ГЛАВА 17 Последствия

ГЛАВА 17

Последствия

Норвежский контрразведчик был удивлен. Он установил сотрудника КГБ в Осло и следовал за ним до места отдыха. Озадачила его женщина, с которой русский там встретился. Она была старше, чем можно было ожидать, вероятно, лет 65-ти, отнюдь не юная красотка, с которой сотрудник КГБ мог бы предпочесть встретиться в выходной.

Бывший агент контрразведки ФБР рассказал, что было потом. «Служба безопасности Норвегии установила ее личность и… о Боже, она работала в Москве. Она вписывалась в дело Голицына».

Конец 70-х годов, более десяти лет прошло с того времени, как Ингеборг Лигрен была арестована и допрошена «с пристрастием» (в итоге освобождена за недостаточностью доказательств) в результате идентификации ее Анатолием Голицыным как советской шпионки. Энглтон предупредил норвежцев о Лигрен и продолжал настаивать на ее виновности даже после ее освобождения.

Женщиной, с которой встретился русский, оказалась Гунвор Гальтунг Ховик, 65 лет, работавшая секретарем в норвежском посольстве в Москве в течение девяти лет до появления там Лигрен[225].

В 1977 году Гунвор Ховик трудилась в отделе по торговым и политическим вопросам в министерстве иностранных дел Норвегии в Осло. Проверив свои отчеты, норвежская служба безопасности установила, что она работала в посольстве в Москве с 1947 по 1956 год.

«Голицын рассказал, — продолжал контрразведчик из ФБР, — что КГБ избрал норвежское посольство в Москве в качестве объекта проникновения. Решил, что женщина, оказавшаяся Ховик, одинока, и устроил так, что в опере с ней познакомился привлекательный сотрудник КГБ. Это сработало».

Джеймс Нолан-младший, сотрудник контрразведки ФБР в советском отделе штаб-квартиры в то время, когда установили Ховик, объяснил, как провалилось это дело. «Голицын говорил о норвежке, завербованной с помощью «медовой ловушки» в Москве, которая была важным источником для КГБ в МИД Норвегии. Это было абсолютно, совершенно точно. Управление с помощью норвежцев подобрало пять или шесть кандидаток и показало их дела Голицыну. «Вот эта женщина», — сказал он. Ее арестовали. Разразился большой скандал. Беда в том, что это оказалась не та женщина».

Как только норвежская полиция безопасности вышла на след Ховик, ее взяли под наблюдение на несколько месяцев. 27 января 1977 года за ней все еще следили, когда она ехала в трамвае на встречу с Александром Принци-паловым, сотрудником КГБ, числившимся третьим секретарем советского посольства. Встретившись с сотрудником советской разведки, она передала ему документы. В этот момент группа полицейских, переодетых спортсменами, окружила их, арестовала Ховик и задержала Принципалова, пока тот не доказал свой дипломатический статус, после чего его пришлось отпустить.

На допросах и в суде Ховик призналась, что передала КГБ кучу секретных документов, сначала в посольстве в Москве, а затем — на протяжении 19 лет, работая в министерстве в Осло. КГБ экипировал Ховик специальной сумкой русского производства с секретными карманами, чтобы удобнее было выносить документы из министерства. Она передавала их своим руководителям из КГБ во время встреч на улицах в районе Осло, а за это получала деньги.

Ховик вел Геннадий Титов, сотрудник резидентуры КГБ в Осло, ставший впоследствии генералом[226]. После ареста Ховик Норвегия выслала пятерых советских граждан за шпионаж, включая Принципалова и водителя посольства С. Громова, которых обвинили в получении секретных материалов от Ховик. В то время Титов находился в отпуске в Москве, но правительство Норвегии дало понять, что вернуться ему не разрешат.

По словам корреспондента столичной газеты «Афтен-постен» Пера Хегге, история на этом не закончилась. У Советов имелся персональный «крючок» для Ховик. Сотрудник КГБ, которого, по словам Голицына, подсадили к ней в опере в Москве, был ей уже знаком. «В 1945 году, — сказал Хегге, — Ховик работала переводчицей у норвежского врача, пытавшегося улучшить условия содержания в лагерях советских военнопленных, которых немцы отправили в Норвегию и которых теперь репатриировали. Она подружилась с советским солдатом, а может, и влюбилась в него. Его, в отличие от других, не отправили в Сибирь по возвращении в Советский Союз. Он написал ей. Его использовали, чтобы держать ее под контролем: если она не будет сотрудничать, с ее советским другом-солдатом произойдет нечто ужасное. Мне говорили, что его выпустили из тюрьмы для свидания с ней. И если бы она отказалась сотрудничать, его упрятали бы обратно».

