Начало Великой войны и возвращение в Россию

Начало Великой войны и возвращение в Россию

звезды «Русского балета» стремительно покоряли Европу. «Русские сезоны» были популярны в то время в Париже, Берлине, Риме, Вене, Будапеште и Лондоне. Парижская опера представила «Шехерезаду» Н.А. Римского-Корсакова в потрясающей постановке великого хореографа Михаила Фокина. Париж никогда не видел ничего подобного.

Летом 1914 г. российская балетная труппа С.П. Дягилева (1872–1929) снова была в Лондоне, и Н.С. Брасова пригласила всех артистов в свой замок Небворт. Приглашены были также звезды русской оперы, участвовавшие в проекте «Русские сезоны» сэра Джозефа Бичема в Друри-Лейн. Знаменитый певец Ф.И. Шаляпин (1873–1938), бывший частым гостем в Каннах, был также среди них. Еще одним гостем был известный русский скульптор и сценограф Судейкин, который изваял бюсты Михаила Александровича, маленького Георгия и Таты. Вспоминали, что, позируя Судейкину, Тата не могла усидеть на месте. Но, по ее словам, «он был очень мил и совсем не сердился». Самое большое впечатление произвела на нее балерина Тамара Карсавина: «Я нашла ее изумительно красивой».

В 1914 г. в Лондон прибыла погостить у родной сестры королевы Александры (1844–1925) в Мальборо-Хаус вдовствующая императрица Мария Федоровна. Через некоторое время великокняжеская чета Ксения Александровна и Александр Михайлович, приехав из Парижа, остановились в отеле «Пикадилли». За ними последовала их дочь Ирина Александровна со своим мужем, князем Феликсом Юсуповым (младшим), владевшим шикарными апартаментами по улице Парксайд, 15, в Белгравии. Помимо великих князей Михаила Александровича и Михаила Михайловича, которые надолго поселились в Англии, число представителей российской Императорской фамилии выросло до 9, когда в Лондон прибыла супруга великого князя Георгия Михайловича (брата Александра Михайловича), великая княгиня Мария Георгиевна в сопровождении двух малолетних дочерей Нины и Ксении.

Ничто не предвещало беды, когда 29 июня 1914 г. газеты сообщили об убийстве в Сараево австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда (1863–1914). Это стало сенсацией, ибо Балканы всегда были взрывоопасным регионом. Основную массу аристократического общества политика трогала мало: им было и без того о чем подумать. Мысли занимал Уимблдон и назначенный на 16 июля королевский бал, где должны были присутствовать представители самых знатных семейств Европы.

За этим следовали конные бега в Гудвуде и парусные состязания в Коус, где собирался участвовать брат кайзера и зять английской королевы Александры, прусский принц Генри со своей яхтой «Кармен».

Представители германского двора были заметны, как и русские, в последний сезон Старого Света. Во время бала в Букингемском дворце самыми почетными гостями являлись Баттенберги, Сакс-Кобург-Готы и Шлезвиг-Гольштейны. Все они были тесно связаны родственными узами с Британской королевской династией.

На том балу в Букингемском дворце старая Европа в последний раз танцевала. Через три недели мир перевернулся.

Начало Первой мировой войны опрокинуло надежды на лучшее будущее многих народов мира. «Какая-нибудь проклятая глупость на Балканах, – предсказывал Бисмарк, – явится искрой новой войны». 14 (27) июня 1914 г. английская эскадра, пришедшая с дружественным союзническим визитом в Кронштадт, громом салюта приветствовала российского императора, поднявшегося на палубу флагманского крейсера «Lion». На другой день 15 (28) июня в 11 часов утра в Боснии, в городе Сараеве, 19-летний террорист Гаврила Принцип (боснийский серб, националист, австрийский подданный) расстрелял из браунинга наследника престола Австро-Венгрии, эрцгерцога Франца Фердинанда (1863–1914) и его морганатическую супругу герцогиню Софию Гогенберг (1868–1914). Это было уже второе покушение в тот день после неудавшегося первого, когда Габринович бросил бомбу в автомобиль, в котором эрцгерцогская чета направлялась по улицам Сараева в городскую ратушу. Террорист-убийца был схвачен на месте преступления и позднее приговорен к 20 годам каторги (как несовершеннолетний), но так и умер в тюрьме в 1918 г. от туберкулеза.

Государь Николай II выразил соболезнование престарелому императору Францу Иосифу I (1830–1916) по поводу трагического покушения.

