Шалаш – теперь наш
Шалаш – теперь наш
Слегка пошатываясь после преодоления всех преград, наконец добираюсь к любимой жене в Брацлав, Там – лепота. Светит солнышко. Вода на реке – еще теплая. Тесть и теща – люди общительные и заботливые. В шесть рук начинают меня откармливать и ставить на ноги.
Эмма в Брацлаве на практике в лесничестве. Чтобы ее проконтролировать, приезжает некий ученый муж, которого родители Эммы тоже катают как сыр в масле. Только я ему порчу жизнь: беспощадно разрушаю его мифы о «планомерной маршировке колонн». Он считает, что у нас расход (вырубка) лесов строго соответствует их приросту, – так и надо по его науке. На живописных примерах я показываю ему, как далеки от жизни эти теоретические построения. Он сначала яростно возражает, потом – задумывается. А после «совместного распития» стает на мои позиции, и мы вместе оплакиваем несовершенство жизни…
Посещаем Деребчин – маму, Винницу, бабушек, дядю Антона, друзей, знакомых; затем отдыхаем от визитов… Все в этой жизни кончается, а особенно быстро – отпуска.
Возвращаемся домой, в Ленинград. Теперь – это действительно наш дом. С восторгом начинаем благоустраивать наше законное жилище. Этаж пятый, лифт пока не работает. Мы теперь живем в одной из шапировских комнат, где мы раньше смотрели телевизор и где обычно возлежала Мура. Комната 17 квадратных метров, с балконом. Окно в двери на балкон является также нашим единственным окном. Дверь в соседнюю комнату наглухо заделана-заклеена: там чужая земля. Наш балкон с тяжелыми бетонными балясинами выходит на восток, где находится улица имени неизвестного никому Якубениса. Впрочем, она вскоре меняет фамилию на «Краснопутиловскую» – совсем рядом Кировский, бывший Путиловский завод. Окрашивание Путилова в красный цвет как-то сближает эпохи и сохраняет преемственность…
Потолки у нас – более трех метров. В старых домах они обычно больше 4-х метров, поэтому наши 3,2 метра кажутся просто нормальными. Мы еще не знаем, что скоро Никита начнет сближать потолки с полом, и наше жилье станет казаться очень высоким и просторным. Еще у нас дубовый паркет в комнате и линолеум в общих местах. Эти места – коридор, кухню, «удобства» и ванную – мы теперь делим с двумя соседями: курящей Розочкой (!!!) и семьей офицера из «пятнашки».
Кочегарка размещается в нашем доме, и, кроме отопления, один раз в неделю она подает нам горячую воду для стирки и отмывания собственных телес.
Начинаем устраиваться капитально и надолго. «Уходя от нас», товарищ Шапиро отрезал и унес все необходимые электрические прибамбасы: розетки, патроны и выключатели. Он к ним привык, и с ними ему было жаль расставаться… Такая же участь могла постигнуть и вентили-краники, но, к сожалению, за ними была вода под давлением, что чревато… Зато теперь я ставлю все эти штучки такие, которые нравятся мне.
Наша мебель находится этажом выше, и мы с восторгом спускаем ее вниз. Главное там – кровать с блестящими шишечками, немецкие стулья и тумбочка. Теперь у нас есть и свой телевизор: его огромный корпус с небольшим окошком экрана еле влезает на тумбочку. По этому случаю «для просмотра» у нас иногда собирается общество из соседей с шестого этажа: Рыжовы и Мосягины. Я долго не хотел покупать телевизор именно из-за этого превращения жилья в красный уголок, избу-читальню. Отговаривался, что жена у меня еще ничего, и с ней не стыдно и в кино сходить. Конечно, какие могут быть телевизоры в чужом жилье? Теперь – другое дело.
Случайно, даже без записи и недорого, Эмма в мебельном магазине на Стачек добывает большой трехстворчатый шкаф с зеркалом. Сначала зеркало нас смущало: зеркальные шкафы тогда были немодными (а сейчас?), потом привыкли и полюбили его за емкость и это самое зеркало: тогда из него на нас глядели еще довольно сносные физиономии. Шлифованная и окрашенная полупрозрачным лаком фанера очень прилично смотрелась издали (если не приглядываться) под красное дерево. (Шкаф работает у нас до сих пор в качестве разных полок).
