ПИСЬМА К ПОЛЮ ГОГЕНУ. ИЮНЬ 1888 – ИЮНЬ 1890

ПИСЬМА К ПОЛЮ ГОГЕНУ. ИЮНЬ 1888 – ИЮНЬ 1890

Отношения Винсента с Полем Гогеном (1848—1903), крупнейшим французским художником периода постимпрессионизма, были весьма сложными. Чувства дружбы и уважения, которые Ван Гог неизменно питал к Гогену после личного знакомства, состоявшегося в Париже в ноябре 1886 г., встречали у последнего то горячий отклик, то неприязнь и скрытую вражду. Кульминационным пунктом отношений между художниками была попытка совместной работы в «Желтом домике» в Арле, окончившаяся, как известно, трагически для Ван Гога. С этим событием и связаны письма Винсента: четыре первых, датируемые июнем — октябрем 1888 г., настойчиво зовут Гогена в Арль, два последних, отправленные в январе 1889 г. и в июне 1890 г., посвящены воспоминаниям об Арле и новым планам совместной работы, которым не суждено было осуществиться.

494-а

Дружище Гоген,

Я очень часто думаю о тебе, и если сел за письмо только теперь, то лишь потому, что не хотел писать пустых фраз...

Хочу сообщить тебе, что я снял здесь, в Арле, дом из четырех комнат.

Мне кажется, если я найду еще одного художника, который захочет разрабатывать тему юга и, подобно мне, будет так поглощен работой, что согласится жить, как монах, раз в две недели посещая бордель, а в остальное время не отрываться от работы и не терять попусту время, тогда все устроится превосходно. Я здесь один и немного тоскую в одиночестве.

Вот почему я уже давно намеревался откровенно поговорить с тобой.

Ты знаешь, что мы с братом высоко ценим твою живопись и очень хотим, чтобы жилось тебе поспокойнее.

Тем не менее мой брат не в состоянии одновременно посылать деньги тебе в Бретань и поддерживать меня здесь, в Провансе.

Не хочешь ли ты устроиться тут вместе со мной? Если мы обоснуемся вдвоем, у нас, может быть, хватит па жизнь. Я даже уверен, что хватит. Лично я, взявшись за такой сюжет, как юг, не вижу оснований от него отказываться.

Я приехал сюда больным, выздоровел здесь и не склонен отрываться от юга, где почти круглый год есть возможность работать на воздухе.

Жизнь тут, правда, несколько дороже, но зато и больше шансов делать хорошие картины. Как бы то ни было, ты можешь перебраться сюда, если только мой брат сумеет выкроить для нас 250 фр. в месяц. При этом условии мы справимся.

Нам придется только почаще готовить еду самим и нанять прислугу, которая приходила бы к нам на несколько часов в день, что позволит избежать расходов, связанных с гостиницей.

Ты будешь отсылать моему брату одну картину в месяц, а прочими распорядишься, как тебе угодно.

Мы с тобой немедленно начнем выставляться в Марселе, прокладывая таким образом дорогу как себе, так и другим импрессионистам...

Мне кажется, что для поправки здоровья тебе прежде всего нужен покой. Если я ошибаюсь и здешний климат окажется для тебя чересчур жарким, мы что-нибудь придумаем.

549 (оборот)

Дорогой Гоген,

Благодарю за письмо, ей-богу, чересчур лестное для меня.

Итак, Вы приедете только в конце месяца.

Не возражаю — коль скоро Вы полагаете, что выздоровеете в Бретани скорее, чем здесь.

Я ни на чем не настаиваю. Помните только, если Вам не удастся быстро поправиться в Бретани, то мы надеемся вылечить Вас тут гораздо быстрее.

В конце концов, все к лучшему в этом лучшем из миров, где нам, — опять-таки по выражению добрейшего Панглосса, — выпало несравненное счастье существовать. Не сомневаюсь поэтому, что и у Вас все кончится благополучно. Но неужели поездка в Арль в самом деле так изнурительна, как Вы уверяете? Полно — ведь ее переносят даже легочники в последнем градусе чахотки. Вам же известно, что существует P — L — M (Железная дорога Париж — Лион — Средиземное море).