7 (20) июля 1914 г. на рейде Кронштадта встала французская эскадра в составе броненосцев «Frace», «Jean Bart» и двух миноносцев, которых встретил российский император. В дневнике Государя за этот день имеются такие строки:

«Григорович привез президента Пуанкаре на яхту; после взаимного представления свит пошли в Петергоф. Салюты не прекращались»[105].

Министр иностранных дел С.Д. Сазонов (1860–1927) позднее делился воспоминаниями о визите в Россию президента Франции Раймонда Пуанкаре (1860–1934):

«Седьмого июля по старому стилю г-н Пуанкаре прибыл в Кронштадт на эскадренном броненосце “La France” в сопровождении председателя совета министров, министра иностранных дел, г-на Вивияни.

Встреча Государя с Президентом произошла на Кронштадтском рейде и носила торжественный и дружеский характер. Государь пригласил недавно прибывшего в Петроград нового французского посла Палеолога, А.П. Извольского и меня на Императорскую яхту “Александрия”, на которую прибыл и Пуанкаре для приветствия Государя. Яхта затем ушла с нами в Петергоф, где в большом Петровском Дворце были приготовлены для Президента покои. /…/

Пребывание в России Президента продолжалось три дня. Эти три дня оказались роковыми в истории человечества»[106].

События в сторону движения к мировой войне становились все напряженней. Начальник канцелярии министра Императорского двора А.А. Мосолов (1854–1939) вспоминал:

«После отъезда президента Французской республики нам казалось, что политический горизонт как будто проясняется. Фредерикс сказал мне, что Государь не боится последствий сараевского убийства и думает, что все устроится. Наоборот, военный министр, с которым я беседовал в тот же день, держался противоположного мнения. Сухомлинов полагал, что серьезность кронштадтского свидания с Пуанкаре побудит Вильгельма II более остро поддерживать требования Австрии, эвентуально неприемлемые…»[107]

Тем временем, всего несколько дней спустя после покушения, в Австро-Венгерской империи началась развернутая и планомерная кампания против Сербии. А именно: 5 июля 1914 г. Германия заверила Австро-Венгрию в том, что та может рассчитывать на «надежную поддержку» в случае, если принятые ею карательные меры против Сербии приведут к конфликту с Российской империей. Надежды, проявляемые в России, что Германия повлияет сдерживающе на своего стратегического союзника, не оправдались. Это явилось причиной череды необратимых событий. Сараевское убийство послужило для Австро-Венгрии долгожданным поводом навсегда покончить с ненавистной ей Сербией. 11 (23) июля Австро-Венгрия предъявила жесткий ультиматум Сербии, своими требованиями поразивший всю Европу. Принятие претензий, предъявленных в нем в полном объеме, ровнялось бы «добровольному отречению» от национальной независимости. Сербия согласилась почти на все уступки и требования, за исключением одного, вероятно, рассчитанного на то, чтобы затронуть при предъявлении национальную честь, а именно: подчинения сербских судебных властей австрийским. Однако Австро-Венгрия 13 (26) июля отклонила данный на ультиматум ответ Сербии (хотя кайзер Вильгельм II, уже проявлявший беспокойство, признавал, что этот документ не дает никаких оснований для начала войны). Министр иностранных дел царского правительства С.Д. Сазонов (1860–1927), узнав о содержании австрийской ноты, сказал: «Это европейская война». Конечно, самостоятельно Сербия, пережившая две Балканских войны, не могла выдержать удар, направленный против нее мобилизованными одиннадцатью австро-венгерскими корпусами и все свои надежды возложила только на русского царя. По повелению Государя Николая II царское правительство 12 (25) июля официально заявило о том, что «Россия не намерена бездействовать, если Австро-Венгрия попытается силой навязать Сербии свою волю». В ответ на австрийскую мобилизацию и драконовский ультиматум, предъявленный Сербии, Государь 13 (26) июля повелел ввести в стране «предмобилизационное положение». Все воинские чины, находившиеся в отпусках, были вытребованы в свои части, а войска лагерного расположения вернулись к местам своей дислокации. 16 (29) июля состоялся телеграфный обмен мнениями между императорами Николаем II и Вильгельмом II. Однако вернемся к более ранним событиям международного конфликта и к датировке по старому календарному стилю, который действовал в России до февраля 1918 г.