Все подробности дела так никогда и не были оглашены на суде. 5 августа 1977 года, через шесть месяцев после ареста и до того, как она могла предстать перед судом, Гунвор Гальтунг Ховик скончалась в тюрьме от сердечного приступа.

В 1974 году, сразу же после Рождества, Колби отозвал Джорджа Калариса из Бразилии, где тот работал резидентом, и назначил его начальником контрразведки вместо Джеймса Энглтона.

Каларис, сын греческих иммигрантов, владельцев ресторанов в Биллингзе (штат Монтана), пришел в Управление в 1952 году. Он служил большей частью на Дальнем Востоке — заместителем резидента в Лаосе и резидентом на Филиппинах. Там он и познакомился с Колби, который возглавлял отдел Дальнего Востока. Каларис входил в число «дальневосточной мафии», со-трудников-«азиатов», которых Колби привел с собой и поставил на ряд руководящих постов в Управлении.

Когда Каларис стал во главе отдела контрразведки, в качестве одного из первых своих шагов он поручил Уильяму Кэмпу III, сотруднику ЦРУ, который работал в Осло в момент ареста Лигрен и которого Каларис перетащил в контрразведку, изучить это дело. Еще до ареста Ховик Кэмп пришел к выводу, что ЦРУ, положившись на информацию Голицына, испортило все дело, побудив Норвегию арестовать не ту женщину.

Подавленный, Каларис понимал, что Управлению следовало бы выразить свои сожаления Норвегии в связи с ошибочным заключением в тюрьму Лигрен. В 1976 году Кэмпа отправили в Осло с письмом от ЦРУ, подписанным Каларисом, с извинениями правительству Норвегии за чудовищную ошибку в деле Лигрен. Кэмп в сопровождении Квентина Джонсона, резидента ЦРУ в Осло, обратился к властям Норвегии и доставил письмо и устные извинения по адресу. ЦРУ также предложило Лигрен деньги в дополнение к небольшой компенсации, полученной ею от собственного правительства, но нор-вержцы отклонили это предложение.

Кроме того, Каларис предпринял шаги, призванные гарантировать, что сама Лигрен узнала об искреннем раскаянии Управления. Но официальное извинение ЦРУ перед правительством Норвегии так и не стало достоянием гласности. К тому времени Ингеборг Лигрен ушла со службы и канула в неизвестность в своем родном городе Ставангере на юго-западе Норвегии. Номер ее телефона не значился в телефонных книгах, и ее единственным желанием было дожить свои дни тихо и незаметно.

22 января 1991 г. из сообщения, помещенного ее семьей в столичной газете, стало известно, что Ингеборг Лигрен скончалась в Санднесе, пригороде Ставангера, в возрасте 76 лет.

Джордж Каларис, новый шеф контрразведки, был высоким, худощавым мужчиной с живым умом и без светских претензий. В Управлении, возглавляемом в основном выпускниками старейших университетов страны, Каларис являл собою аномалию. В то время как многие его коллеги были уроженцами восточной части США с медлительным выговором Г ротона или Андовера, Каларис вырос в Монтане; по внешности и стилю он в чем-то напоминал Джимми Дуранте. Его начальной школой стали улицы оккупированных нацистами Афин.

Когда Калариса (одиннадцати лет) и двух его братьев мать привезла в Грецию, чтобы они получили там образование, отец навещал их каждый год. Началась вторая мировая война, и Каларис с матерью и братьями остался в Афинах в нацистской оккупации. Семья обзавелась фальшивыми документами на свое имя и выдавала себя за греков. В удостоверении личности Калариса значилось, что он родился в Афинах. Во время войны Каларис учился в юридической школе при университете в Афинах. В 1944 году после освобождения Греции вновь открылось американское посольство. Когда подстегиваемый нетерпением Каларис обратился в посольство, чиновник сказал ему бодро: «У нас здесь кое-что есть для вас». Это была призывная повестка. Каларис вернулся в Соединенные Штаты в апреле 1945 года, а в августе, сразу после окончания войны, был призван на военную службу. Отслужив два года в армии, он закончил юридическую школу при университете штата Монтана и получил степень магистра по трудовому законодательству в нью-йоркском университете. Он работал юристом в Национальном совете по трудовым отношениям, затем в 1952 году пришел в ЦРУ.

