Слеза ребенка больше ничего не стоит

Слеза ребенка больше ничего не стоит

Во что верят и за что воюют Стрелок, Бес и другие

Корреспонденту «РР» удалось повстречать в Донецкой и Луганской областях некоторых ключевых полевых командиров, включая Стрелкова, чуть было не попасть в плен к Безлеру, дважды попасть под обстрел «Градов», увидеть пленных украинских офицеров, действующего украинского командира, который готов наступать и бомбить города. Они все знают, что убивать за абстрактную идею — нельзя, но все равно делают это.

К зданию обладминистрации, где размещен Дом Правительства ДНР, подъезжают две машины. Из них выходят хорошо вооруженные мужчины. У самого крупного — рыжая борода, широким кончиком лежащая на разгрузочном жилете. Окружив кого-то, они двигаются ко входу, где несут дежурство люди в камуфляже. Когда группа подходит ближе, в ее центре узнается Игорь Стрелков. Его походка — мягкая, нерезкая, вроде как никуда не спешит, но скрывается за дверью быстро. Настолько быстро, чтобы его никто не успел остановить.

На одном из верхних этажей Дома, в лестничном пролете дежурство несут еще несколько мужчин. На стуле у перил сидит женщина и каждую минуту нервно смотрит в телефон.

— Недоступен, — произносит она.

Сидящий рядом тоже заглядывает в ее телефон через плечо. Тут же и бородач, полчаса назад сопровождавший Стрелкова. Это он стал центральной фигурой на групповом фото, которое на черном фоне было опубликовано в голландской газете De Telegraaf под названием — «Убийцы». Говорят, бородач, увидев фото и надпись, сильно расстроился.

Сверху спускается ополченец с загипсованной рукой. Дежурные окружают его. Рассказывая, тот посмеивается, приседает и жестикулирует здоровой рукой, вызывая одобрительный смех.

— Читали, что правосеки пишут? — спрашивает он. — Что они уничтожили наш отряд. А на самом деле они с перепугу коров в сарае расстреляли, — оглядывает товарищей, те похохатывают. — Правосеки теперь мстят коровам за то, что луганское стадо не санкционированно перешло границу Российской Федерации.

Из коридора показывается охрана. Дежурные моментально отступают к стене. Атмосфера меняется. За охраной следует Стрелков. Он бросает только один взгляд в сторону. Глаза — давно не высыпающегося человека. Мягкий рот упрямо поджат под рыжими усами. Все это, вместе с нетвердым подбородком, складывается в портрет человека, находящегося глубоко в себе и там вынашивающего планы, которые по своей масштабности не идут ни в какое сравнение с тем, что его окружает здесь и сейчас. На секунду приостановившись, он быстро спускается вниз. Атмосфера снова меняется — становится пустой и расслабленной.

Двор на западной окраине Донецка. День только зашел на вторую половину, солнце сквозь листву светит ярко, но многоэтажки стоят тихие и, кроме трех мужчин и одной женщины, сидящих на лавочке под деревом, во дворе никого нет.

— А куда нам бежать? — басит один из них, закинув ногу на ногу и болтая на ней резиновым шлепанцем. — Здесь родились, здесь и умрем.

Несколько окон, выходящих во двор, разбиты. Два дня назад в одну из квартир залетел снаряд. В это время проживающая в квартире старушка, держа палец на кнопке пульта, садилась на диван перед телевизором. Нажала на кнопку, и в миг после этого была отброшена взрывной волной на кухню.

Двери во всех подъездах закрыты наглухо. С той стороны дома земля усыпана обломками деревянной обшивки. Два окна зияют чернотой. С балкона, перила которого были унесены вниз, свешивается карниз, а за него концом цепляется бело-розовая кружевная занавеска. Здесь тихо, но кажется, что тишина эта складывается не из отсутствия людей, а, наоборот, из их молчаливого выжидающего присутствия.

Асфальтированная дорога, ведущая отсюда к ближайшей школе — тоже пуста. Наша машина передвигается по ней в одиночку. На одном из отрезков на обочине вырастает зеленое орудие с длинным тонким носом. Его прицеп тяжело лежит на земле. Рядом по асфальту растекается лента, заправленная снарядами с блестящими головками. Неподалеку дежурят ополченцы. Пропуская машину, они просят водителя ехать медленней.