Осматривая содеянное, чувствуем, что чего-то не хватает. Вычисляем: это часы. Большие, солидные, семейные часы, которые могли бы тикать нескольким последующим поколениям нашего рода. После работы заезжаю в Пассаж, покупаю таковые и с благоговением доставляю их в Жилище. Неприятности начинаются сразу. Широкое основание часов не помещается на телевизор: оно съезжает на стороны из закругленного верха корпуса. Пришлось подкладывать книги и фанеру, что как-то принижало статус прибора вечного времени. Но главную подлость семейные часы приберегли на утро. Выполняя утреннюю зарядку, я поразился, что радио почему-то поменяло программу. Приглядевшись поближе к «золотым» стрелкам и таким же римским цифрам на желтом же фоне, я осознал, что: а) поднялся на целый час раньше; б) для установки часов нужна очень широкая отдельная тумба; в) точное время на наших семейных часах придется определять наощупь. Чудо-хронометр мне согласились поменять на простую тарелку со стрелками, которая молотит до сих пор, правда на даче и слегка модернизированная подсветкой циферблата.
Комната зловредной Розочки, бывшая – наша, закрыта на ключ. В соседнюю, шапировскую, – поселяются Уткины. Он – дубоватый капитан, окончивший ВИТУ и туда же вскоре перешедший из монтажных частей. Она, Муся, – женщина, тяжелые детство и юность которой прошли в многокомнатной коммуналке на Лиговке, ярко выраженная представительница городской черни – темная, вздорная и завистливая. Она сразу же атаковала Эмму: как это нам на двоих дали комнату больше и с балконом, чем им на троих? Эмма, не закаленная коммунальными схватками, тихо переживала, оправдываясь, что комнаты – одинаковые, а различия в площади – только по ордеру. Тогда Уткина схватила метр и померила: комнаты действительно были одинаковы. Предметом зависти оставался (пока) только балкон. Немного успокоило «Мусену» только сообщение, что мы уже жили в этой квартире.
График и качество уборки общей площади я выдерживаю железно. Для натирки полов покупаем полотер, которым я орудую от души. Ванну, ухоженную, в смысле – «ухайдоканную» Шапирами, оттираю до неописуемой белизны, безмолвно приглашая: делай как я. Конечно, уборку Уткины делали не так тщательно, но не делать ее вообще они уже не могли.
В углу кухни примостился люк действующего мусоропровода, который периодически страдал запором от негабаритной пищи. Рядом стояла огневая печка, которую использовали как кухонный столик: дом уже был газифицирован. Стоял всхлипывающий газовый счетчик, который вскоре выбросили: плата за газ взималась подушно. А вот электрический счетчик накручивал показания на всю квартиру. Я сразу отказался ставить второй счетчик, вспоминая мещеряковскую квартиру на Моховой. Там в туалете и на кухне висело по 14 лампочек и столько же разношерстных выключателей и пар проводов, расползающихся к своим счетчикам в каждой комнате, из-за чего длиннющий коридор, забитый рухлядью, закопченная кухня и ободранный туалет выглядели вполне сюрреалистично. Я согласился на любой принцип распределения бремени электричества, какой предложат соседи. Мусена быстренько начала считать наши избыточные мощности, которых не было у нее. Например:
– У вас швейная машинка!
– Но я на ней не шью… – робко подает голос Эмма.
– Это не имеет значения! – жестко обрезает Мусена.
Вычисляется некая разница, на которую мы должны платить больше. Только остальную плату соседи милостиво согласны разделить пополам. Я покорно соглашаюсь быть ограбленным. В первый же месяц наша разница превышает общий счет. Я спрашиваю Уткину, следует ли нам доплачивать ей? Все настолько очевидно, что она сама «пересматривает» тарифы.