Отдел контрразведки, обструганный Колби, уже значительно уменьшился, когда Калариса отозвали из Бразилии и назначили его начальником. Он решил оставить все как есть. Своим заместителем он сделал Леонарда Маккоя, который занимался отчетами в советском отделе. Сотрудники этого типа не ведут агентов, а записывают и оценивают информацию, поступающую с мест от ведущих оперативников. Среди прочих крупных дел Маккой писал отчеты по Пеньковскому и Носенко. Крупный лысеющий человек с размеренной речью, Маккой приходил в ужас, читая дела эпохи Энглтона, к которым теперь имел доступ. Настроенный явно в пользу Носенко и против Энглтона, он еще больше разъярился, когда в полной мере осознал, что происходило за закрытыми дверями контрразведки и группы специальных расследований[227].

Бывший коллега Маккоя в общих чертах описал подоплеку этого: «Будучи еще сравнительно молодым сотрудником в подразделении отчетов, Маккой в разгаре полемики о Носенко написал памятную записку Хелмсу, в которой утверждал, что Носенко чистосердечен и отношение к нему со стороны сотрудников ЦРУ неправильное. Хелмс направил записку Энглтону для комментария. Маккой попал на заметку. Он едва не вылетел со службы. Бэгли и Энглтон навалились на него, словно тонна кирпичей. Слышно было за квартал. Его вызвали «на ковер», и Бэгли задал ему хорошую головомойку».

«Памятная записка привела Энглтона в такую ярость, что, я думаю, он занес Маккоя в список подозреваемых, как он зачастую и делал. Если с кем-то было трудно иметь дело, Энглтон делал вывод, что этот человек действует по советским инструкциям, чтобы сорвать расследование по «кроту», — коллега покачал головой. — Став заместителем шефа контрразведки, Маккой имел несчастье впутаться в дело Шадрина, что отнюдь не способствовало его карьере». Шадрин, капитан советского эсминца, стал перебежчиком в 1959 году и исчез в Вене в 1975 году после того, как американская разведка ввела его в свою игру против КГБ.

Своим вторым заместителем Каларис сделал Лоуренса Стернфилда, крепкого, плотно сбитого ветерана ЦРУ, работавшего в Чили, Бразилии и Боливии, а затем занимавшегося кубинскими операциями в Майами. При Каларисе отдел контрразведки состоял из двух подразделений: исследований и анализа — во главе с Маккоем и операций — под руководством Стернфилда.

Стернфилд был поражен, узнав, что Голицын имел доступ к досье Управления, которые предоставил ему Энглтон в разгар охоты на «кротов». К тому времени ЦРУ упрятало Голицына на «Ферме» в северной части штата Нью-Йорк. Потихоньку Стернфилд стал возвращать досье ЦРУ. Каждый выходной в течение нескольких недель он отправлял на «Ферму» автофургон, который возвращался в Лэнгли нагруженный документами. За рулем находился Эрнест Цикерданос, сотрудник контрразведки ЦРУ.

Группа специальных расследований все еще активно действовала, выискивая проникновения. Каларис передал ее под начало Маккоя. Но по прошествии четырнадцати лет группа специальных расследований так и не обнаружила никаких «кротов» в Управлении, и Каларис приказал ей не тратить больше времени на голицынские наводки.

Позднее новая контрразведывательная команда подверглась критике со стороны бывших помощников Энглтона за отсутствие контрразведывательного опыта. Может, оно и так, но Каларис сообразил попытаться выяснить, чем занимался Энглтон в последние 20 лет. С этой целью он отдал приказание провести серию секретных исследований. Некоторые из них касались крупных советских дел, таких как Носенко, Орлов, Логинов и Шадрин. Но наиболее важным исследованием была массивная, подробнейшая история самого отдела контрразведки при Энглтоне.

Для выполнения этой задачи, достойной Гаргантюа, Каларис обратился к Кливленду Краму. Полный дружелюбный человек с манерами ученого, Крам имел впечатляющие характеристики для этой работы — он был доктором философии Гарвардского университета по специальности «история», каких не так-то много было в секретных службах, и бывшим резидентом. Более того, осуществляя связь взаимодействия между ЦРУ и британской разведкой в Лондоне, он стал очевидцем охоты на «кротов» в Великобритании и был уже знаком с обвинениями, которые выдвигал Голицын.