Поле перед школой заросло травой, сквозь которую пробивается белая кашка. В подвале пахнет сыростью. Короткий лестничный пролет ведет вниз, вперед, и, наконец, открываются отсеки подвала, погруженные в темноту, настолько густую, что кажется — подвал пуст. Но лишь до тех пор, пока не начинают говорить люди, сидящие у сырых стен. Судя по голосам, здесь собрались в основном пенсионеры. Мы проходим вглубь до самого конца. Везде — люди. Передвигаться здесь можно, лишь вытянув руку, чтобы не удариться о стену и не наступить на человека.

— Чем вам можно помочь? — спрашиваю темноту.

— Вы ничем нам не поможете, — раздается из нее женский голос.

— Если бы могли, то уже помогли бы, — поддерживает его второй.

— Мы хотим быть с Россией, вот чего мы хотим, — робко произносит третья, словно открывая свою заветную мечту.

— Крыму помогли, и нам помогайте, — слышится скрипучий стариковский голос. — И нас освобождайте.

— Душат нас! Душат! — жалуется подвал. — За что стреляют? За что убивают? За то, что мы работали?

— Это что там за ораторы появились? — приходит из соседнего отсека недовольный женский голос.

На секунду воцаряется тишина, очень скоро нарушенная теми, кто говорил до того.

— А кому какое дело? — возмущается пожилой голос. — Сидите уже и молчите! Можно подумать, вам кто-то что-то говорит!

— Да, молчите! — скрипит тот же старик. — Мы же — сепаратисты!

— Нет, мы эти… как там Яценюк сказал? Засланцы ФСБ, потому что пенсию просим.

— Вы ели? — спрашиваю их.

— Когда? — спрашивают в ответ. — Утром? Утром позавтракали. А сейчас куда? Там стреляют.

— Вот так и живем… — вздыхает подвал.

Ополченец рукой, стянутой черной обрезанной перчаткой, дает машине знак развернуться и ехать в обратном направлении. Дорога в центр города закрыта. Машина въезжает в тихий проулок частных домов. Его замыкает тупик. Машина едет по бездорожью, стараясь проскочить на трассу между домов. Но выезда нет — на ее пути встают дома, заборы и тупики. Она останавливается возле бараков, сараев и глохнет. Неподалеку звучит выстрел. Проходит три минуты. «Нона» стреляет снова, и на этот раз звук подходит еще ближе к этому солнечному тупику, где зеленеют палисадники, а мутное зеркало стоящего прямо на траве старого шкафа отражает солнечную зелень и стены сараев. Третий залп. Справа от шкафа — неподвижные качели. От них тянется покосившаяся деревянная оградка, за которой желтеют подсолнухи. «Нона» продолжает стрелять, и, наконец, наступает тишина — натянутая и тревожная, которая может возникнуть лишь там, где что-то вот-вот должно произойти. Проходит восемь минут. Дверь одного из бараков открывается.

— А вы кто? — спрашивает женский голос, заставив всех вздрогнуть.

Показывается полная женщина в сарафане. У нее на груди — деревянный крест. Спрашиваем у нее дорогу.

— Поедете туда, — она показывает в ту сторону, где машину попросили развернуться. — За школой, там дорога на дачи. Грунтовая. Только по ней, иначе вы никуда не выедете. У нас все уехали. Очень страшно, — продолжает она. — Ужас — не то слово. А куда нам деваться? У меня муж-инвалид прикован к постели. Вы поняли, как ехать? С Богом.

Мы садимся в машину, она еще стоит у сарая, глядя вслед. Крестит машину несколько раз. Через короткое расстояние нас снова останавливают те же дежурные. Просим пропустить машину.

— Хорошо, езжайте. Только медленно, — на этот раз соглашаются они.

«Нона», только что сделавшая свою работу, стоит там же — задрав нос к небу. Рядом с ней толпятся хмурые мужчины в камуфляже. Они поглядывают вверх — туда, откуда «Ноне» должен ответить «Град», запущенный противоположной стороной.

Штаб ополчения Горловки. Темные диваны стоят лицом к столу. Сзади — лестничный пролет. На ступеньках сидят двое в камуфляже. Еще несколько — у противоположного окна. На одной стене — написанный краской портрет Ленина. На другой — Высоцкого с подписью: «Вор должен сидеть в тюрьме». На столе — телевизор и фигурка рыбы, выложенная монетами. В кресле сидит молодой ополченец с рыжей бородой. Он представляется Шаманом. Рыбка — его рук дело.