А может быть, Вы больны серьезнее, чем пишете? Боюсь, что так оно и есть. При первой же возможности успокойте меня на этот счет или откровенно признайтесь, что Вам худо, что Вы больны. Вы пишете также о делах, о литографиях. Вот мое мнение: что касается литографирования по вечерам, которым займемся мы все — Вы, я, Бернар, Лаваль, то это дело хорошее, и я, разумеется, приму в нем участие; что же касается периодической их публикации, я, разумеется, не приму в ней участия, пока не стану побогаче.

С меня и живописи более чем достаточно. А литографирование всегда стоит денег — даже если не нужно покупать литографские камни.

Не спорю, стоит оно не так уж дорого, но все-таки за самую скромную публикацию каждому из нас придется выложить по меньшей мере 50 франков. И кроме того...

Вы, вероятно, не согласитесь со мной: что ж, я не спорю, а только говорю, что уже имею в этом отношении маленький опыт; слова же «и кроме того» означают, что затея эта не удастся и поддержки у публики не найдет; словом, принесет нам одни убытки.

Я согласен на литографирование, на худой конец даже в убыток, если мы будем заниматься им для себя; но я категорически против него, даже если оно не принесет нам убытков, если Вы стоите за публикацию.

Повторяю, я приму в этом деле участие лишь в том случае, если оно будет делаться за наш счет, для наших собственных нужд и пользы. Но, может быть, у Вас другие планы?

В таком случае на меня не рассчитывайте и, если речь идет все-таки о публикации, не доказывайте мне напрасно, что она обойдется недорого.

553-а.

Дорогой Гоген,

Утром получил Ваше милое письмо, которое переслал брату. Ваша общая концепция импрессионизма, воплощением которой является ваш автопортрет, — потрясающа. Мне не терпится увидеть эту работу, но я заранее уверен, что не соглашусь взять ее в обмен: она — слишком значительное произведение. Однако если Вы согласитесь оставить Ваш автопортрет за нами, мой брат — я немедленно попросил его об этом — купит его у Вас при первом же удобном случае, который, надеюсь, скоро представится.

Дело в том, что мы опять собираемся поторопить Вас с приездом. Сознаюсь, меня даже во время работы не покидает мысль о создании мастерской, постоянными обитателями которой будем мы с Вами, но которая станет убежищем и приютом для наших сотоварищей, когда им круто придется в жизненной борьбе. После того как Вы уехали из Парижа, мы с братом провели там еще несколько дней, которые навсегда останутся в моей памяти; они были заполнены еще более пространными, нежели раньше, дискуссиями с Гийоменом, обоими Писсарро — отцом и сыном и Сёра, которого я тогда не знал (я побывал у него в мастерской за час до отъезда).

Во время этих дискуссий речь часто заходила о том, что так живо трогает и меня, и моего брата — о мерах, необходимых для того, чтобы обеспечить художникам нормальное существование, средства производства (краски, холст) и участие в прибылях, которые картина начинает приносить лишь много времени спустя после того, как она перестает быть собственностью живописца.

Когда Вы приедете, мы снова вернемся к этим спорам.

Как бы то ни было, я покинул Париж в отчаянном состоянии — изрядно больным и почти спившимся, что явилось следствием перенапряжения моих слабеющих сил; я замкнулся в себе и ни на что уже не надеялся. Теперь на горизонте мне опять забрезжила надежда, которая, то вспыхивая, то угасая, как маяк, подчас подбадривала меня в моей прошлой одинокой жизни.

Мне хочется, чтобы и Вы в наивозможно большей степени заразились моей уверенностью в том, что нам удастся создать нечто долговечное.

Когда мы с Вами вскоре проанализируем эти бурные дискуссии, происходившие в бедных мастерских и кафе Малого Бульвара, Вам станет до конца ясен наш — мой и моего брата — замысел, который еще не претворился в жизнь в виде общества художников.