Сын фермера из Уотервилля (штат Миннесота), Крам обучался в университете Св. Джона, школа бенедиктинцев в штате Миннесота. Он получил степень магистра по европейской истории в Гарварде, во время второй мировой войны отслужил четыре года на флоте в южной части Тихого океана и вернулся в Гарвард, чтобы получить степень доктора философии. Крам мечтал преподавать в каком-нибудь милом маленьком колледже и провести остаток жизни в башне из слоновой кости. Но ЦРУ предложило ему работу. Крам согласился и навсегда забыл о своей мечте, в 1953 году он уехал в Лондон, где проработал пять лет, встречался с Кимом Филби. После этого возглавлял британское отделение в штаб-квартире, выезжал в Лондон на второй срок, затем работал резидентом в Голландии и Оттаве.

В 1975 году, после 26 лёт работы в Управлении, Крам вышел в отставку. Осенью 1976 года он присутствовал на коктейле в Вашингтоне, устроенном Гарри Брандесом, представителем Королевской канадской конной полиции — службы безопасности Канады. Теодор Шекли, помощник заместителя директора по операциям, подозвал Калариса, и два сотрудника ЦРУ приперли Крама к стенке.

«Не хотели бы вы вернуться на работу?» — спросили его. Краму сказали, что ЦРУ намерено провести расследование деятельности Энглтона с 1954 по 1974 год. «Выяснить, что же, черт возьми, происходило на самом деле, — сказали Краму. — Что же делали эти парни?»

Крам принял предложение. На время работы он занял огромное хранилище в том же коридоре, где располагался кабинет Энглтона. Это была комната, похожая на библиотеку, с кодовым замком на двери. Большинство необходимых материалов было под рукой; в хранилище, к примеру, находились 39 томов только по Филби, все го-лицынские «сериалы», как Энглтон называл наводки своего ведущего перебежчика, и все досье по Носенко.

Но даже это защищенное хранилище не представляло собой святая святых Энглтона. Внутри этого помещения имелось другое хранилище, меньших размеров, с кнопочными замками, где находились действительно секретные материалы по Джорджу Блейку, Олегу Пеньковскому и другим шпионским делам, которые считались слишком секретными, чтобы держать их во внешнем хранилище.

Каларис считал, что на проведение исследования Краму потребуется год. Когда Крам наконец-то, спустя шесть лет, закончил его в 1981 году, он представил 12 томов форматом 21,6 на 33 сантиметра по три-четыре сотни страниц в каждом. Исследование Крама, в котором примерно четыре тысячи страниц, до сих пор не рассекречено. Оно остается под замком в хранилище ЦРУ[228].

Но кое о чем можно рассказать. Крам, очевидно, потратил значительную часть времени, анализируя историю охоты на «кротов», которая пронизывала изучаемую им эпоху. При этом он столкнулся с серьезными трудностями. Имена подозреваемых в шпионской деятельности считались настолько секретными, что их дела хранились в запертых сейфах еще в одном хранилище, расположенном прямо напротив кабинета Энглтона (теперь Калариса).

И хотя Краму предоставили полную свободу действий в проведении исследования, на первых порах у него возникли сложности с получением доступа к этим особо секретным материалам. Частично ему мешал также хаотичный и зачастую таинственный характер энглтоновских досье.

В конце концов Крам получил доступ к досье на отдельных лиц, хранившимся в запертых сейфах. Но он обнаружил, что и Каларис, и его сотрудники явно склонялись к мысли о том, что Энглтон может каким-то образом вернуться, подобно Наполеону с острова Эльба, и отомстить тем, кто посмел вторгнуться в его досье и прочесть их.

Даже при наличии доступа Краму было трудно сказать, какие из дел о проникновении более или менее важные. В досье царила полная неясность.

Бывший сотрудник ведомства, знакомый с секретным исследованием, описал, с чем, должно быть, столкнулся Крам, годами корпя в секретных хранилищах подобно бенедиктинцам, у которых он учился.

«Энглтон мог обсуждать с начальником какого-нибудь отдела его план направить кого-то резидентом за границу, — рассказывал бывший сотрудник ЦРУ. — Энглтон бросает как бы между прочим: «Я бы не послал этого человека». — «Почему?» — спрашивает начальник от дела. Джим вытаскивает пачку «Мальборо», закуривает сигарету и говорит: «Извините, я не могу обсуждать это с вами». И этого было достаточно».