— Вы не могли бы навести порчу на Порошенко, — обращается он ко мне, едва я успеваю появиться в холле. — Я по вашим глазам вижу, что вы можете.

Он убегает наверх и быстро возвращается с фотографией, переснятой с какой-то уличной картинки — тени людей, протягивая вверх слабые руки, пытаются выбраться из темной бездны, которая — ад. На обратной стороне он подписывает ее — «От Шамана — Марине». Ставит число. Передает мне.

Появляется Игорь Безлер. Проходит по коридору. Останавливается. У него приспущенные уголки глаз. Рыжие усы закрывают верхнюю губу. В холле становится холодно. Бойцы затихают. Он оглядывает нашу компанию, приподняв подбородок, словно учуивая, чем от нас пахнет. От самого Безлера пахнет холодной яростью.

— Отведите ее пока к пленным, — бросает он.

Сопровождать меня вызывается Шаман.

— Твоя задача — охранять командира! — останавливает его один из бойцов, а потом, махнув рукой, разрешает идти со мной.

Спускаемся по холодной лестнице, проходим по узкому коридору, заставленному стеной мешков с песком. У стены стоит фотография погибшего. Дальше коридор открывается узкими комнатами. Мы входим в одну из них. Тут две кровати и два матраса, лежащих на полу. Высокая тумба, на которой стоит телевизор. На одной кровати сидят мужчина и женщина лет тридцати. На другой — двое мужчин средних лет. Еще один — молодой с землистого цвета кожей и тусклыми глазами — скрючился на полу, прислонившись спиной к стене. При нашем появлении они едва заметно вскидываются.

Шаман садится на стул посередине и кладет автомат на колени. Мы с женщиной обмениваемся тревожными взглядами. Я сажусь между ней и мужчиной. Он — военнопленный, Роман Засуха. Она — его жена, которой Игорь Безлер разрешил находиться в плену вместе с мужем. Один из тех, кто сидит на противоположной кровати — местный журналист грузинского происхождения, второй — седой одутловатый человек — швед, взятый ополчением в плен где-то неподалеку. Он сидит разглядывая свои отечные голые ступни.

— Зачем вы сюда приехали? — спрашиваю шведа на английском, и Шаман недовольно ведет ухом в мою сторону.

— Это секрет, — отвечает швед. — Я пока не могу сказать.

Они говорят почти одновременно, демонстрируя Шаману готовность давать интервью. Журналист, поглядывая на него и, кажется, пытаясь его задобрить, рассказывает о том, как они с женой помогали местным детдомовцам, беря их на воспитание. А Роман говорит, что их мобилизовали на учение, а не на войну, он не принимал участия в боевых действиях. Его и еще группу военных взяли в плен, когда они возвращались с учений домой.

— Как вы себя тут чувствуете? — спрашиваю женщину.

— А вы? — Она поднимает на меня глаза, под которыми залегли глубокие тени.

— Мне тут некомфортно, — негромко говорю я, следя за тем, как твердеет лицо Шамана.

— Яка привезли, — всовывается в комнату кто-то.

Пленный журналист встает.

— Привезли тело моего друга, — говорит он. — Я пойду с ним попрощаюсь.

Я выхожу вместе с ним. Раздувая ноздри, Шаман идет за мной. Возле стены из мешков, к которой прикреплен красный флаг с серпом и молотом, он меня останавливает.

— Дальше нельзя, — резко говорит он.

Из-за мешков мне видна только грузовая машина с открытыми дверцами и гроб, стоящий в ней. Журналист, растирая заплаканные глаза, возвращается.

— Вы дружите с ополченцами? — тихо спрашиваю его.

— Яка я знал еще мальчишкой, — говорит он. — Он был хорошим мальчиком. И потом, когда он ушел в ополчение, мы с ним дружили.

— Разве можно дружить с теми, кто держит вас в плену? — еще тише спрашиваю его.

— Вы ошибаетесь, — одними губами отвечает он. — Мы здесь чувствуем себя свободно.