Тем не менее, как Вы убедитесь сами, этот замысел таков, что все шаги, которые будут предприняты с целью исправить ужасное положение, сложившееся в искусстве за последние годы, явятся либо развитием, либо повторением наших планов. Когда я изложу их Вам со всеми подробностями, Вы увидите, что они строятся на незыблемых основах. И вы убедитесь, что мы пошли гораздо дальше тех наметок, о которых Вам уже сообщили, и что это вполне естественно — таков наш долг, долг торговцев картинами. Вам ведь, вероятно, известно, что я тоже долгие годы занимался торговлей картинами, а я не привык презирать ремесло, которым кормлюсь.

Покамест будет достаточно, если я скажу Вам, что, по видимости находясь далеко от Парижа, Вы отнюдь не утратите непосредственной связи с ним. Последние дни я работаю особенно лихорадочно — бьюсь над пейзажем: голубое небо над огромным зеленым, пурпурным и желтым виноградником с черными и оранжевыми лозами.

Пейзаж оживлен фигурками дам с красными зонтиками и сборщиков винограда с тачкой. На переднем плане серый песок. Полотно размером, как обычно, в 30, предназначено для декорации, украшающей дом.

Я написал свой автопортрет в пепельных тонах. Пепельный цвет, получившийся в результате смешения веронеза с французским суриком, на фоне бледного веронеза образует единое целое с коричневато-красной одеждой. Утрируя свою личность, я стремился придать ей характер бонзы, простодушного почитателя вечного Будды. Портрет дался мне нелегко, и мне еще придется его переделать, если я хочу успешно воплотить свой замысел. Мне предстоит еще долго избавляться от отупляющих условностей нашего цивилизованного мира, прежде чем я отыщу более удачную модель для более удачной картины...

Я нахожу, что мои взгляды на искусство выглядят на редкость банальными рядом с Вашими. Надо мной все еще тяготеют грубые скотские стремления.

Я. забываю обо всем ради внешней красоты предметов, воспроизвести которую не умею: я вижу совершенство природы, но на картинах она у меня получается грубой и уродливой.

Тем не менее я взял такой разбег, что мое костлявое тело неудержимо несется прямо к цели. Отсюда — искренность, а порой, может быть, даже оригинальность моего восприятия, если, конечно, мне попадается сюжет, с которым способна справиться моя неумелая и неловкая рука.

Мне думается, если Вы уже теперь почувствуете себя главою той мастерской, которую мы попытаемся превратить в приют для многих наших сотоварищей и которую наши отчаянные усилия помогут нам постепенно оборудовать, — мне думается, тогда Вы после всех Ваших теперешних болезней и денежных затруднений почерпнете относительную бодрость в мысли о том, что, отдавая нашу жизнь, мы, вероятно, приносим тем самым пользу грядущему поколению художников, а ему сужден долгий век.

Эти края уже видели культ Венеры, носивший в Греции по преимуществу художественный характер; видели они также поэтов и художников Возрождения. А где могли расцвести такие явления, там расцветет и импрессионизм. И мне хотелось бы написать этот сад так, чтобы, глядя на него, люди думали о былом певце здешних мест (вернее, Авиньона) Петрарке и о новом их певце — Поле Гогене.

Как ни беспомощен этот набросок, Вы при виде его, вероятно, все-таки почувствуете, что, устраивая нашу мастерскую, я с большим волнением думал о Вас...

Боюсь только, что Бретань Вам покажется красивее, чем этот край, хотя он так же хорош, как вещи Домье, — здешние фигуры часто до странности напоминают его. Однако Вы не замедлите обнаружить тут также древность и Возрождение, дремлющие под покровом современности. Воскресить их — Ваше дело.

Бернар пишет, что он, Море, Лаваль и еще кто-то собираются меняться со мною. Я в принципе горячий сторонник обмена работами между живописцами, поскольку убедился, что такой обмен играл большую роль в жизни японских художников. Поэтому я пришлю Вам на днях все достаточно просохшие вещи, которыми располагаю, с тем, чтобы Вы могли выбрать первым. Но я никогда не соглашусь на подобный обмен, если он лишит Вас таких значительных работ, как Ваш автопортрет, который, право, слишком хорош. Нет, я не решусь отнять его у Вас, так как мой брат охотно возьмет его в уплату за весь первый месяц.

