Глава 22 Бойкот

Глава 22

Бойкот

Вспоминаю об одном публичном письме, на которое нельзя было не обратить внимания. Оно, как выяснится позднее, преследовало далекоидущие цели.

9 января 1991 года ленинградская газета «Смена» опубликовала открытое письмо, адресованное Комитету Верховного Совета СССР по вопросам гласности, прав и обращений граждан, подписанное некоторыми народными депутатами РСФСР и Ленсовета, а также писателями.

В письме, в частности, говорилось:

«В своем предновогоднем выступлении руководитель Центрального телевидения Леонид Кравченко объявил на весь Союз, что народу отныне требуются развлекательные и спортивные передачи, а также телевикторины, но не политика, поскольку от политики народ устал. Это означает, что руководство ЦТ разработало и намерено проводить в жизнь новую программу действий, являющуюся, на наш взгляд, программой умышленного оглупления телезрителей…

Рассматривать ее можно только как попытку усыпить разбуженное сознание людей, превратить народ в бездумное быдло, развлекающееся викторинами в то время, когда в стране льется кровь, в переходах метро просят милостыню беженцы, а полки магазинов остаются бесстыдно голыми.

…Мы просим комитет принять срочные меры для защиты гласности и права граждан самостоятельно, без навязчивой идеологической опеки Л. Кравченко и тех, кто за ним стоит, решать, какие передачи смотреть, что при этом думать и чувствовать. И как жить. Мы также просим комитет дать заключение: законна ли такая попытка отдельных чиновников вводить в стране информационную блокаду.

Со своей стороны мы всеми имеющимися у нас силами и средствами будем добиваться отставки Леонида Кравченко. Мы надеемся, что нас поддержат те, кто не хочет хлебать развлекательно-успокоительную баланду, сваренную мастерами информационного насилия.

Пусть на этих мастеров ляжет огромная ответственность за то, что доверие к любым выступлениям и обращениям государства, чьим рупором является сегодня Центральное телевидение, будет подорвано окончательно».

На следующий же день письмо перепечатала и распространила на весь Союз газета «Известия». Тогда мы еще не знали, какая очередная акция последует за этим. Но было очевидно, что мы стоим у начала новой, более жесткой, более изощренной кампании, разворачиваемой по широкому фронту.

Мне уже доводилось в ряде выступлений, в том числе и по телевидению в одной из передач, которую мы назвали «Прямой эфир», объяснять телезрителям, что так называемая новая концепция телевидения, которую я предлагаю, стара как мир и не является каким-то новым словом. Я с этой концепцией жил и раньше, когда был с 1985 по 1989 год первым заместителем председателя Гостелерадио. Я уверовал в нее, когда работал в Генеральной дирекции программ, отвечал за программирование и читал сотни и тысячи писем телезрителей, требовавших от нас фильмов, музыкальных, развлекательных передач, чтобы можно было у экранов телевизоров отдохнуть, перевести дух от политических страстей, от всех тягот, которые омрачают жизнь. Тут не было ничего неожиданного.

Вместе с тем я достаточно жестко критиковал нынешнее состояние информационных программ на телевидении.

Меня глубоко не удовлетворяли ни программа «Время», ни выпуски ТСН, которые содержали относительно ограниченный набор информации о жизни страны и за рубежом. Тогда как раз возникла идея нового видения информационного вещания. Было два пути. Один глобальный: создать некое подобие Си-эн-эн – круглосуточное информационно-музыкальное вещание. Это мог быть самостоятельный канал. Но на его создание потребовались бы миллиарды рублей, а их негде было взять. Другой, более простой подход – информационные выпуски через каждые два-три часа, в том числе и в выходные дни.

