Б. С. Кузин – А. А. Морозову[571] 18 февраля 1964 г., Борок

Б. С. Кузин – А. А. Морозову[571] 18 февраля 1964 г., Борок

Дорогой Александр Анатольевич!

Простите, что так долго Вам не отвечал. Думаю, это зависело больше всего от разочарования, которое я испытал при перечитывании “Путешествия в Армению”. Удивлялся, как я мог не протестовать бурно, когда эта вещь только что появилась. Кстати, она создавалась не на моих глазах, т. е. О. Э. не читал и мне ее ни целиком, ни отдельными частями[572]. Я впервые прочитал ее уже напечатанной в журнале[573].

Я Вам при встрече говорил, что из стихов О. Э. я считаю наименее удачными те, которые я, кажется, назвал “описательными”. Они перенасыщены сравнениями, эпитетами, характеристиками уж очень мало убедительными, и именно этим переполнено “Путешествие”. В нем всё неверно или преувеличено. О. Э. впервые попал в “экзотическую” страну, оказался в “экзотическом” обществе зоологов, познакомился с экзотикой марровского языкознания. Всем впервые увиденным и узнанным он по-дилетантски восхищается.

Но все оценки неверные. Очень многие из пережитых при этом эмоций и возникших мыслей в совершенно переработанном виде вошли в разные стихи. Там это часто оказывалось прекрасным. И это совершенно законно для поэта, который должен выдавать только вполне готовый продукт. А в “Путешествии” приоткрыта кухня. Я не против этого принципиально. Я с восхищением залезаю в кухню Пушкина или Гёте. Но в данном случае туда лучше было бы не заглядывать.

До чего неверно показаны в “Путешествии” известные мне люди: Гамбарян, Арнольд, во многом я сам. Совершенно произвольны и неубедительны портреты Ламарка (борец за честь природы), Линнея (ярмарочный зазывала), Палласа. Армянский язык ничуть не более могуч и стихиен, чем всякий другой, и т. п., и т. п.

Повторяю, что так всё это воспринимать, а потом в каком-то сублимированном виде переносить в стихи О. Э. имел полное право. Тут происходят чудеса. Самое неясное и дикое представление каким-то способом превращается в настоящую правду. Настоящему искусствоведу безразлично, из чего эта правда сделана. Ему интересен не генезис сам по себе. Но это только потому, что конечный продукт для него не более ценен, чем сырье и все промежуточные фазы. А для этого нужно не любить по-настоящему стихи. И именно нелюбовь к искусству обличает искусствоведов. А я люблю стихи вообще и стихи О. Э. в частности. И люблю его самого. Поэтому хочу им восхищаться. А от “Путешествия в Армению” в восхищение не прихожу. И это мне досадно.

Я хотел написать для Вас историю эпиграмм на Вермеля[574]. Но это оказалось невозможным вот почему.

Эпиграммы были написаны по поводу чудачеств Вермеля. Эти чудачества были не очень хорошего вкуса. Но сам он этого не понимал. Но чувство юмора у него было, и человек он был очень неглупый. Поэтому на эпиграммы не только не обижался, но очень им радовался. Если бы он благополучно здравствовал, то я со спокойной совестью написал бы о нем всё. Но он погиб очень трагично. Поэтому писать о том, над чем мы подсмеивались, я не могу. Но сами эпиграммы я Вам, конечно, сообщить могу, а при встрече кое-что поясню. Ваш Б. Кузин.