Б 22

Дорогой Гоген,

Благодарю за письмо и в особенности за обещание быть здесь уже к двадцатому. Разумеется, при обстоятельствах, о которых Вы упоминаете, поездка по железной дороге не будет для Вас увеселительной прогулкой; поэтому Вы поступаете очень разумно, откладывая переезд до того дня, когда вам удастся совершить его без особых неудобств. Но если откинуть в сторону это соображение, я почти завидую Вам: по дороге Вы на протяжении многих-многих лье увидите разные края во всем великолепии осени.

У меня еще живо в памяти то волнение, в которое меня поверг прошлой зимой переезд из Парижа в Арль. Как я ждал, когда же, наконец, передо мной откроется нечто похожее на Японию! Ну, да это все ребячество.

Знаете, на днях, когда я писал Вам, у меня от усталости что-то сделалось с глазами. Но теперь, отдохнув два с половиной дня, я опять принялся за работу, хоть и не рискую еще писать под открытым небом. Для моей декорации я сделал новое полотно размером в 30 — мою известную уже Вам спальню с мебелью из некрашеного дерева. Мне было бесконечно приятно писать этот интерьер, выполненный без всяких ухищрений, с простотой a la Сёра, плоскими и грубыми, пастозными мазками: бледно-лиловые стены, блеклый, приглушенно красный пол, кресла и кровать — желтый хром, подушки и простыня — очень бледный лимонно-желтый, одеяло — кроваво-красное, умывальник — оранжевый, таз — голубой, окно — зеленое. Как видите, с помощью всех этих очень разных тонов я пытался передать чувство абсолютного покоя. В картине только одна нотка белого — ее создает зеркало в черной раме. (Мне просто захотелось ввести четвертую пару дополнительных цветов).

Словом, посмотрите вместе с другими эту вещь, и мы еще поговорим о ней: я ведь иногда сам не понимаю, что у меня получается — работаю как во сне.

Здесь становится холодно, особенно в дни мистраля.

Я распорядился провести в мастерскую газ, чтобы зимой у нас было светло.

В Арле Вам, может быть, и не понравится, если Вы приедете сюда, когда дует мистраль. Но наберитесь терпения — поэзию здешнего пейзажа постигаешь не сразу.

Дом Вам на первых порах вряд ли, конечно, покажется уютным, но мало-помалу мы его таким сделаем. Расходов куча! Поэтому сразу со всем не справиться. Но я уверен: стоит Вам приехать сюда, и Вы, как я, в перерывах, когда не дует мистраль, начнете неистово писать осенние пейзажи. Вот тогда Вы поймете, почему я так настаиваю, чтобы Вы приехали именно сейчас, когда стоит такая хорошая погода.

Итак, до встречи.

Ваш Винсент

566 (оборот) 1 января 1889

Дорогой друг Гоген,

Только что вышел из лечебницы и пользуюсь случаем, чтобы написать Вам несколько слов, продиктованных самой искренней и глубокой дружбой.

В лечебнице я постоянно думал о Вас — даже когда у меня был жар и я чувствовал довольно большую слабость.

Скажите, мой друг, так ли необходимо было Тео приезжать сюда?

Во всяком случае, рассейте, пожалуйста, все его опасения и не сомневайтесь сами, что в этом лучшем из миров все всегда устраивается к лучшему.

Прошу Вас, передайте мои наилучшие пожелания милому Шуффенекеру и повремените ругать наш бедный желтый домишко, прежде чем мы оба не обдумаем все как следует; кланяйтесь также всем художникам, которых я знавал в Париже...

Рулен был исключительно добр ко мне: это он набрался смелости и выволок меня из лечебницы, когда остальные еще не были уверены в моем выздоровлении.

