Тревога! Тревога!

Тревога! Тревога!

– Скажите, а где тут поезд на Одессу?

– Уже ушел.

– Вот здрасьте! А куда?

(WWW)

Я каждый день работаю на новом рабочем месте. Знаю уже почти всех рабочих и все дыры на заводе. Больше всего приходится работать на диффузионной батарее: Юлик иногда теряет юмор из-за недостатка людей. Ему дают «годных, необученных». Недавно такой кадр отправил в отходы 40 кубометров свежей свекловичной стружки. То-то, коровы радовались!

Рядом с диффузионной батареей стоят вертикальные корпуса выпарок с круглыми иллюминаторами на уровне глаз. Выпарщик, пожилой убеленный сединами человек, знал еще отца и явно благоволит мне. Я засыпаю его по своей дурацкой привычке вопросами: «что, как, почему». Он не сердится, подробно объясняет. Он меня даже допустил к своему священному месту – ГУДКУ! Рядом с выпарками стоял помост. Там на хорошо изолированной трубе размещается вентиль заводского Гудка, который расположен высоко над крышей. Рев гудка слышен в радиусе 20 километров, по нему сверяют часы. Большой круглый хронометр с римскими цифрами, по которому «дают» гудок, висит на стенке недалеко от помоста. Гудок открывать надо «с умом». Сначала вентиль открывается очень медленно: в трубе может остаться конденсат, и выстреленная давлением пара вода просто оторвет саму «гуделку». После «пробулькивания» вентиль открывается уже быстро. Могучий рев заполняет все вокруг. Теперь, кроме этого рева, не слышно ничего. Если гудков два или три, то на время паузы вентиль быстро закрывается до полного умолкания и открывается спустя несколько секунд.

Выпарщик (к сожалению, я не помню имени этого пострадавшего за меня человека) научил меня «пускать» гудок в знак особого расположения. Я самонадеянно полагал – за мои заслуги. Мы вдвоем стояли на помосте, ожидая точного совпадения стрелок хронометра. Первый раз он держал свою руку на маховике вентиля, чтобы я не сорвал гудок. Убедившись, что я действую «с понятием», он стал мне доверять полностью. Когда время «Ч» приближалось, он издали кивал мне головой. Я взбирался на помост и напряженно следил за стрелками часов, в нужный момент делая все как надо.

Реветь с такой силой – величайшее наслаждение, несравнимое даже со стрельбой. Кроме того, все люди моего поколения читали и восхищались неоконченным романом Николая Островского «Рожденные бурей». Там главный герой Андрей тоже «ревел гудком», запершись в обстреливаемой котельной. Производя такой могучий звук, никто не мешал тебе вообразить, что завод обстреливается, или ты стоишь (конечно, в должности капитана) на ходовом мостике океанского парохода…

В ту ночную смену я успел совершить массу полезных дел. В начале смены я вместе с Пастуховым вычистил камни в камнеловушке. Затем был брошен на прорыв в котельной: там увеличилось расстояние до запасов угля, и кочегары не успевали его подвозить вагонетками. Затем прекратилась подача свеклы на завод, и почти до конца смены я участвовал в разборке завала. Было очень холодно и сыро: завал был за территорией завода на открытой площадке. Я мог бы прямо с этой площадки уйти домой, но у нас после окончания смены в 6 утра было назначено собрание, на котором непременно надо было присутствовать. Примерно в 5:15 я пришел в завод погреться. Наша смена еще работала, и я, в ожидании конца смены, заслуженно растянулся на теплом помосте гудка, рассчитывая, что если даже усну, – рев гудка меня уж наверняка сможет разбудить. Первый гудок я слышал. Решил понежиться в тепле еще 15 минут. Когда я открыл глаза, часы показывали ровно без четверти шесть. Стрелка часов уже начала переваливаться на 46 минуту, а к вентилю гудка никто не подходил. Тогда я подумал, что должен действовать сам, и начал медленно продувать трубу гудка. Наконец могучий рев заглушил все вокруг. Уверенно я прервал гудок и начал реветь второй раз: во время «без четверти» положено было давать два гудка. Когда с чувством исполненного долга я повернулся, то увидел, что к моему подиуму бежит весь завод, причем – все незнакомые люди. Правда, одного я узнал. Это был начальник другой смены толстый Мультан. С побелевшим лицом он приблизился ко мне и выдохнул: «Ты что делаешь?». Я величественно показал на часы и произнес что-то типа «время гудеть». Мультан молча взял меня за руку и повел поближе к часам. Часы показывали шесть часов 45 минут. «Без четверти» было уже не шесть, а семь часов. Я проспал один час 15 минут и не слышал второго и третьего гудков.

Как ошпаренный я побежал в комнату ожидания, где должно было проходить собрание нашей смены. Оттуда бежали уже люди нашей смены с одним вопросом: «Что случилось на заводе? Авария? Пожар?». Я, как знающий истину, успокоил их:

– Да один дурачок там спросонок включил гудок, все в порядке.

У меня еще хватило наглости посидеть на концовке собрания. Правда, о чем там говорилось, – помню смутно.

Такое большое (и – громкое) шило, конечно, в мешке не утаишь. «Из достоверных источников» стало известно вот что. Наша директорша – несгибаемая царь-баба (рост – метр девяносто, вес – за 130 кг, потребляемое курево – махорка, тембр голоса – бас) Мария Петровна Черкасова в 6:45 завтракала картошкой с солеными огурцами. При звуках гудка надкушенный огурец застрял у нее во рту. Когда гудок взревел во второй раз, она бросила свои 130 кг к окну, опасаясь увидеть зарево пожара или полную темень крупной аварии. Окна завода горели по-прежнему, завод издавал специфический гул нормально работающих механизмов. Маруся протолкнула огурец вглубь туловища и схватила телефон сменного. Что ей сказал Мультан, и что она говорила немедленно вызванному на ковер Пастухову, – можно только предполагать.

А в окрестностях радиусом 20 км творились тоже события, внешне может быть заметные только по массовому появлению огоньков в окнах, доселе темных. Если бы существовал некий прибор, измеряющий мозговую активность широких слоев трудящихся, то он зафиксировал бы необычайный всплеск таковой у аборигенов этого обширного пространства. Большинство кинулось к своим приборам времени – хронометрам по имени «ходики», и начали внеурочно подтягивать гири и пальцем переводить стрелки. У трудящихся, более уверенных в своих часах, вихрем стали проноситься мысли о вселенских катастрофах: «Налет вражеской авиации? Пожар в жомовой яме? Забастовка? Смерть вождя???». Народ замер, ожидая следующих звуковых подтверждений своих самых худших опасений и вглядываясь в ночную мглу по направлению Гудка. Подтверждений не было, и аборигены в недоумении возвращались к повседневным скучным делам…

На следующий вечер Пастухов встретил меня мрачнее тучи.

– Немедленно! На бурачную! На пост регулировки! – произнес он, ошпаривая меня свирепым взглядом. Я молча повиновался: блеять какие-либо оправдания было бессмысленно. Согревала мысль, что я по-прежнему оставался любимчиком командира: он бросил меня на самый трудный участок. В тот поздний вечер (это было начало ночной смены) Пастухов в гордом одиночестве яростно вертел узкоколейным рельсом, очищая камнеловушку имени Великого, но безвестного, Изобретателя Рауде…