И мы остановились на втором варианте. При этом предусматривалось, что будет немало публицистических программ, круглых столов, открытых эфиров, обсуждений острых, наболевших проблем дня: политических, социальных, экономических и конечно же репортажей, трансляций с заседаний съездов, сессий Верховного Совета. От этого никуда не уйдешь. А наши оппоненты лукавили, откровенно дурачили читателей, втягивая их в кампанию по дискредитации Кравченко и телевидения. Они противопоставляли информационное, публицистическое вещание – художественному. Дескать, Кравченко намерен поменьше вести разговоров о насущных проблемах – политических, экономических, социальных и хочет народ отвлечь на какую-то развлекаловку, сделать из него быдло, как было сказано. Это меня глубоко возмущало, потому что я-то как раз мечтал о гармоничном сочетании того и другого. Я же подчеркивал, что 30 процентов информации и публицистики в общем объеме вещания вполне достаточно, чтобы построить современное информационное и общественно-политическое вещание. Остальные 70 процентов должны быть отданы художественному ТВ. Но поскольку к тому времени уже выходило немало публикаций и противостоять «желтому» потоку было достаточно сложно, мне пришлось избрать единственный путь – мои собственные выступления по телевидению с разъяснением наших истинных позиций. В результате была организована серия передач «Прямой эфир», в которых телезрители могли мне задавать любые, самые острые вопросы о содержании и качестве телевизионных программ.

Но кто мог тогда подумать, что инициаторы кампании, направленной против меня, додумаются до того, чтобы в политической борьбе использовать деятелей культуры, то есть именно тех людей, без творчества и активной поддержки которых невозможно качественное улучшение художественного вещания.

24 января пришлось на четверг. В этот день должно было состояться заседание коллегии. Но заседание отменили, поскольку на Старой площади в ЦК КПСС проводилось очередное совещание. Хотя мир менялся, менялась страна, порядки управления, руководства средствами массовой информации оставались прежними. Как и раньше, руководителей газет, общественно-политических да и художественных журналов, издательств, радио и телевидения вызывали, точнее, приглашали на большие или малые совещания, на которых наши партийные лидеры, отвечающие за работу средств массовой информации, доводили до нашего сведения те или иные указания, пожелания, рекомендации. Делалось это, правда, в мягкой, тактичной форме, без нажима. Все-таки веяния времени учитывались – что там говорить. Но выполнение рекомендаций было обязательным.

Когда со Старой площади приехал в Останкино, ко мне сразу же заглянул мой помощник Саша Удовенко. Человек невозмутимый, рассудительный, он в тот момент был очень взбудоражен. Передавая папку с документами, молча положил сверху газету «Комсомольская правда» с подчеркнутым синим фломастером заголовком «Товарищу Кравченко, человеку и председателю». Бросилось в глаза обилие напечатанных фамилий самых известных в стране деятелей культуры, искусства. Насчитал более пятидесяти человек, подписавших письмо. И какие люди! Все первые величины советской культуры. Читаю, а строчки прыгают перед глазами:

«Мы обращаемся ко всем, кто сотрудничает с Центральным телевидением, – к актерам, музыкантам, режиссерам, писателям, журналистам. На наших глазах за два месяца Л. Кравченко вернул телевидение к брежневским временам. Запрещены или развалены программы АТВ, «Взгляд», «Время», ТСН, практически возрождена политическая цензура, в результате чего телезрители получают неполные, а порой искаженные представления о событиях.

То, что произошло с ЦТ, составляет важнейшую часть общего наступления реакции. Не случайно в Прибалтике подвергаются нападению наши товарищи, телеоператоры и журналисты. Мы не можем и не должны мириться с этим. До тех пор, пока не будет решен вопрос о передаче второго канала телевидению России, пока не будет снята удавка цензуры, мы, нижеподписавшиеся, отказываемся от какого бы то ни было сотрудничества с ЦТ». И далее следовали фамилии подписавшихся.

В ту минуту я понял одно: Центральному телевидению объявлен бойкот.

Как человек эмоциональный, я многое воспринимал на свой счет. Сразу уловил, что письмо является еще одним элементом, еще одним сюжетом сценария, который продолжал раскручиваться, расширяя диапазон травли. Меня, как говорится, обвешивали флажками со всех сторон, загоняли в угол. Но за какие прегрешения? Что лично я, Леонид Кравченко, совершил противоправного, антигуманного, чтобы вызвать к себе такую ненависть?

Да, я направлен генеральным секретарем партии и президентом страны в Гостелерадио, с тем чтобы провести реформу в одном из важнейших государственных средств массовой информации. Мы строим правовое государство, где все должно быть подчинено закону. Недавно принят Закон о печати. Я действую в строгом соответствии с этим законом. Так за что же такая немилость?