Возвращаюсь по коридору. Атмосфера здесь поменялась. Теперь в штабе холодно, пахнет смертью и тихо бьется сердце. За открытой дверью одной из комнат на матрасе лежит еще один пленный — у него загипсована нога. С пола он смотрит телевизор, держа пульт в руке. Со стены на него смотрит маленькая иконка с изображением Пантелеймона Целителя.

С Романом мы отходим в другой конец комнаты, где я спрашиваю, что можно сделать, чтобы ему помочь. В руке у меня — включенный диктофон. В этот момент перед нами появляется Игорь Безлер, словно материализовавшийся из воздуха.

— Вам их жалко? — обращается он ко мне.

— Да. Они страдают. Если бы вы были на их месте, я бы пожалела и вас, — отвечаю ему.

— Я жалости не приемлю, — резко отвечает он. — Жалость унижает. Только сочувствие и сострадание.

— Хорошо. Я бы проявила к вам сочувствие и сострадание.

— Украинских военных мы берем в плен, — рявкает он. — А наемников допрашиваем и расстреливаем на месте. Почему я должен их жалеть? — Его глаза белеют. — А вы знаете, что они делают с нашими людьми? Они — фашисты. Почему я должен церемониться с ними?

— Может, потому что они — люди?

— Они отрезали моему бойцу голову и насрали в его шлем! А ты мне давишь на жалость?

— У нее диктофон! — выкрикивает Шаман. Теперь он стоит с побелевшим лицом, с его висков катится пот.

— Стереть запись! — приказывает Безлер. — Забрать у нее диктофон.

— Там нужные мне записи, — я опускаю руку, в которой держу диктофон.

— Разбить! — приказывает Безлер.

Шаман выдергивает у меня из руки диктофон и, закусив губу, швыряет его со всей силы на пол. Роман белеет. Его губа дергается, на глаза наворачиваются слезы.

— Все будет хорошо, — говорю ему.

— Убрать ее отсюда! — приказывает Безлер.

В сопровождении двух бойцов я выхожу из штаба. Пересекаю двор. Подхожу к машине. Потрясая автоматом, за мной бежит Шаман.

— Ее приказано вернуть, — задыхаясь говорит он. — Командир приказал ее вернуть.

Поворачиваем назад. Шаман наклоняется к моему уху.

— Отдай мне мою открытку, — нервно и одновременно с угрозой говорит он. — Быстро… Быстро! Отдай!

Медленно опускаю руку в сумку.

— Быстрее… — нервничает он. Нетерпеливо выхватывает из моей руки свой «ад».

Возвращаемся в коридор. Атмосфера поменялась снова. Теперь на меня отовсюду смотрят напряженные люди, готовые исполнить любой приказ своего командира. И те, кто еще полчаса назад наливал мне чай и рассказывал о жизни, стараются держать дистанцию, чтобы на них не пала тень знакомства со мной. Сам Безлер сидит на стуле в комнате пленных. Роман поднимает на меня бледное лицо.

— Я тебя сейчас посажу в подвал, — говорит Безлер, увидев меня. — И не надо мне тут на жалость давить.

— Я вам ни на что не давлю, — отвечаю ему.

— Я тебя сейчас расстреляю. Обыскать ее, — приказывает он.

Я подхожу к нему близко и долго смотрю ему в глаза.

— Отпустите ее, — говорит он, — но сначала обыщите.

Меня обыскивает девушка, которая шепотом спрашивает меня: «А это вы Марина Ахмедова? Ой… Это же Марина Ахмедова…»

— Да-да… — цедит один из ополченцев. — Журналист и писатель.

— Вы не обижайтесь на меня, — оборачиваясь назад, чтоб никто не слышал, говорит девушка. — Мы ничего у вас не возьмем. Я тут тоже была в плену. Игорь Николаевич — очень справедливый человек.

Дом Правительства. За столом мужчина средних лет. Одет, как и большинство тут, в камуфляж. Своего имени не называет.

— В той ситуации со Славянском было всего три решения, и все три — плохие, — говорит он. — Отойти — одно из плохих решений. Но еще хуже было — войти в котел, из которого выйти было бы абсолютно невозможно. Верным решением было аккумулировать силы в одном месте и начать контрнаступление. Дело в том, защищаться в мегополисе значительно легче.

— А потери среди мирного населения? — спрашиваю его.

