Рыжий, Гнедой и Чалый Недалеко от Острова сокровищ

Рыжий, Гнедой и Чалый

Недалеко от Острова сокровищ

«Лошадь, если ей всё объяснить, строптивиться не станет».

Джон Стейнбек «Рыжий жеребенок»

Под названием «Рыжий жеребенок» Стейнбек написал четыре коротких рассказа о мальчике, который растет на ферме в Калифорнии недалеко от Монтерея и Салинаса, – Стейнбек сам был родом из тех же мест. Лошадьми не занимался, но обстановку знал. Поэт Робинсон Джефферс, тоже местный, из Кармела, создал поэму «Конь чалый» – о человеческих страстях и окружающей природе. События в рассказах и в поэме происходят между Кармелом, Салинасом и Монтереем. Там же некогда жил Стивенсон, те же места принес он на свой Остров Сокровищ. «Серые, печальные леса, дикие, голые камни, грохот прибоя, бьющего в крутые берега», – таким этот край видит юный герой романа, Джим Хокинс, добавляя: «Солнце сияло горячо и ярко». Но ему, Джиму, «почему-то становилось тошно и жутко». Почему? Потому, как мы знаем из «Острова Сокровищ», что всюду страсти роковые. Человек вместе с собой вносит кошмарную жуткость (если вспомнить слова из «Поднятой целины»). На самом деле, леса – пышно-зеленые, камни – живописные, с растительностью, берега уж не столь крутые, волны прибоя подымаются и грохочут разве что в шторм. Но при мысли о человеческом присутствии роскошь природы и навевает грусть. Особенно когда на окружающие холмы опускается густой туман и словно гнетет к земле всё живое.

Из правды жизни истина искусства силой трех талантов извлекла человеческие проблемы. Таланты неравновеликие, но оценку оставим в стороне. Оставим и Стивенсона: он ездил верхом, однако запечатлел свое путешествие в компании с осликом. А Стейнбек и Джефферс, хотя не были конниками, но, как говорится в «Рыжем жеребенке», издавна находились среди лошадей и писали о лошадях. Во времена их детства лошади под седлом или запряженные в повозку, на пастбище, в загоне или в конюшне составляли неотъемлемую часть жизненного обихода, что и отразилось в их творчестве.

«Рыжий пони» – так перевели у нас общее название четырех рассказов Стейнбека. Но там идёт речь не о пони, как мы представляем себе коней-лилипутов, катающих детишек. О всякой лошади можно сказать «Мой пони», как в нашей песне поется «Я люблю свою лошадку». Строго говоря, пони называют любую лошадь не выше четырнадцати ладоней в холке, как, например, клепер у Алексея Толстого в «Детстве Никиты». Даже в то время, когда они жили в стесненных обстоятельствах и у них не было средств заплатить за квартиру, Стивенсон с женой держали двух пони, Звездочку и Клавеля (очевидно, по имени прежнего владельца), регулярно совершая прогулки верхом. А у Стейнбека в первом из рассказов речь идёт о жеребенке, о полуторнике ещё необъезженном. Мальчик получил полуторагодовалого жеребенка в подарок, успел приучить и полюбить. Однако мальчик не успел дорогой подарок объездить и покататься: жеребенок попал под проливной дождь, простудился, схватил воспаление легких и, бедный, пал.

Эта сюжетная ситуация меня смутила. Убийственная простуда лошади трогательно и со знанием дела описана Ольгой Перовской в рассказе «Чубарый». Но у неё – случай чрезвычайный: бывалый ездовой конь в горах провалился в ледяную пропасть. А среди холмов Калифорнии мог ли, хотя бы и жеребенок, простудиться? Табунщики на смех меня подняли, когда доверенную мне лошадь стал я прятать от дождя. То было у подножья Эльбруса, а это – у Тихого океана: прохладно, но стужи не бывает. Не говоря уже о том, что лошадь, если ей зябко, принимает свои меры: начинает бегать, пока не согреется. Однако давний знакомый-фермер меня разуверил: так бывает и даже очень часто, причем летом лошади простужаются чаще, чем зимой. Зимой они одеты в свои «шубы», у них отрастает длинная шерсть, их стужей не проймешь. А летом бывает жарко днем и прохладно, до дрожи, к ночи. Если, промокнув за день, не успела лошадь до вечера просохнуть (что и описывает Стейнбек), простуда неминуема. Стало быть, правда. Но писателю правды мало, он извлекает ту истину, что и навевает печаль на фоне богатой и красочной природы.

В первом рассказе погиб жеребенок, во втором на старом коне старик уезжает в горы – умирать, в третьем, когда у жеребой кобылы начались родовые схватки, пришлось её забить насмерть, чтобы спасти новорожденного: иначе никак не шел, в утробе лежал неправильно. Ценой жизни матери жеребенка спасли, однако неизвестно, выживет ли, ведь (как говорит мальчик) прежний-то его любимец погиб. И совершается всё это не от человеческого неумения. «Если жеребенок погиб, значит, спасти было невозможно», – говорит отец мальчика, желая сказать, что вокруг люди опытнейшие. Лучше них в лошадях никто не разбирается, больше чем они никто о лошадях не знает. Однако несмотря на опыт и умение, люди своим присутствием нарушают естественное существование природы. Разве без них не погибали лошади? Никто того не видел, а потому и печали не было! В четвертом рассказе никто не умирает, никого не убивают, а только забывают рассказы о лошадях. Вернее, о том, как некогда, во дни борьбы за Дальний Запад, оберегали лошадей от индейцев. Рассказы эти, повторенные много раз, отжили свое, их надо забыть – перестать думать о том, что было, чтобы не мешать дальнейшему течению жизни… Человек и жестокость неразлучны – такова мысль Стейнбека.