Перечитываю письмо деятелей культуры, объявивших бойкот ЦТ, выделяю совершенно новый мотив. «До тех пор, пока не будет решен вопрос о передаче второго канала телевидению России… (вот, оказывается, что сейчас является главным!), пока не будет снята удавка цензуры (теперь этот тезис вынесен на второй план, значит, не он основной), мы, нижеподписавшиеся, отказываемся от какого бы то ни было сотрудничества с ЦТ».

Вчитываюсь снова и снова в фамилии подписавших письмо. Не могу понять, но что-то меня все время смущает. Среди подписантов немало деятелей национальной культуры из союзных республик. Часть из них, как выяснилось, вовсе не подписывали письмо и ничего о нем не знали. Но дело, в конце концов, не в этом, а в том, что среди подписавшихся были люди, представлявшие союзные республики. Как же так? Второй канал Центрального телевидения был каналом для выхода национальных программ телевидения союзных республик – фильмов, спектаклей, музыкальных и публицистических передач.

Получалось, те, кто потребовал немедленно передать весь второй канал России, не сознавали, что лишают свои республики, свои государственные комитеты по телевидению и радиовещанию возможности выхода через этот канал в общесоюзный эфир. То есть они, собственно, подрезали сук, на котором сидят. Когда у меня были беседы с некоторыми из подписантов, я им указывал на это. Они делали большие глаза: мы ведь бились за то, чтобы иметь независимый канал, а не за то, чтобы закрыли выход национального вещания на всю страну.

Я могу с полной убежденностью сказать, что с января начал складываться определенный политический плюрализм мнений и позиций, которые обозначились и обеспечивались наличием разных каналов в рамках Гостелерадио или той будущей Всесоюзной государственной телерадиовещательной компании, которая вскоре появилась благодаря новому указу президента СССР. Так вот, первый канал мыслился как государственный, официальный. Хотя это вовсе не означало, что там были бы невозможны передачи, в которых высказывались дискуссионные, противоположные точки зрения, в том числе критические в адрес официальных правительственных структур.

На втором канале предполагалось размещение российского телевидения. К этому времени в рамках канала «Содружество» действовала самостоятельная редакция. Создатели программы занимали независимую позицию и давали программы, которые в политическом плане были оппозиционными официальной политической линии, президентской власти.

Ленинградский канал был совершенно независимым, и на нем выходили в большом количестве программы сугубо оппозиционного свойства, такие как «Пятое колесо», «Альтернатива» и некоторые другие.

На московский канал большое влияние оказывали московские руководители, которые демократическим путем пришли к власти. Я имею в виду прежде всего Попова, Лужкова, Станкевича. Например, по вторникам они всегда появлялись в эфире с изложением своей независимой позиции. Как правило, высказывания были тоже достаточно неприятными для президента и правительства, так как содержали немало жесткой, острой критики.

Таким образом, складывался новый политический облик телевизионного вещания. Позднее, к моменту открытия телевидения России на втором канале, а мы к этому еще вернемся, процесс плюрализации и размежевания каналов был в основном завершен. Но меня тогда очень удивляло, что продолжались обвинения в том, будто Кравченко взял все в свои руки и ни на одном канале не позволяет пробиться с какой-то иной точкой зрения, отличной от точки зрения официальных правительственных структур.

Но возвращаясь к письму. В той же «Комсомолке» под письмом читаю сообщение о том, что пленум Красноярской краевой организации Союза журналистов специальной резолюцией потребовал отзыва народного депутата СССР, председателя Гостелерадио Леонида Кравченко. Значит, и про это не забыли!

В свое время я действительно был избран народным депутатом от Союза журналистов СССР, я об этом уже рассказывал выше. И как только я увидел в «Комсомольской правде» первый сигнал, прозвучавший из Красноярска, понял: будет раскручиваться новый виток, новая спираль травли, теперь уже по новой линии.

Но в том же сообщении о пленуме Красноярской краевой организации Союза журналистов СССР снова досталось и президенту. Как сообщила газета, «пленум посчитал недопустимым приостановление действия Закона о печати, а такое предложение уже не раз звучало с самых высоких трибун, в том числе из уст президента».