Цифры трудно было установить. Но, проанализировав все досье, Крам пришел к выводу, что существовало примерно 50 подозреваемых[229]. Из них 16 или 18 подпадали под категорию серьезных, основных подозреваемых, ставших объектами массированного и детального расследования сначала отделом контрразведки, перед которым стояла задача точно определить возможных советских «кротов», а затем управлением безопасности, в чью компетенцию входило дальнейшее расследование.

По мере продвижения работы Краму стало ясно одно: любой сотрудник мог оказаться абсолютно беззащитным, как только он попадал в списки пятидесяти, даже если его имя не фигурировало в том из них, который энглтоновские охотники на «кротов» прозвали «твердым орешком». Карьера страдала просто потому, что имя человека попадало в более длинный список.

Бывший сотрудник ЦРУ, знавший об исследовании Крама, сказал, что, должно быть, это был вызов. «Люди просто не знали, чем, черт возьми, занимались Энглтон и компания. Энглтон немного походил на Волшебника Изумрудного города. Там ничего не было. А он причинял массу хлопот».

Он помолчал, как бы раздумывая, стоит ли продолжать. Но все же решился. «Это место представляло собой трясину иррациональности. Можно даже сказать — «безумия». Эти люди были слегка ненормальными. Да нет, не слегка. Совершенно ненормальный Джим был исковерканной, искаженной личностью. О, он мог выглядеть очаровательным и приятным, но в душе он был сукин сын. Плохой человек».

Продвигались и другие исследования, проводимые Каларисом. Крам часто сталкивался по работе с Джеком Филдхаузом, выпускником Йельского университета, ранее работавшим в Вене. Изучая дело Логинова, Филдхауз был потрясен тем, что обнаружил в досье Управления по этому нелегалу КГБ. Его отчет остается засекреченным в ведомственных хранилищах, но в нем содержится вывод, что Логинов — настоящий агент и был продан обратно в КГБ против своей воли[230].

Позднее, весной 1981 года, после того как директором ЦРУ стал Уильям Кейси, Филдхауз написал исследование по делу Носенко. И снова прозвучал вывод о том, что Носенко — перебежчик, заслуживающий доверия.

Каларис дал указание о проведении еще одного исследования в попытке рассеять туман, окружавший отдел контрразведки. Ранней весной 1975 года он обратился к Бронсону Твиди, отставному ветерану ЦРУ, британцу по рождению, два срока работавшему резидентом в Лондоне. Каларис имел в виду Голицына. Он обратился к Твиди, потому что ему нужен был надежный человек не из Управления[231].

Каларис поручил Твиди изучить все дело Голицына; он хотел знать, насколько можно полагаться на все сказанное Голицыным. Твиди работал несколько месяцев и позднее в том же году представил Каларису первое исследование по Голицыну на 90 страницах. В докладе делался вывод о том, что Голицын — действительный перебежчик, заслуживающий доверия, но его ценность для ЦРУ значительно ниже, чем утверждали его сторонники. С подсказки отдела контрразведки распространилась идея о том, что так или иначе Г олицын разоблачил огромное число шпионов и агентов проникновения в союзнические разведывательные службы. Фактически, как явствовало из доклада, Г олицын дал информацию, которая привела к аресту Жоржа Пака, советского шпиона во Франции; он дал первую наводку на Уильяма Вассала, шпиона в адмиралтействе Великобритании; и он же дал несколько наводок в Финляндии. И это, делает заключение Твиди, практически все. Невзирая на выводы Твиди, в 1987 году ЦРУ наградило Голицына медалью за выдающиеся заслуги.

Каларис настоял, чтобы Твиди провел еще одно исследование. Новому шефу контрразведки досталась в наследство докучавшая проблема в виде доклада Петти, бо-бйн магнитофонных записей, каталожных карточек и забитых картотечных шкафов, в которых бывший сотрудник группы специальных расследований обвинял самого Энглтона в том, что он — советский «крот» в ЦРУ. Каларис едва ли мог исключить возможность, хотя и притянутую за уши, что его предшественник — предатель. И снова Твиди представил в письменной форме исследование, в котором обвинения в адрес Энглтона отметались как иллюзорные[232].