Розочка Турова, наша «выкуривательница», несколько раз посещает нас. Теперь мы с ней «по корешам», чуть ли не друзья, раз нет ее злейших врагов – Шапиров (или – Шапир?) Роза рассказывает нам, что они меняют свою комнату и съезжаются с родителями. В бывшую «нашу» комнату поселяется молодая женщина с пятилетним сыном. Она, кажется, генеральская дочка, которая разругалась с родителями и разошлась с мужем. Днем ее нет, малыш где-то в садике. Вечером к ней на ночевку обычно приходит молодой мужик. Через неделю-другую он исчезает, и появляется другой. Дольше всех задерживается невысокий брюнет с усиками и пробором. Именно такой был изображен на вывеске «Голярня» в Деребчине, поэтому этот «товарищ» получает у нас партийную кличку «парикмахер».
Наша 17-метровая комната на двоих в малонаселенной квартире в доме послевоенной постройки (позже их назовут «сталинскими» – в отличие от «хрущоб») является пределом мечтаний для многих трудящихся. Кстати, граждане, которые не были трудящимися в те далекие времена, в городе жить вообще не могли: они получали высокий статус «тунеядца» и «привлекались», либо – высылались на 101 километр, а некоторые – на Соловки. Почему-то бытовало, как видно теперь, – глубоко ошибочное мнение, что все трудоспособные должны работать, а не воровать… Так вот, наше существование в хорошей новой комнате, несколько портили воспоминания о проживании в старой и не нашей комнате, которая находилась напротив.
Мы с тоской вспоминали о двух окнах (одно было в двери на балкон). Окнах, в которых солнце появлялось в 11 часов и пребывало до заката. Окнах, перед которыми был простор огромного двора, и только вдали виднелись дома на проспекте Стачек. И еще – о слышимости. Если в нашей новой комнате от Уткиных нас отделяла перегородка, совершенно прозрачная для звуков, то в старой нас окружало глухое соседство кухни, ванной и капитальной стенки… Даже разместить свою скудную мебель мы затруднялись в нашей новой вытянутой комнате со звучащей стеной. А ведь к нам еще и гости, и родные будут приезжать.
Новой соседке в нашей старой комнате эти все блага кажутся несущественными. Она сразу соглашается поменяться с нами, конечно – с доплатой. Я начинаю вентилировать вопрос обмена и упираюсь «рогом» в глухую стенку. Если бы эти комнаты были в разных квартирах, – пожалуйста, процедура обмена известная и рутинная. А обмен в одной квартире оказался невозможен по формальным соображениям, которые у нас всегда выше здравого смысла. С горькими сожалениями мы затаились, «легли на дно». Пройдет пару лет, пока мы не сообразим, что можно поступить по известному студенческому анекдоту:
– По моему предмету Вы не имеете элементарных понятий. Двойка!
– А что, тройку – нельзя?
– Нет, нельзя!
– Троечку? Никак-никак нельзя???
– Никак-никак нельзя!!!
– А четверку???
В нашем случае можно было бы говорить даже о пятерке, но об этом – позже. Жизнь продолжается: Эмма учится, я служу. По утрам уезжаем вместе в метро. На Владимирской площади пересаживаемся в трамвай № 9. Расстаемся на площадке трамвая возле Финляндского вокзала. Встречаемся вечером, ужинаем в столовой возле метро Автово. В те времена вполне нормально можно было питаться в обычных столовых. Не так часто, но у меня бывают выходные. Тогда мы посещаем Шапиро, они живут недалеко, на улице Строителей. Иногда мы приезжаем к Мещеряковым на Моховую. Там наш единственный на две семьи ребенок – Саня. Он не любит разговаривать и радуется нашему прибытию специфически. Он молча вытаскивает все свои богатства: игрушки, детали магнитофона, из которых папа надеялся еще собрать нечто. Когда мы собирались уходить, Саня в двери воздвигал баррикаду из чемоданчиков и очень переживал, когда его баррикады все же преодолевались…
Иногда мы повышали культурный уровень и ходили в кино – и даже в Эрмитаж. Один раз в культпоходе с Марусеневыми мы элементарно влипли: случайно попали на низкопробный цыганский ансамбль в ДК МВД. Пришлось нам с Васей комментировать цыганские номера, отчего наши жены пришли в буйное веселье. Не выгнали нас только потому, что сидели мы в ложе. Подруги потом сказали, что давно уже так культурно и весело не развлекались…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.