Думаю, имелась в виду сессия Верховного Совета СССР, на которой после выступления одного из депутатов и яростной критики в мой адрес депутат Петрушенко крикнул: «Руки прочь от Кравченко!» А Михаил Сергеевич Горбачев на том заседании сказал, что если мы хотим подлинного политического плюрализма мнений, то тогда этот плюрализм мнений должен присутствовать в каждом издании, на каждом канале телевидения и радио, в различных программах, а то ведь получается так, что многие газеты, журналы, телевизионные каналы стали рупором одних и тех же политических сил. Если уж политический плюрализм, говорил Горбачев, так повсеместный. Затем он сказал, что надо посмотреть, как действует Закон о печати, и, может, приостановить его. Он сказал это вовсе не для того, чтобы угрожать. Действительно, на практике приостановка действия Закона о печати и других средствах массовой информации была бы большой бедой. Ведь его принятие – наше общее завоевание. Я тоже внес немалый вклад в его создание и горжусь этим. В Законе есть целый раздел, есть целый ряд записей, которые моей рукой были написаны, подготовлены. Но речь шла действительно об объективной оценке того, что же мы на самом деле представляем собой сегодня как средства массовой информации. А представляем мы уже противостоящие силы. Одни стояли на официальной, правительственной или партийной точке зрения, другие – на оппозиционной и не допускали иной точки зрения. Например, ленинградская журналистка Белла Куркова с гордостью признавалась, что в ее телепередаче «Пятое колесо» никакой иной точки зрения, кроме той, которую она и силы, за ней стоящие, отстаивают, никогда не будет.

Произошла еще более резкая поляризация политических сил, а вместе с этим и поляризация средств массовой информации. После анализа прессы у меня не было сомнений в том, что началось новое мощное наступление на президента, его политику и на тех, кто его поддерживает.

Снова выверяю свои действия. Нет, они не расходятся с линией, намеченной Горбачевым. Единственная тревога – бойкот. Какие последствия он вызовет? Прошу помощников собирать и показывать все материалы, связанные с этой акцией, докладывать о всех проявлениях бойкота Центрального телевидения.

В «Литературке» опубликовано несколько интервью с «подписантами». Раймонд Паулс: «Я против экстремизма, против радикалов что с одной, что с другой стороны. Присоединяю свой голос к тем, кто требует правдивой, объективной информации».

Я тоже двумя руками за этот тезис.

Что же все-таки происходит? Обращаю внимание на крупно напечатанный заголовок «Бойкот председателю?». Сразу не заметил главное – вопросительный знак. Действительно, кому объявлен бойкот? Какая преследуется цель? Ведь большинство из подписавших письмо продолжали сотрудничать с телевидением и радио, продолжали выступать в передачах. Шли фильмы с их участием, шли их программы – старые и новые, и это не вызывало с их стороны никакого протеста. И вообще, я считал, о чем и сказал в одной из передач в прямом эфире, что нельзя объявлять бойкот одному человеку – Кравченко. Если те, кто подписал письмо, будут добиваться того, чтобы телезрители не получали новых хороших фильмов, спектаклей, музыкальных программ, то бойкот будет объявлен телезрителям, а не Кравченко. Давайте, говорил я, будем в этом последовательны до конца. Кажется, это понимал не только я один.

Откуда ветер дует, всем стало особенно ясно после экстренного собрания кинематографистов Москвы и России в Белом зале Центрального дома кино. Предстояло решить несколько вопросов. Один из них – вступление кинематографистов в ряды движения «Демократическая Россия». Как потом сообщили газеты, вопрос был решен единогласно. Политизация Союза кинематографистов ускорилась.

Относительно бойкотирования ЦТ московскими кинематографистами разгорелись страсти. Если в зале Дома кино можно не выбирать выражений, то на телевидении, на экране приходится размышлять ответственнее. Прав был Леонид Филатов: телевидение может обойтись без актеров, но как без телевидения быть драматургам, сценаристам, музыкантам, к примеру? Не случайно они не принимали участия в бойкоте. Кроме, кажется, композитора Минкова. Да многие ли его знают?

Но раздавались и трезвые голоса. Марк Захаров отказался бойкотировать ТВ, проявив не только мудрость художника, но и государственный подход, заботу об интересах телезрителей.

Уже к концу месяца всем стало ясно – бойкот не состоялся. Он с самого начала вылился в политическое 6 действо, политическую акцию, цель которой не в свертывании художественного вещания, а в том, чтобы свалить с ключевого поста «консерватора Кравченко». Ну а если это так, отлегло от сердца. Что значит моя личная судьба, если на карту поставлена судьба Союза, судьба великой державы, судьба моего народа?

