в подобных условиях зарекаться нельзя.

Но за 14 лет со дня смерти Сталина я немного осмелел и сейчас намерен поспорить с Гнатюком – я знаю, что он не умер. Спор будет о жидах, на другие темы беседовать с ним скучно, а на эту – забавно и поучительно.

Когда Дмитро злится, он шепелявит сильнее обычного. "Жиды, – говорит он, – захватили арабскую землю и издеваются над женщинами и детьми. Ты думаешь, что арабы подкладывали бомбы на рынке в Иерусалиме, на автобусной станции в Тель-Авиве, в университетской столовой и в кинотеатре? Ха-ха-ха! Это сами жиды себе подложили! Им надо, чтобы бомба убила побольше женщин и детей, так оно и получилось, тогда они начали орать через свое жидовское бибиси, что, мол, советские или французские партизаны воевали с немецкими солдатами, а вот арабские воюют против старух на рынке и студентов в университете. Жиды, они хитрые! Известно же, что они сами подговорили Гитлера убить шесть миллионов! Сами, ей-богу! А теперь не выполняют резолюцию Совета Безопасности, сволочи! Всех вас задавить надо!"

– Дмитро, – возражаю я ему, – а знаешь ли ты, умная голова, что из всех арабских государств, воюющих с Израилем, эту резолюцию признали только Египет и Иордания, а Сирия, Алжир и Ирак не признали совсем? Не то, что не выполняют, а просто не признают и объявили, что никогда не станут ее выполнять, а будут воевать до победы.

– Откуда ты это взял, жидюга? – сердится Гнатюк. – Я читаю нашу родную советскую печать и ничего такого не нашел. Это тебе, небось, твое жидовское бибиси наврало?

– Оно. Но и в "Правде" об этом сказано, только читать надо умеючи. Раскрой номер от 12 марта 1969 года. Читай корреспонденцию Примакова: "Политические наблюдатели в Каире обратили, в частности, внимание на то, что в речи Голды Меир, готовящейся занять пост премьер-министра Израиля после смерти Эшкола, даже не упоминалась резолюция Совета Безопасности". Понял? Даже не упомянула! Какая наглость! А теперь взгляни на соседнюю страницу в том же номере. "Совместное коммюнике" о визите в СССР министра иностранных дел Алжира Абдельазива Бутефлики. Оно длинное, читай только абзац об израильской агрессии: "Стороны отметили, что оккупация Израилем арабских территорий и его непрекращающиеся военные провокации требуют объединения действий всех арабских государств и усиления поддержки со стороны антиимпериалистических сил в борьбе за ликвидацию последствий агрессии и за установление прочного мира на Ближнем Востоке на основе взаимного уважения законных прав арабских народов, в том числе арабского населения Палестины". Прочел? Нашел ты хоть слово о резолюции Совета Безопасности? А обратил внимание на то, права каких народов надо уважать? То-то же, голова! Кому-то надо уважать резолюции, а кому-то и незачем.

Но Дмитро ответить на это не сумеет, да и никакой другой Дмитро – тоже, поэтому Гнатюк разражается бешеной бранью. Цитировать ее не берусь, тем более, что и так я уделил слишком много времени еврейскому государству, само право которого на существование на этой земле еще не выяснено. Так что – вернемся к нашим баранам, за которыми так хорошо наблюдается с высоты второго яруса нар.

Что же еще сказать о Гнатюке, чтобы не получилось, будто я рассказываю только часть правды? Кроме идейного руководства, он промышлял стукачеством, затем освободился. Курилка жив. Где он читает свои лекции теперь, точных сведений не имею. Могу лишь догадываться.

Напротив Гнатюка, в привилегированном углу возле печки, спит Иван Воронов, старший дневальный барака. В старшие дневальные назначают особо доверенного зека. Он следит не только за внешней чистотой. Воронов давно ходит в старших. Это верзила с грустным взглядом красивых черных глаз, настоящий волоокий красавец. В годы оккупации он настолько преданно служил в гестапо, что получил офицерский чин. Советский суд заменил ему расстрел двадцатью пятью годами каторги, так как он дал возможность бежать двум советским военнопленным. Что-то стряслось с ним в тот необыкновенный день.