В связи с быстро разрастающимся международным конфликтом Николай II записал 12 (25) июля 1914 г. в своем дневнике:

«В четверг вечером Австрия предъявила Сербии ультиматум с требованиями, из которых 8 неприемлемы для независимого государства. Срок его истек сегодня в 6 часов дня. Очевидно, разговоры у нас везде только об этом. Утром поехал в Красное Село…. От 11 ч. до 12 ч. у меня было совещание с 6 министрами по тому же вопросу и о мерах предосторожности, которые нам следует принять…»[108]

Военный министр царского правительства генерал В.А. Сухомлинов (1848–1926) позднее писал в своих воспоминаниях об этом историческом совещании:

«Не совсем врасплох, но довольно неожиданно получил я предложение прибыть на заседание совета в Красное Село 25 июля (12 июля по старому стилю. – В.Х.), в разгар лагерного сбора.

Помню, что во время моей поездки на заседания я не испытывал никакого предчувствия относительно надвигавшейся катастрофы. Я знал личное миролюбие царя и не получил никакого извещения о предмете предстоящего заседания. Поэтому я придавал поездке в Красное Село настолько малое значение, что поехал один, не взяв с собою ни начальника Генерального штаба, ни даже дежурного адъютанта: предметом совещания могло быть чисто военное дело Петербургского военного округа или что-либо, касающееся лагерных сборов…. В малом летнем дворце великого князя Николая Николаевича я встретил нескольких министров, между ними министра иностранных дел, а также несколько высших чинов военного ведомства. Многие из них также ничего не знали о предмете предстоящего совещания; однако высказывали, ссылаясь на присутствие Сазонова, предположения, указывающие на политическое положение.

Государь вошел в зал заседания вместе с дядей. На нем были летняя форма одежды своего Гусарского полка. Как всегда, приветливо улыбаясь и не показывая никакого душевного волнения, Государь приветствовал присутствующих общим поклоном и без особых церемоний сел за стол; по его правую руку сел Горемыкин, по левую – великий князь.

Помещение, в котором мы собрались, была большая столовая, примитивно устроенная, с большими стеклянными дверьми, ведущими через балкон или веранду в парк. Посреди стоял большой, покрытый зеленой скатертью обеденный стол, за который мы, по знаку Государя, сели. Против Государя сидел Сазонов, я сидел через несколько мест от него по ту же сторону, если не ошибаюсь, рядом с министром финансов Барком. Морского министра я на заседании не видел.

Без всякого вступления Государь предоставил министру иностранных дел слово, который нам в приблизительно получасовой речи обрисовал положение, создавшееся вследствие австро-сербского конфликта для России. То, о чем Сазонов докладывал, было крупное обвинение австро-венгерской дипломатии. Все присутствовавшие получили впечатление, что дело идет о планомерном вызове, против которого государства тройственного союза (Entente cordiale), Франция и Англия, восстанут вместе с Россией, если последняя попытается не допустить насилия над славянским собратом. Сазонов сильно подействовал на наши воинские чувства. Он нам объявил, что непомерным требованиям можно противопоставить, после того как все дипломатические средства для достижения соглашения оказывались бесплодными, только военную демонстрацию; он заключил указанием на то, что наступил случай, когда русская дипломатия может посредством частичной мобилизации против Австрии поставить ее дипломатию на место. Технически это обозначало распоряжение о подготовительном к войне периоде. О вероятности или даже возможности войны не было речи.

Государь был совершенно спокоен. Впоследствии выяснилось, что накануне заседания у него было продолжительное собеседование с глазу на глаз с его дядей, великим князем Николаем Николаевичем, который молча сидел рядом с Государем и усиленно, нервно курил. Для меня, в течение целого ряда лет имевшего случай наблюдать отношения этих двух высочайших особ, было совершенно ясно, что великий князь настроил Государя уже заранее, без свидетелей, и говорить теперь в заседании ему не было никакой надобности.

Несмотря на то что Австрия явно закусила удила, у многих членов заседания была надежда на благополучный исход конфликта.

В заключительном слове Государя была та же надежда, но он находил, что теперь уже требуется более или менее серьезная угроза. Австрия дошла до того, что не отвечает даже на дипломатические наши миролюбивые предложения. Поэтому царь признал целесообразным применить подготовленную именно на этот случай частичную мобилизацию, которая для Германии будет служить доказательством отсутствия с нашей стороны неприязненных действий по отношению к ней.

На этом основании и решено было предварительно объявить начало подготовительного к войне периода с 13/26 июля. Если же и после того не наступит улучшение в дальнейших дипломатических переговорах, то объявить частичную мобилизацию.