Что бойкот проваливается, причем с треском, подтвердила организованная 28 марта в Союзе кинематографистов СССР пресс-конференция, посвященная, как было объявлено, «продолжающемуся бойкоту ЦТ» и приуроченная к проведению референдума о судьбе Советского Союза. Она скорее носила характер некоего митинга. В тот же день, кстати, «демороссы» назначили свой официальный митинг. Так что регламент выступлений на пресс-конференции был чрезвычайно жесткий, а журналисты, созванные на нее, так и не получили ответа на заготовленные вопросы.

Несмотря на то что в зале собрались якобы единомышленники, единодушия не чувствовалось. Режиссер Говорухин так прямо и сказал: «Результаты бойкота не просто нулевые – они отрицательные. Мы оставили людей в самый важный момент перед референдумом, когда они особенно нуждались в разъяснении, добром слове». Андрей Смирнов, один из инициаторов бойкота, растерянно говорил о том, что акция не поддержана композиторами, рок-музыкантами. А кинорежиссер и актер Владимир Меньшов в своей эмоциональной, запальчивой речи сказал:

«Документ, который нам предложили подписать, приводит меня в ужас. Меня сейчас вталкивают в то, чтобы я выбирал между Горбачевым и Ельциным, между Попцовым и Кравченко, вталкивают этим заявлением, этим бойкотом… Я лично оскорблен такой постановкой вопроса…

Я думаю, что мы совершаем грубейшую ошибку, если не сказать подлость. Мы возобновляем драку, мы как раз и возрождаем те страшные времена «охоты на ведьм», о которых так не любим вспоминать».

Что тут можно добавить? Меньшов, на мой взгляд, сказал то, о чем многие думали, но сказать боялись. БОЯЛИСЬ!

Если ты не с «демороссами», значит, ты против. За дымовой завесой сенсационных разоблачений деяний КПСС, партократов, партаппаратчиков, из чего тщательно и продуманно лепился образ врага, рождалась, оплачивалась, уплотняла свои ряды новая сила, которая, не стесняясь в средствах, упорно шла к цели – власти. С этого пути должно быть убрано все, что мешает движению вперед. В том числе, не исключено, и люди. Я хорошо помню: «…всеми имеющимися у нас силами и средствами будем добиваться отставки Леонида Кравченко».

А потом начались странности. Впрочем, ничего странного в том, что стало происходить вокруг, не было. Просто одни методы воздействия на меня заменили другими.

Не буду рассказывать о письмах, которые стал получать, об анонимных телефонных звонках на работу и домой, о встречах у подъезда официальных учреждений и у своего дома, о том, с чем вплотную пришлось столкнуться моей семье. Приведу лишь сообщение одной из газет:

«Не прекращая ни на один день безнравственную кампанию психологического террора против Л.П. Кравченко, определенные силы перешли к попыткам физической расправы над ним. На Л.П. Кравченко совершено уже несколько нападений у входа в здание Государственной телерадиокомпании. К счастью, безрезультатных. Постоянным угрозам подвергаются члены семьи Л.П. Кравченко.

Поразительно, но факт: ни один из коллег Л.П. Кравченко, народных депутатов СССР не возвысил свой голос в его защиту. Молчат и деятели литературы и искусства, чьи заявления дали толчок позорной травле.

А теперь представьте, какой вселенский шум был бы поднят, произойди нечто подобное с кем-нибудь из «демороссов». Хотя это чисто теоретическое предположение, ибо все виды террора, оставшиеся, как многие надеялись, навсегда в прошлом, теперь именно их фирменное оружие».

Я никогда не был сторонником резких движений и радикальных мер. Все, кому пришлось работать со мной, знают, что даже к мерам административного воздействия я прибегал лишь в самых крайних случаях, когда невозможны, исчерпаны все меры убеждения.

В своих воззрениях на эту проблему я, наверное, толстовец. Не знаю, хорошо это или плохо, но это факт моей биографии. От него не уйдешь.

И, конечно, я не мог и думать, что доживу до таких дней, когда мне будут непрерывно угрожать физической расправой. Не преувеличивая опасности, скажу, когда у телецентра в Останкино, на Пятницкой или у Спасской башни на выходе из Кремля к вам бросаются крепкие мужики с искаженными от злобы лицами, тут уже не до шуток. Я сначала относился к этому легкомысленно. Но дело стало принимать серьезный оборот.

