“Воспоминания” и “Вторая книга”: история рецепции на родине и за рубежом.
“Воспоминания” и “Вторая книга”: история рецепции на родине и за рубежом.
После опубликования за рубежом мемуаров Мандельштам очень быстро сложились две историографические традиции, которые, выражаясь известным советским штампом, “идейно не пересекались”. Здесь уместно напомнить, что в 1970 году вышли в свет русское издание и английский перевод “Воспоминаний”, а в 1972 и 1974 годах вышли русское и американское издания “Второй книги” соответственно[908]. Таким образом, первоначальная рецепция мемуаров в Советском Союзе и на Западе сформировала два разных подхода к изучению и пониманию того, что в них было написано и осмыслено.
Поскольку первыми читателями этих книг были не только те, кто знал лично Н. Я. Мандельштам, но и те, кто был знаком лично с главными героями мемуаров, в отечественной традиции на первый план вышла проблема тональности и достоверности написанного. Размышления о том, насколько верно так мрачно изображать 1930-е годы – эпоху не только сталинских репрессий, но и массового социального оптимизма, – относились прежде всего к “Воспоминаниям”. Например, А. С. Эфрон и Н. Д. Эфрос, также пережившие репрессии, не просто не разделяли пессимистический настрой автора, но и давали такому подходу отповедь.
A. Эфрон: “…На днях Мандельштамша под страшным секретом дала мне читать свои воспоминания. Сплошной мрак, всё – под знаком смерти, а когда так пишут, то и жизнь не встает. Как бы ни была глубоко трагична жизнь О. Э., но ведь она была жизнью – до последнего вздоха. ‹…› Воспоминания же – обстоятельно-обстоятельственны, и от этого – мутит”[909].
Н. Эфрос: “Мемуары Н. Я. Мандельштам полны злобы. Она чернит и клевещет на многих писателей, ‹…› а действительность тех лет изображает, как правило, в черных красках и в искаженном ракурсе”[910].
B. Т. Шаламов и А. Т. Твардовский в своих частных “письмах-рецензиях”, наоборот, дали восторженную оценку воспоминаниям вдовы поэта, отмечая целостность формы и силу повествова ния[911]. Заочно полемизируя с теми, кого задели субъективные оценки мемуаристки, Шаламов в письме к И. П. Сиротинской на первый план выносил идейное значение книги: “Вся рукопись, вся концепция рукописи выше личных обид и, стало быть, значительнее, важнее ‹…›. Что главное здесь, по моему мнению? Это – судьба русской интеллигенции”[912].
Замечания относительно “Воспоминаний” носили частный характер, они, как правило, сохранились в письмах или дневниках. Комментарии по поводу справедливости и истинности приводимых оценок и конкретных фактов касались прежде всего “Второй книги”. Этими мемуарами Мандельштам спровоцировала уже публичные отповеди по поводу ее оценок. Они касались как эпохи в целом, так и выдающихся писателей и поэтов, прежде всего Ахматовой. По горячим следам Н. Я. Мандельштам ответили советские писатели В. А. Каверин и Л. К. Чуковская, которые сочли нужным публично возразить ей по поводу точности и верности написанного во “Второй книге”[913]. После смерти Н. Я. Мандельштам с развернутыми ответами, в которых опровергались неточности и искажения, выступили Э. Г. Герштейн, долгое время ее близкая подруга, и А. Г. Найман[914].
С другой стороны, смерть Н. Я. Мандельштам в декабре 1980 года вызвала многочисленные сочувствующие отклики о ее личности и мемуарном наследии. Самым пронзительным и пристрастным из них стал некролог Иосифа Бродского, в котором он оценил два тома мемуаров как эсхатологическую прозу “для ее века и для литературы ее века, тем более ужасного, что именно этот век провозгласил строительство на земле рая”. Показательно, что и в некрологе высокая оценка воспоминаний была дана Бродским не за новое о биографиях поэтов и писателей, но за развитие языка поэзии Ахматовой и Мандельштама, честную трактовку “сознания русского народа” в “догутенбергскую” эпоху советского времени, когда письменному слову не было никакой веры[915].
В итоге мнения о качестве прозы составили два лагеря, что было наиболее отчетливо зафиксировано в сборнике воспоминаний и устных интервью среди тех, кому посчастливилось войти в круг знакомых Мандельштамов (Осип и Надежда Мандельштамы в рассказах современников. М., 2002). В 2000-е годы “книжно-салонный” спор о качестве прозы Н. Я. Мандельштам перекочевал на просторы Интернета. Причем к сорокалетию издания “Второй книги” бескомпромиссная полемика и не думает затихать[916].