Поэма Джефферса ещё печальнее. Поэтический рассказ будто бы основан на реальном случае, так говорят путеводители, но это путеводители – для привлечении посетителей. В биографии поэта уточняется: согласно местной молве, конь убил хозяина, но осталось неизвестным, за что и почему. «Конь чалый», как и «Мустанг-иноходец» Сетона – это легенда, сотканная из многих фрагментов реальности. Даже центральный момент – влечение женщины к жеребцу – не выдумка. За год до Джефферса с тем же же мотивом повесть «Сен-Мор» написал англичанин Лоуренс. «Конь как символ бродит в глубине наших душевных пастбищ», – утверждал он, начитавшись Розанова. Искать удовлетворения у лошади женщину в поэме Джефферса заставляет скотское поведение мужа, у Лоуренса, напротив, стерильность супруга толкает жену к жеребцу. Американская поэма и английская повесть появились в то же самое время, в 1920-х годах, тогда основным настроением оказался по-разному ощущаемый и на разные лады выражаемый «Закат Запада».

Лоуренсу лошади не раз служили символической противоположностью людям. Повесть, названная им по кличке светло-гнедого жеребца Сен-Мор, – это притча о худосочии упадочной цивилизации, о пустоте хотя бы и благополучно-благоустроенной жизни, о лишенных теплоты человеческих отношениях. Механическим людям, по мысли Лоуренса, остается несколько озвереть, и, со свойственной ему чуткостью к биению плоти, он изображает молодую женщину, которой не хватает страстей истинных. Эта двадцатипятилетняя героиня напоминает нашу соседку в доме по Большой Полянке. Дама примерно, того же возраста она выводила прогуляться во двор своего откормленного бульдога и считала нужным объяснить, зачем она пса держит. «Все равно, что ещё один мужчина», – были её слова.

Джефферс, со своей стороны, говорит о зверстве людей, рядом с которым привязанность коня – олицетворение чистоты. Люди превращаются в животных, и тогда животные очеловечиваются. Жена позволяет жеребцу растоптать её мучителя-мужа, вечно пьяного и грубого. Собаку, которая вступается за хозяина, она убивает из ружья, затем из того же ружья стреляет в чалого. «Умер бог!» – раздается её отчаянный вопль. Не удалась ей попытка слиться с природой, но без этой дерзкой попытки она жить больше не могла.

В 50-х годах пытался и я, прошу прощения, тоже рассказ об этом написать, чем озадачил машинистку, которой пришлось мой текст перепечатывать. Искать ни идеи, ни темы мне не требовалось: наблюдаемая мной действительность подражала уже давно написанному, и как написанному! Впрочем, по-разному, лучше и хуже, но, как я уже сказал, оценки оставим. В основе моего рассказа – факт, ситуацию видел я своими глазами. На конюшне после утренней работы, когда уже все ушли, задержался в амуничнике, где хранится сбруя, и вдруг услышал страстный шепот, что у меня до сих пор в ушах звучит: «Милый мой! Милый!». Осторожно выглянул. Увидел своего рода объятия. Крупный рыжий жеребец, с пролысиной, будто понимая бесценность происходящего, стоял в конюшенном корридоре на развязке, не шевелясь, безо всякой животности, хотя и в крайнем возбуждении. Увидели бы это Лоуренс и Джефферс! То была живая иллюстрация к ими созданному: слияние душ скорее, чем слиянием тел. Я смотрел и про себя на память цитировал, а дома сверил с текстом. «Сен-Мор» считается второстепенным романом, а кто говорит – просто слабым, но страницами, при взгляде на чувственность, – Лоуренс. Писал Лоуренс на своём языке, как Булгаков по-русски: о чем бы ни писал, нельзя не читать. Передать эту неотразимую текучесть языка в переводе, понятно, не берусь.

«Сен-Мор стоял в деннике, наряден и энергичен.

«В самом деле! – произнесла Лора Ридли с легким змеиным шипом. – В самом деле! До чего хорош! Одни ноги – само совершенство!» Она ощупывала коня своими острыми глазами-буравчиками. «Жаль было бы с ним расстаться. Нам нужны, я это чувствую, такие формы. Какая кость! А глаза! Неправда ли, у него, клянусь, светится что-то такое в глазах!»

«В нем нет зла», – сказала Лу.

«Нет зла?» – ещё раз прошипела Лора, и этот легкий шип в её голосе означал чувство аристократического превосходства, что действовало Лу на нервы. – «Мне видится в нем бездна зла!»

«Подлости он не сделает», – сказала Лу. – «Никогда ничего никому подлого не сделает».

«Ну, разве что подлости не сделает! С этим я готова согласиться. Нет, не сделает. Признаем это за ним. Он лишь честно подает сигнал тревоги. Берегитесь говорят его глаза. Но до чего, до чего же хорош, правда?» Лу по-своему отдавала должное формам Сен-Мора, тому, как сказывалась в нём порода. Для неё Сен-Мор являл собой то, что называется жеребцом. «До чего же удивительно, – продолжала Лора, – почти никогда нельзя найти идеальное животное! Всегда оказывается что-нибудь да не так. Таковы мужчины. До чего любопытно, верно? Чего-нибудь нет, что-то не так, чего-то не хватает. Отчего это?»

«Не знаю», – ответила Лу. У неё больше не было сил выносить этот разговор, и она вздохнула с облегчением, когда Лора наконец оставила в конюшне её одну».