Однажды мне позвонил председатель КГБ Крючков и проинформировал, что у них есть достоверные сведения о готовящихся на меня покушениях. Поэтому он вынужден был поставить об этом в известность президента СССР. Мои телефоны придется ставить на прослушку.

Оказывается, опасность велика, и было принято принципиальное решение выделить для меня охрану. Такое поручение дал и президент СССР.

За мной закрепили машину с охраной, в которой меня постоянно возили, предупредив, что я не имею права отлучаться куда-либо без ведома охраны.

Постоянно меня сопровождали две машины. Взяли под охрану и мою жену. Несколько месяцев двое охранников сопровождали ее на работу и домой. Скажу откровенно, когда сопровождают от двери квартиры и до дверей служебного кабинета, чувствуешь себя «под колпаком». То же ощущала и жена. За всю нашу совместную жизнь я не слышал от нее столько упреков, сколько пришлось услышать в те дни. В конце концов я сумел настоять, чтобы от нее открепили охрану.

Но мне легче все равно не стало. Куда бы я ни отъезжал, на какое совещание или заседание ни приглашался, всюду со мной были офицеры безопасности. По существу я не имел к ним никаких претензий, никаких подозрений – хорошие, симпатичные люди. Каждый из нас нес свою службу. Но в их присутствии в машине я не мог быть откровенным. Их постоянное присутствие меня угнетало в командировках, особенно в зарубежных. Когда, например, в качестве официального лица я был членом советской делегации на переговорах президента СССР в Японии, Южной Корее или Лондоне. Даже на чемпионате мира по хоккею в Финляндии, куда я был приглашен в качестве президента Федерации хоккея СССР, со мной была охрана.

Одного меня не отпускали ни на шаг. Пока я работал, кто-то из офицеров охраны всегда находился в моей приемной. Вскоре мои сослуживцы знали каждого из них в лицо, даже по именам. Когда мы с женой стали планировать на конец августа очередной отпуск, мы не могли не считаться с ситуацией. Наивная женщина, она в шутку придумывала разные варианты того, как, отдыхая на юге, мы будем выскальзывать из-под опеки наших визави. Мы и думать не могли, что в августе наступят для нас такие черные дни, что об отпуске мы напрочь забудем на долгие-долгие месяцы. А мои «опекуны» на целых три дня станут моими конвоирами.

Так я и жил тогда. С одной стороны – кампания травли, с другой – охрана. А между ними работа, работа и работа.

…Предстоял VII съезд Союза журналистов СССР. А до того готовился пленум СЖ СССР, на котором с отчетами должны были выступить народные депутаты СССР, представители Союза журналистов. Перед этим газета «Голос», орган Союза журналистов СССР, опубликовала наши отчеты, в том числе и мой. Я рассказал о том, как выполняю наказы, которые мне были даны.

Все шло нормально. Но на пленуме СЖ была предпринята попытка дискредитации меня с последующим отзывом из депутатов. При голосовании, когда решался вопрос, принять или не принять отчет, мне в итоге было выражено полное доверие.

После пленума проводился съезд журналистов. Я, делегат этого съезда, был потрясен, когда с первого же дня, с первых минут съезда при утверждении повестки дня ряд делегатов и гостей съезда, прорывавшихся к микрофонам, поставили вопрос об ответственности Кравченко за преследование журналистов, за введение политической цензуры, за закрытие разного рода смелых передач. Какая-то часть делегатов с мест выступила против попытки поломать основную повестку дня съезда: отчет, разработка нового устава, на какой основе – федеральной или конфедеративной – строить работу в новых условиях. В общем, вопросы были наболевшие. Как и в телевизионном деле, мы столкнулись с новой политической ситуацией в стране: многие республики заявили о полной независимости, суверенитете, а значит, уже невозможно было иметь журналистскую организацию, которая управлялась бы из единого центра.