На Западе мемуары Н. Я. Мандельштам были восприняты в ином ключе. Первые рецензенты ее книг также не прошли мимо искажений и субъективных оценок, содержащихся в них, но их высокая оценка была дана на основе других критериев. Рецензенты, принадлежавшие к русской эмиграции, Глеб Струве, Георгий Иваск, Ольга Раевская-Хьюз восприняли мемуары как честную и откровенную исповедь об ужасах сталинского террора, защищая право вдовы на субъективизм и пристрастность[917]. Иваск и Хьюз прямо ставили произведения Мандельштам в один ряд с книгами Шаламова и Солженицына. Струве назвал “Воспоминания” лучшей нехудожественной (non-fictional) работой, написанной в СССР за пятьдесят лет. Интересно, что его больше обеспокоили односторонний взгляд Н. Я. Мандельштам во “Второй книге” на Максимилиана Волошина и оценка значения поэзии символиста Вячеслава Иванова, чем собственно неканонический портрет Ахматовой[918].
Западные рецензенты, уделяя много внимания разоблачительному пафосу мемуаров, оценили Надежду Мандельштам как самостоятельную и талантливую писательницу, создавшую высококлассный литературный текст. Наиболее подробно об этом написал еще в 1971 году Ричард Пивер в “Хадсон ревью”[919].
Впоследствии из признания литературного таланта Надежды Мандельштам и осознания того, что текст ею выстроен особым образом – как репрезентация прошлого, вырастет анализ текстов вдовы поэта, более характерный для эпохи лингвистического пово рота. В работах Чарльза Айзенберга, Бет Холмгрен, Джудит Робей и Сюзан Инграм мемуары Мандельштам представлены как сознательно выстроенный конструкт с различными стратегиями, лежащими прежде всего в гендерной плоскости[920]. Айзенберг исследовал риторику “Воспоминаний”, т. е. какими приемами (синекдоха, метонимика) она пользуется для изображения 1930-х годов. Холмгрен, беря за основу гендерную перспективу, исследует становление и репрезентацию мандельштамовского “я” за счет осмысления своих отношений с отцом и, что самое главное, с двумя поэтами, один из которых был ее мужем, а вторая – подругой. С каждой новой работой ставки в игре по деконструкции написанного Н. Я. Мандельштам повышались, и Джудит Робей уже рассматривает ее тексты исключительно как гендерный и автобиографический проект без оглядки на реальную биографию мемуаристки.
Погружение жизни и деятельности Надежды Мандельштам в канву автобиографических исследований, в основе которых лежит гендерный анализ женской прозы, оставило без какого бы то ни было рассмотрения анализ политических воззрений Н. М., а также того, как общественно-политическая ситуация влияла на тон и оценки ее мемуаров. Выставив на передний план представления о сталинской эпохе и двадцатых годах, исследователи упустили из виду, что мемуары писались спустя значительное время после описываемых событий, в эпоху правления Хрущева и Брежнева, когда в советском обществе началась борьба с культом личности Сталина. Единственная на сегодняшний день монография о Н. Я. Мандельштам, написанная Холмгрен, красноречиво отражает прочно укоренившееся представление о ней как свидетельнице исключительно сталинской эпохи. Название монографии “Женские работы в сталинское время: о Лидии Чуковской и Надежде Мандельштам” если справедливо, то по отношению к Л. К. Чуковской, которая в конце 1930-х годов написала повесть “Софья Петровна” и начала вести дневник об Анне Ахматовой, а в разгар борьбы с “космополитами” приступила к написанию новой повести “Спуск под воду” о послевоенной атмосфере в близких ей литературных кругах со ветских писателей[921]. Но это неверно по отношению к Н. Я. Мандельштам, которая приступила к “Воспоминаниям” после 1956 года, когда уже удалось частично реабилитировать ее мужа.
Писание мемуаров было для Н. Я. Мандельштам совершенно новым опытом, что метко подметила Э. Г. Герштейн: “Начав писать свою первую книгу, Надя очутилась как бы в состоянии шока. Она погрузилась в свою ушедшую жизнь с Осипом Эмильевичем, постепенно по ступеням переживая все ее повороты. Это было беспощадное вживание в, казалось бы, забытую жизнь, а в действительности лишь временно отодвинутую вглубь. Не сразу к ней вернулось понимание сущности их совместной жизни. «Я была его подругой, а не только женой», – с каким-то удивлением говорила она мне, заново осмысливая сущность своего союза с Мандельштамом”[922].
Более того, создавая мемуары, Мандельштам никогда не забывала о соотнесении недавнего прошлого с актуальным для нее настоящим. В мемуарах содержится немало интереснейших и содержательных эпизодов, относящихся уже к послесталинской эпохе, что иногда совершенно игнорируется биографами Н. Я. Мандельштам[923]. Другими словами, на их основе можно реконструировать воззрения Н. Я. Мандельштам на 1950–1960-е годы – время, когда по ее же словам, в советском обществе началась “переоценка ценностей”.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.