Ждать излияний от Воронова мне не приходилось. Но в темный зимний день, когда ночная смена спала, а я лежал с открытыми глазами, он подсел и заговорил. Может, он ждал ответной откровенности?

Иван начал со своего детства. Он из богатых донских казаков. Отца раскулачили и сослали, мать ушла с детьми в город. Иван рассказывал скупо, но я понял, что он хорошо запомнил эти трудные годы и отомстил за них полной мерой. Советская власть учила его. Он закончил горный техникум и работал в шахте десятником, когда началась война… Тут Иван замолчал и пошел отдавать приказания: в бараке мыли полы, он старшой, должен наблюдать за этим, такова его каторжная работа.

Шли месяцы. Мы с Иваном больше не вели бесед. Однажды в барак явились надзиратели с очередным мероприятием: вышло указание (надо запрещать что-то время от времени, иначе – какой же ты начальник!), чтобы зека ничего не держали в изголовьях и под матрацами. Тумбочек в бараке было совсем немного, поэтому и клали пайки в изголовье. Да и воровства опасались, хотя шакалам (объяснять это слово, полагаю, нет нужды) спуску не было. Так вот, держите хлеб где угодно, но не в изголовьях.

Недалеко от меня спал немец, бывший летчик. Он много читал, обменивался литературой с другими немцами и имел несколько своих книг на немецком и английском. Воронов подступил к нему с требованием: очистить все на нарах! Тот – спорить: от книг грязи не бывает. Иван схватил книги, немец – не давать. Почти не коверкая языка, бывший гитлеровский летчик послал бывшего офицера гитлеровской тайной полиции к известной матери.

Красивые черные глаза Воронова загорелись жестоким блеском.

– Ах ты, немецкая харя! Меня, русского человека, ты посылаешь к такой-то матери? Сам иди к такой и распротакой матери, немецкая морда! – Он подозвал надзирателей, присланных для наведения чистоты, и повторил:

– Вот этот немец оскорбляет меня, русского человека! Ишь, ворчит еще что-то по-своему, немецкая харя!

Наглого немца, оскорбителя русских, увели в изолятор. Так Иван Воронов, бывший слуга немцев, снова стал русским.

… После знакомства с немецким офицером Иваном Вороновым уместно рассмотреть преступление и наказание молодого демобилизованного советского матроса Бориса Рабина. Он тоже получил двадцать пять лет.

Дело было так. Он зашел в ресторан, выпил и, повздорив с заведующим, дал ему пощечину, а потом оказал сопротивление милиционерам, которых тот вызвал. Не стрелял, даже перочинным ножом не размахивал, но сопротивлялся.

Бориса Рабина судили. Я читал приговор – ему выдали копию. Обвиняемый, сидя в ресторане, заказал оркестру националистический еврейский танец "Фрейлехс". Заметьте, не национальный, а националистический! Заведующий рестораном, истинный пролетарский интернационалист, запретил играть мелодию, полную расовой ненависти. А Рабину он сказал, что не позволит исполнять в советском увеселительном заведении всякую жидовскую музыку. За что и схлопотал пощечину.

Мое знакомство с Борисом было непродолжительным. В 1956 году его обвинение переквалифицировали на хулиганство, зачли отсиженное, и он уехал. Я до сих пор не забыл фамилию его судьи: Тетеря, служитель справедливости, пролетарский интернационалист, борющийся против мирового сионизма.

За свое "хулиганство" Борис отсидел пять лет – и ему еще повезло.

Теперь вам ясно: если бы я отвесил Гнатюку оплеуху за его вечные "лекции" о жидах – кто из нас двоих получил бы увесистый добавок?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.