Хотя теперь с Энглтона было снято обвинение в том, что он, основной «охотник на кротов», сам являлся главным «кротом», из своего изгнания он нанес ответный удар. В качестве инструмента борьбы им был избран писатель и журналист Эдвард Джей Эпштейн. В 1978 году Эпштейн опубликовал книгу под названием «Легенда»— Энглтон при этом выступал в роли Глубокой Глотки, — в которой впервые рассказал о войне между перебежчиками, о закулисных стычках между Голицыным и Носенко, об убежденности Энглтона в том, что Носенко солгал о Ли Харви Освальде, и о вере Эдгара Гувера в «Федору»[233]. Энглтон представлен в книге как герой, прославленный контрразведчик с «преждевременно поседевшими волосами и прекрасно вылепленным лицом», «невероятно терпеливый» рыбак, который «выуживал перебежчиков, как форель»[234].

В то время, когда появилась эта книга, в Вашингтоне широко распространилось мнение, что источником сведений Эпштейна был Энглтон, в своем более позднем произведении Эпштейн подтвердил это предположение[235]. Эпштейн признался, что начиная с 1977 года за десять лет он взял у Энглтона серию интервью. Во второй книге Энглтон цитируется прямо с восхищением.

У Энглтона имелись обширные связи в прессе, и ему удалось через Эпштейна и других поведать о своих горестях и своем уникальном видении мира. После своего падения он стал своеобразной знаменитостью, предметом нескончаемого восхищения журналистов, авторов научных книг, романистов и создателей фильмов.

Но изгнание совершенно выбило из колеи старого шефа контрразведки. Уязвленный свидетельскими показаниями Джона Харта в комитете по политическим убийствам палаты представителей о том, как вели дело Носенко (Харт назвал это «мерзостью»), Энглтон в 1978 году обратился к Стэнсфилду Тэрнеру, директору

ЦРУ, пытаясь получить доступ к собственным бывшим досье, чтобы подготовить опровержение. Заявив, что ему необходимо изучить досье по делу Носенко, чтобы подготовить свои собственные показания в комитете, Энглтон получил только два из них; но в качестве компромисса, который, должно быть, выглядел подслащенной пилюлей, ему в итоге разрешили приехать в штаб-квартиру ЦРУ, где он некогда обладал такой огромной властью, и прочитать еще кое-какие секретные документы. Пришлось надеть значок посетителя[236].

Не имея в своем распоряжении ни агентов, ни отдела контрразведки, Энглтон тем не менее наносил ответные удары различными путями, используя оперативное мастерство, которое он оттачивал на протяжении более трех десятилетий. В Вашингтоне поползли слухи, что Колби — «крот». Но так или иначе их никогда нельзя было прямо связать с Энглтоном. Бывший шеф контрразведки усвоил позицию «я здесь ни при чем», когда его спрашивали о кампании слухов в адрес человека, уволившего его со службы.

Сам Колби, когда его спросили, не Энглтон ли обвинил его в том, что он законспирированный агент, ответил: «Я никогда не слышал от него ничего подобного. Слышал, что некоторые его помощники говорили об этом[237]. До меня дошли слухи, что сотрудники его отдела говорили, будто я «крот» или наподобие того, что большего вреда Управлению Колби не смог бы нанести, даже если бы был «кротом».

Несколько лет спустя мне позвонил Джим.

— Как ты? — спросил я.

— Чувствую себя не очень хорошо.

— Что ты хочешь этим сказать?

— «Нью рипаблик» на этой неделе сообщила, будто я сказал, что ты советский «крот».

— Джим, как я понимаю, ты этого не говорил, но кто-то из твоих (бывших) помощников сделал это заявление.

— Правильно.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал?

Он не ответил.

— Я напишу письмо в «Нью рипаблик», в котором сообщу, что, насколько я понимаю, ты никогда не говорил этого.

Я отправил письмо, и оно было опубликовано[238]. Я часто думал, в чем же состояла его проблема? Подозреваю, цто он, видимо, боялся привлечения к суду за клевету».

И каков же был ответ Колби на слухи о нем, циркулировавшие по столице? «Я сказал, что я не «крот», — ответил он. — Ничего подобного. Все это чепуха. Я сразу отмел все это».