Конечно, вопрос о Кравченко не был главным. Но предпринята была попытка навязать его как главный и учинить скандал на съезде. Однако в ходе дискуссии так и не решили, включать или не включать вопрос о Кравченко в основную повестку дня. Условились вернуться к этому потом, к концу работы съезда. Что скрывать, я очень переживал, понимая, что съезд, если удастся определенной группе людей навязать ему свою позицию, может принять драматические для меня решения. Я тогда много размышлял, как жить, как быть дальше. Внутренне был готов к тому, что в случае острой драматической развязки я просто обязан буду подать президенту прошение об отставке. Потому что если съезд не доверяет мне, то как я могу подводить президента? И он не вправе, если по большому счету судить, при таком раскладе насильно, не считаясь с общественным мнением и волей съезда журналистов, дальше держать Кравченко на посту председателя Всесоюзной государственной телерадиовещательной компании.

И вот наступил самый драматический для меня момент на съезде, когда все-таки небольшой группе людей, которые занимали ключевые позиции в секретариате и президиуме съезда, удалось навязать вопрос о Кравченко. И как-то так незаметно произошло, что дискуссия развернулась.

Председательствующий Павел Гусев, руководитель журналистской организации Москвы, сказал, что его отношение ко мне известно, поэтому он не хотел бы председательствовать при рассмотрении этого вопроса, и свое председательское место уступил представителю средств массовой информации Грузии. Не могу ничего дурного сказать об этом человеке, я даже фамилию не хочу его называть. Но очень скоро мне стало ясно, что есть определенный сценарий рассмотрения вопроса обо мне и он неукоснительно будет проводиться в жизнь. Один за другим выступают первые пять ораторов. Все критикуют меня. Основной мотив выступлений – Кравченко установил цензуру передач и «прессингует кадры».

Я переместился в первый ряд в ожидании того, что мне дадут слово. Если я нарушал какие-то права журналистов, кого-то уволил, кого-то переместил, какие-то передачи перестали существовать, то я должен либо это признать, либо аргументированно опровергнуть.

…И вот уже на трибуне шестой оратор, но он выступает в мою защиту. Это Виктор Новиков, член президиума, руководитель российской журналистской организации. Потом из зала раздалось несколько реплик, очень жестких. Помнится, представители Узбекистана, Украины, еще нескольких республик сделали замечание, что съезд не вправе учинять суд над делегатом, народным депутатом СССР. Рассмотрение сути претензий как минимум нужно поручить и доверить журналистской организации, есть ведь комиссия по этике СЖ СССР, которая вправе заняться этим вопросом. Но так вершить суд не годится.

Помнится, дошло даже до того, что один из делегатов, выступавших от микрофона, заявил решительный протест и сказал, что делегация Узбекистана в случае продолжения этого судилища покинет съезд. Зал с некоторым юмором воспринял последующие его слова: «И не только Узбекистана, но и Казахстана, и Таджикистана, и других среднеазиатских республик, и Азербайджана, и Украины». Здесь уже смех был в зале, потому что он с большим темпераментом излагал свой протест. В этот момент я почувствовал, что действительно больше нельзя мириться с тем, как вершится неправедное дело.

И тогда я не выдержал и пошел на сцену. Я подошел к председательствующему, который в этот момент стоял у микрофона, встал с ним рядом и сказал: «Я имею право на слово? Меня съезд может выслушать сегодня? Ведь слушается вопрос обо мне. Я ответчик. Столько ораторов выступало, но никто не спрашивает моего мнения. Это что, демократично?» Он растерялся, не ожидал от меня такой прыти. Сказал: «Минуточку, минуточку. – И обратился в зал: – Ну что, дадим слово?» Зал сказал: «Дадим». Я пошел на трибуну. Трудно теперь точно вспомнить, сколько я говорил, но что-то около часа. Все регламенты были нарушены. Я видел зал, лица людей, настороженно на меня смотревших, размышлявших по поводу того, где правда, где ложь. Многие просто не имели позиции, сбитые с толку.

Я подробно ответил на все критические замечания, убедительно опроверг надуманные обвинения. Подчеркнул, что это организованная политическая кампания, имеющая только одну цель – убрать меня с ключевого поста председателя Гостелерадио и поставить на это место представителя «Демократической России». Что же касается голословных утверждений, будто я преследовал кого-то за инакомыслие и даже уволил, то заявляю: немедленно уйду в отставку, если будет доказан хотя бы один факт такого преследования.