— Это уже пусть остается на совести тех, кто стреляет, — говорит он. — Киевские политики — моральные уроды.

— Но вы же говорите, что вы — защитники…

— То, что в наших силах предотвратить, мы предотвращаем. Когда все только начиналось, люди сами выходили и стояли тут под администрацией с дубинами, битами и костылями.

— Сейчас ополчение, из того что видела я, представляется мне разрозненным, — говорю я. — Вы думаете, вам все же удастся аккумулировать силы?

— Например, в Антраците у нас находится атаман Козицын, который не входит в общую систему войска. Бойцы у него хорошие, но сам он… так себе человек. Есть еще Безлер — Бес. Удачливый хороший воин, но психически нездоровый человек. Он — не политик. Ему лишь бы воевать ради того, чтобы воевать.

— Мне показалось, что в Горловке бойцы воюют не столько за идею, сколько за самого Безлера, — говорю я. — Они его боятся до смерти и любят — тоже до смерти.

— Я объясню. В гражданской войне действительно всегда воюют не только за идею, но и за лидера. С этого начинал Троцкий — он уничтожал полевых командиров гражданской войны. То же самое предстоит и нам — жесткое выстраивание иерархичности. У Беса только один выход — либо подчиниться главному, Стрелкову, либо быть уничтоженным.

— И вы думаете, что он подчинится?

— Я думаю, его заставят сделать это. Тем более, он уже был в такой ситуации. Ему ведь можно перекрыть поставку вооружения… — говорит он и ненадолго умолкает.

— Но у вас ведь общий враг, — произношу я. — И Безлер воюет на вашей стороне.

— А кто сказал, что это — игра? Либо подчиниться, либо разоружиться. Вы поймите, да, идея нас объединяет одна, но форма ее реализации у нас разная. Посмотрите на украинскую сторону. Там есть еще и батальоны наемников, правосеков и Нацгвардия. И украинская армия с ними отнюдь не дружит. То есть они тоже не едины. Но у каждой из этих частей есть идея — антирусская. Открыто ни с Бесом, ни с Козицыным никто не воюет. Но сам процесс отодвигает их назад. Побеждает тот, кто умнее, а не кровожадней. Те люди, которым хватило мозгов оказаться в команде Стрелкова. И шаг за шагом он будет теснить других — тех, кто не принимает единого лидера управления. Но все происходит незаметно — без открытых боестолкновений. Ведь всех нас сплачивает ненависть к фашистам и авторитет нашего лидера — Стрелкова Игоря. После Одессы нас уже не остановить, — заканчивает он.

— В Одессе о пожаре уже забыли, — говорю я. — Там люди живут мирной жизнью.

— Ничего, — усмехается он, — мы им напомним. Мы же не остановимся на ДНР. Мы пойдем дальше — Киев, Приднестровье, Балканы, Аляска… Игорь Стрелков — очень добрый человек. Он — мечтатель. И в данный момент его мечты совпадают с мечтами большинства.

— Даже с мечтами тех, кто сидит сейчас в бомбоубежищах?

— Как там по Достоевскому? Стоят ли все богатства мира слезы одного ребенка? Стоят… А иначе они придут и всех вырежут.

Марьинка. Пустые улицы. На асфальте — воронки. Дома, побитые снарядами. Блестят церковные купола. Машина медленно продвигается по городу, не встречая ни одной живой души. Кафе, аптеки, магазины — все на запоре.

На дверях городской школы висит картонка — бомбоубежище. Стрелка показывает вниз. Я захожу в школу. Шаги гулко отдаются в пустом коридоре. Солнечные квадраты ложатся на пол, покрытый старым линолеумом. Кто-то снял горшки с комнатными цветами с подоконников и поставил их на пол, под окна, словно желая защитить от снарядов.

Стрелка показывает дальше. Выводит в сырой закуток. От него лестница спускается вниз. В темном бомбоубежище можно различить деревянные стулья, с наброшенными на них шерстяными одеялами, детские игрушки. Но самих людей нет. Тут пусто.

Я выхожу из школы. Справа, за соседним зданием разрывается снаряд. Быстро пересекаю надпись на асфальте перед школой — «Родная школа! Мы тебя любим и никогда не забудем! Выпускники 11?го класса. 31.05.2014 г.». С противоположной стороны ко мне спешит всклокоченный дед со впалой грудью. За ним, прижимаясь к его ноге и поскуливая от страха, семенит низкорослая дворняга.