В 1976 году Пол Гарблер, вернувшись из Швеции, потребовал провести официальное расследование туманных обвинений в свой адрес. Никто никогда не занимался бывшим руководителем московской резидентуры. Но по неофициальным каналам ему стало известно, что почти десятилетие он жил с тайным клеймом человека, подозревавшегося в том, что он — советский агент проникновения в ЦРУ. Именно этим подозрением объяснялась его ссылка на Тринидад на четыре года, когда его работа в отделе операций по Советскому Союзу должна была обеспечить успех его карьере.

В письме генеральному инспектору Управления Гарблер писал: «Я оказался жертвой обвинения, защищаться от которого мне никогда не представлялось возможности… Я был возмущен тем, как поступили с моей семьей и со мной. Без расследования, — писал Гарблер, — невозможно снять обвинение в нарушении безопасности. В конечном счете я хотел бы защитить себя и восстановить свое доброе имя»[239].

Спустя восемь месяцев, в августе 1977 года, Гарблер получил письмо о. т Джона Блейка, исполняющего обязанности заместителя директора ЦРУ, в котором сообщалось, что «вопрос о нарушении безопасности полностью решен в вашу пользу». Впервые ЦРУ информировало, что против него выдвигалось обвинение в нарушении безопасности. Далее в письме Блейк признавал, что обвинение в Шпионаже действительно «неблагоприятно отразилось» на карьере Гарблера. «Ваши чувства разочарования и горечи понятны, — писал Блейк, — и мне остается только сожалеть, что время вернуть невозможно»[240].

Достаточно ли было извинений, полученных от ЦРУ? Поразмыслив над этим вопросом несколько месяцев и обсудив его с семьей, Г арблер решил— недостаточно. Он направил Стэнсфилду Тэрнеру, директору ЦРУ, просьбу о компенсации «для моей семьи и для меня за девять скудных и безрадостных лет». Обвинения, писал Гарблер, поставили под вопрос «мою лояльность Управлению, правительству и стране. Друзья и коллеги избегали меня, и я стал человеком, с которым держались осмотрительно, своего рода парией»[241].

Гарблер нашел точные слова. Годами он читал недоверие в глазах своих коллег в ЦРУ. «Люди, с которыми я работал, переворачивали документы на столах, когда я входил в комнату, — вспоминал он. — Если я шел по коридору, а группа моих коллег о чем-то болтала там, то, увидев меня, они быстро расходились. На вечеринках друзья поворачивались ко мне спиной. Даже люди, хорошо меня знавшие, иногда умолкали на полуфразе, чтобы убедиться, не сболтнули ли они лишнего».

В конце декабря, за три дня до выхода в отставку, Гарблер получил ответ от Тэрнера, который сообщал, что находит гнусными необоснованные обвинения в нарушении безопасности, выдвинутые против него. При этом, писал Тэрнер, он ничем не может помочь. Выплатить компенсацию Гарблеру не представляется возможным, если конгресс не примет частный закон по этому вопросу. Допущена «несправедливость», добавил Тэрнер, тем не менее Управление отдает должное его многолетней отличной службе[242]. Что было равносильно сердечному рукопожатию, но никак не деньгам.

Двадцать с лишним лет спустя Гарблер проживал в Тусоне, куда он удалился с женой Флоренс. Говорил Гарблер без озлобленности.

«Я вышел в отставку 31 декабря 1977 года, — сказал Гарблер, — и удостоился традиционной церемонии проводов на седьмом этаже. Тэрнер не явился. Хелмс не явился. Энглтон не явился».

Через десять дней после выхода в отставку Гарблер в соответствии с заведенным порядком получил письмо от Стэнсфилда Тэрнера с выражением искренней признательности директора за «важную работу, которую вы выполняли, и глубочайшей надежды, что предстоящие годы принесут вам удовлетворение».

О чем думал Гарблер в тот холодный день, когда после прощального вечера он освободил свой стол и в последний раз переступил порог здания? «Я о многом вспомнил в тот день, — сказал Гарблер, — но подумал, что Господь был добр ко мне. Я пережил несчастливые времена. Девять лет вычеркнуты из жизни, но в общем и целом стоило жить. Я всегда буду гордиться тем, что работал в ЦРУ.

Я действительно чувствовал, что мне очень хотелось доказать несостоятельность того, что люди думали обо мне и что эта небольшая группа пыталась сделать мне». Затем он что-то вспомнил. «На прощальной церемонии мне вручили небольшой герб ЦРУ в пластиковом футляре».

Гарблер встает, поворачивается и долго смотрит в окно своего кабинета.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.