643

Дружище Гоген,

Благодарю за новое Ваше письмо. Будьте уверены, дорогой друг, что с момента моего возвращения на север я каждый день думаю о Вас. В Париже я пробыл всего три дня: парижская сутолока и т. д. так плохо влияют на мою голову, что я счел за благо удрать в деревню. Это и помешало мне немедленно присоединиться к Вам. Бесконечно рад, что Вам нравится портрет арлезианки, сделанный точно по Вашему рисунку.

Я старательно и уважительно пытался соблюсти верность ему, взяв на себя, однако, смелость с помощью красок интерпретировать сюжет на свой лад, но, конечно, в том же трезвом духе и стиле, в каком выполнен названный выше рисунок.

Портрет представляет собой, так сказать, обобщенный тип арлезианской женщины; такие обобщения — явление довольно редкое. Прошу Вас рассматривать мою картину как нашу совместную работу и плод нашего многомесячного сотрудничества в Арле.

Мне эта картина стоила еще одного месяца болезни, но я, по крайней мере, знаю теперь, что она — произведение, которое будет понято Вами, мною и некоторыми другими так, как мы хотим, чтобы оно было понятно. Мой здешний друг доктор Гаше после некоторых колебаний принял его и сказал: «Как трудно быть простым!» Так вот, я еще раз подчеркну значение этой вещи, сделав с нее офорт, и на этом баста! Пусть кто хочет, тот ее и берет.

Обратили ли вы в Арле внимание на оливы? Я недавно написал портрет д-ра Гаше с печальным выражением лица, столь характерным для нашего времени. Все это, если хотите, напоминает то, что Вы сказали о Вашем «Христе в Гефсиманском саду»: «Картине не суждено быть понятой». Словом, как отлично подметил мой брат, в портрете я иду по Вашим стопам.

Я привез с собой из Сен-Реми последний мой тамошний набросок «Кипарис со звездою»: ночное небо с тусклой луной, точнее, с тонким полумесяцем, еле выглядывающим из густой отбрасываемой землей тени, и преувеличенно яркая, нежно-розовая и зеленая звезда в ультрамариновом небе, где плывут облака. Внизу — дорога, окаймленная высокими желтыми камышами, позади которых виднеются низкие голубые Малые Альпы, старый постоялый двор с оранжевыми освещенными окнами и очень высокий, прямой, мрачный кипарис.

На дороге двое запоздалых прохожих и желтая повозка, в которую впряжена белая лошадь. Картина, в целом, очень романтична, и в ней чувствуется Прованс. Я, вероятно, сделаю офорты как с нее, так и с других пейзажей и сюжетов, представляющих собой воспоминания о Провансе, и буду счастлив подарить Вам один из них, как резюме того, что я изучал и чего добивался. Мой брат пишет, что Лозе — тот, что издал литографии с работ Монтичелли, тоже одобрил мой портрет арлезианки. Вы понимаете, что, попав в Париж, я немного растерялся и не успел посмотреть Ваши картины. Но я надеюсь еще на несколько дней вернуться туда. Был очень рад узнать из Вашего письма, что Вы опять уехали в Бретань вместе с де Хааном. Если Вы разрешите, я, весьма вероятно, приеду, чтобы провести с Вами месяц и написать несколько марин, но главным образом, чтобы снова повидать Вас и познакомиться с де Хааном. А затем мы можем попытаться создать что-нибудь неторопливое, серьезное, такое, что мы, вероятно, создали бы, если бы могли продолжать работать там, на юге.

Вот, кстати, идея, которой Вы, может быть, воспользуетесь. Я пытаюсь писать этюды хлебов так (к сожалению, нарисовать не могу): одни лишь голубые и зеленые колосья — то еще совсем зеленые, длинные, как ленты, и розовеющие в лучах солнца, то уже слегка желтеющие и окаймленные пыльными бледно-розовыми цветами в тех случаях, когда стебель обвит снизу розовым вьюнком.

И надо всем, на этом оживленном и в то же время умиротворенном фоне, я бы хотел писать портреты. Таким образом различные зеленые тона равной силы сольются в единую зеленую гамму, трепет которой будет наводить на мысль о тихом шуме хлебов, колеблемых ветром. В смысле цвета это очень нелегко.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.