— Что вы тут делаете? — одновременно спрашиваем друг друга.

— Говори громче, меня взрывом оглушило! — прикладывая одну руку к уху, он другой показывает на воронку у дома. — Тут людей не осталось! Все ушли. Тут только три таких калеки, как я. Уходи отсюда! Уходи! — он машет рукой. — Они с двенадцати часов дня обстреливать начинают.

— А вы? — спрашиваю я. — Почему вы не уходите?

— Я? — удивляется он. — А кому я нужен? От судьбы не убежишь.

Хромая, он возвращается к своему дому. Я еще стою недолго у школы, дожидаясь, пока он уйдет. Сзади рвется второй снаряд. По воздуху в ровной траектории парят пушинки, переливаясь на солнце многочисленными ворсинками.

Славянск. Кладбище. Офицер украинской армии сидит на скамейке, положив руку на металлический столик. Здесь только могильные плиты встают из обгорелой солнцем травы. Выкрашенные бледной краской оградки. Ни одного искусственного цветка. Но и тут слышно, как вдали стреляют тяжелые орудия.

— Зря вы назвали меня по телефону по имени, — говорит офицер, когда я сажусь на скамейку рядом. — Встаньте…

Я встаю. Он ищет что-то в карманах. Протирает скамейку листом бумаги.

— Тут все слушается. Задавайте вопросы. Быстрее.

— Мне кажется, украинская сторона не может постоянно говорить, что это не силы АТО бомбят города… — начинаю я.

— И в чем вопрос?

— Это силы АТО бомбят города? — спрашиваю я, и он подавляет тяжелый вздох.

— Это сложный вопрос, — наконец, отвечает он, и чтобы сэкономить время говорит почти скороговоркой. — Я попробую дать ответ. Это — неоднозначная ситуация. Армию разваливали двадцать три года. Уничтожена система стратегической разведки. У нее нет точных координат, и огонь ведется при помощи корректировщиков огня. А это — несколько несовременные методы наведения огня на цель. И эту ситуацию по неточности используют сепаратисты — они стреляют, находясь в черте города. Из-за домов. Но когда идет ответ, это играет против АТО и поддерживает дух протеста у жителей городов.

— Как война будет развиваться дальше?

— Мы возьмем границу под контроль. Дальше будем вести войну по всем канонам — отсекать и подавлять. Как поставки вооружения из России, так и живую силу. Взять стопроцентный контроль над границей не получится. Слишком много заинтересованных в продолжении этой ситуации. Мне тоже хочется, чтобы война закончилась завтра, но чудес не бывает. Кольцо вокруг Донецка сужается. Мы освобождаем пункт за пунктом. Я думаю, что нам станет легче, когда спадет зеленка, и им негде будет укрыться. И чем меньше мирного населения останется в Донецке, тем нам будет легче. У нас есть еще одна проблема — это Нацгвардия. Но пока не до них, это проблема — номер два. А закончится это все, когда мы все поймем, что украинцы убивают украинцев. Никакая идея не стоит того, что мы сейчас делаем, — выпалив эти слова и надев темные очки, он встает и уходит, не оборачиваясь.

Ветер сбрасывает листок бумаги за ограду. Военный оборачивается и возвращается. Поднимает листок. Протягивает мне.

— Сожгите, — говорит. — Не надо здесь ничего оставлять. Вы поняли — не порвите, а сожгите… — Стоит еще недолго. — Я сажаю перед собой пленных сепаратистов, — неожиданно продолжает он, — и говорю: «Выберите из себя старшего, чтобы решить поставленную перед вами задачу». Нет… сидят, смотрят друг на друга. Через час им хватает коллективного разума, чтобы спросить: «А какую задачу?» «В столовую за обедом сходить!» — военный крутит головой, словно не может поверить в реальность происходящего. — Я уже два месяца провожу над ними такой эксперимент. Что за люди? Никто не хочет взять на себя ответственность.

Я остаюсь сидеть на лавке, перед металлическим столиком, на котором разводы от пыли и дождя. Разворачиваю грязный лист — на нем ни строчки. Ветерок шелестит в траве. Мне в лицо смотрит могильная плита, на которой написано — «Помним. Любим. Скорбим».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.