Речь была очень эмоциональной. К концу ее я почувствовал, что зал ко мне расположился, а президиум под натиском моих неопровержимых доказательств оробел. Все увидели, что я говорю начистоту, искренне. А заканчивал так: «Вот уже появляются слухи о моих возможных новых назначениях. Назывались семь стран, куда я могу отправиться работать послом. Мы даже в семейном кругу обсуждали эту проблему, в какую страну лучше отправиться. Чем продолжать жить и работать в таких условиях, лучше уж в самом деле переместиться, например, в Испанию». Сказано это было с нескрываемой иронией.

К концу выступления обратился в зал с вопросом: «Все, достаточно?» Зал ответил: «Хватит, все ясно!» – и проводил меня горячими аплодисментами.

Никакой резолюции, которая осуждала бы меня, не было принято. Съезд отверг, счел постановку вопроса о Кравченко неправомерной. Лишь 16 делегатов из 480 проголосовали против.

Меня в это время ждали журналисты в фойе зала, в том числе около десятка представителей зарубежных телекомпаний. Возникла стихийная пресс-конференция. Азартнее всех критиковавшая меня известная ленинградская тележурналистка Белла Куркова сказала: «Леонид Петрович, вы сегодня одержали победу, я вас поздравляю. Но это не окончательная победа». Я тогда ответил: «Вы же понимаете, что зал поддержал меня вовсе не потому, что я кого-то околдовал своим выступлением, а потому что есть на этой земле правда. Наверное, люди понимали, что есть правда, а что кривда. И для меня эта победа вовсе не в радость, я не ликую. Доволен только одним, что защитил свою честь и достоинство. Мне ведь проще всего перейти сейчас на какие-то другие позиции, понравиться вам, еще кому-то».

Куркова ничего не ответила, разочарованно отошла. Подошел я к Сорокиной Светлане, тоже разочарованной результатами голосования. В то время она еще работала с Невзоровым в популярной программе «600 секунд», но готовилась переехать в Москву, на российское телевидение. У меня к ней всегда было нежное отношение как к талантливой тележурналистке и просто красивой женщине. Спросил: «Светлана, почему вы грустная?» (Она несколько раз выступала от микрофона против меня.) Она ответила: «А что же, быть веселой?» – «Жаль, а вот я питаю к вам огромное уважение и очень сожалею, что не работаем вместе».

Она была смущена этим признанием и заметила, что разочарована, так как не получается быть независимой. Кстати, потом она еще не раз пройдет через разочарования, убеждаясь, что быть свободной и независимой у нее не получится ни на российском телевидении, ни на НТВ, ни на шестом канале.

Когда я вернулся на рабочее место, позвонил М.С. Горбачеву, рассказал ему о том, что съезд завершил свою работу на моем персональном деле, но все разрешилось к лучшему. Я даже произнес фразу: «Мы одержали победу». Он меня поздравил, сказал, что следил за ходом работы съезда. Ему рассказывали подробно обо всем, что там происходило. Михаил Сергеевич якобы переживал за меня и тоже доволен, что все разрешилось удачно. «Поэтому, – сказал он, – поздравляю и давай впрягаться, будем работать дружно, вместе, как мы работали до сих пор». Потом неожиданно и многозначительно добавил: «А то в последние дни почему-то ко мне по очереди заходили Яковлев и Шеварднадзе и предлагали помочь тебе. Мол, на твоем нынешнем посту тебя окончательно затравят, и будет лучше переместить тебя на какое-то другое хорошее место. Например, направить послом в одну из европейских стран. Что-то не нравятся мне эти ходатайства…»

Таким вот неожиданным образом я узнал о достоверности слухов по поводу моего возможного перемещения. Стала ясна и роль в этом ближайших сподвижников Горбачева.

Через два года выяснилось, что в этом разговоре лукавил и сам Горбачев. Работавший до августовских событий секретарем ЦК по международным вопросам Валентин Фалин рассказал мне, что как раз тогда, в апреле, Горбачев вызвал его к себе и предложил: «Слушай, Валентин, займи место Кравченко на телевидении. Жаль парня – совсем его затравили. Давай подберем ему место посла за рубежом».

«Я выслушал Горбачева, – вспоминал Фалин, – сказал:

– Кравченко заменить не могу, он настоящий профи. Не знаю, как Леонид Петрович поступит, а сам я готов написать заявление об отставке хоть сию минуту.

Горбачев развел руками:

– Ну что ты, Валентин, обижаешься? Не хочешь – не надо! Оставайся на своем посту, да и Леонида трогать не будем».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.