Моя роль при этом постановлении была, как уже выше сказано, весьма скромная. Как военный министр, против такого решения, бывшего ходом на шахматной доске большой политики, я не имел права протестовать, хотя бы он и угрожал войной, ибо политика меня не касалась. Настолько же не моим делом военного министра было решительно удерживать Государя от войны. Я был солдат и должен был повиноваться, раз армия призывается для обороны отечества, а не вдаваться в рассуждения. Имели бы право обвинить меня в трусости, если бы после того, как в роли военного министра в мирное время пользовался всеми преимуществами моего высокого военного положения, предостерегал бы от войны и притом в то время, когда вся вероятность и мое личное убеждение были за то, чтобы русская дипломатия не отступала перед притязаниями австро-венгерской, как это имело место еще в 1909 г. – Ко всем таким соображениям, которые, однако, меня ни на минуту не смущали, в смысле трудности предстоящей задачи, присоединилось еще впечатление, которое у меня и представителей других ведомств получилось от доклада представителя министерства иностранных дел. Из этого следовало, что другого выхода, как объявление войны, не было и каждое мое слово против войны было бы бесполезно.

Моим протестом 25 июля я бы только отрицал возможность применения вооруженного нейтралитета. В данном случае решение подлежало министру иностранных дел, а он требовал частичной мобилизации! … В соответствии с этим намечены были отправные точки, несмотря на то, что я был противником частичной мобилизации и такого своего мнения не скрывал. Моим делом было приготовить армии для шахматной игры Сазонова, следовательно, и в этом отдельном вопросе мне приходилось повиноваться.

Было бы другое дело, повторяю, если бы я в 1914 г. оказался в положении Редигера в 1909 г. В 1914 г. армия была настолько подготовлена, что казалось, Россия имела право спокойно принять вызов. Никогда Россия не была так хорошо подготовлена к войне, как в 1914 г.»[109].

Однако военный министр В.А. Сухомлинов о многом умолчал. После Русско-японской войны в результате чистки царской армии за один год в отставку было отправлено: 341 генерал – почти столько же, сколько имелось во всей французской армии, и 400 полковников. В 1913 г., т. е. накануне Великой войны, в русской армии все еще не хватало 3000 офицеров. За шесть лет, предшествовавших 1914 г., сменилось шесть начальников Генерального штаба, что оказало отнюдь не благоприятное влияние на разработку военных планов предстоящей войны. Военные заводы Российской империи производили не более двух третей требуемого количества артиллерийских снарядов и менее половины винтовочных патронов. Почти все воюющие страны в годы мировой войны, как выяснили впоследствии историки и военные исследователи, не имели достаточного количества военного снаряжения и боеприпасов. Однако В.А. Сухомлинов не израсходовал даже правительственные фонды на производство боеприпасов. Россия вступала в мировую войну, имея 850 снарядов на каждое орудие, по сравнению с 2000–3000 в западных армиях, хотя еще в 1912 г. он согласился с компромиссным предложением о доведении этого количества до 1500 снарядов на орудие. Существовала еще одна не решенная до конца проблема. В состав русской пехотной дивизии входило 7 батарей артиллерии, а в немецкой – 14. К началу Великой войны по сведению историков: «Россия была полностью обеспечена орудиями по существующему мобилизационному расписанию – 959 батарей при 7088 орудиях. Громадная сила. Союзная Франция имела 4300 орудий. Но противники превосходили русских и французов как по общему числу орудий (Германия – 9388, Австро-Венгрия – 4088), так что еще важнее, по тяжелой артиллерии. Германия располагала 3260 тяжелыми орудиями, Австро-Венгрия примерно 1000. На вооружении русской армии было 240 тяжелых орудий, во Франции тяжелая артиллерия находилась в зачаточном состоянии»[110].

Вся русская армия имела 60 батарей тяжелой артиллерии, в то время как в немецкой их насчитывалось 381. Предупреждение многих военных о том, что будущая война явится дуэлью огневой мощи, В.А. Сухомлинов по существу проигнорировал.

Император Николая II, судя по его дневниковым записям, продолжал напряженно следить за ходом событий на Балканах:

«14/27 июля [1914 г.]. Понедельник.

… В 6 часов принял Маклакова. Интересных известий было мало, но из доклада письменного Сазонова [видно, что] австрийцы, по-видимому, озадачены слухом о наших приготовлениях и начинают говорить. Весь вечер читал.

15/28 июля. Вторник.

Принял доклад Сухомлинова и Янушкевича. … В 8? ч. принял Сазонова, который сообщил, что сегодня в полдень Австрия объявила войну Сербии. … Читал и писал весь вечер.

16/29 июля. Среда.

Утром принял Горемыкина. В 12? ч. произвел во дворце около ста корабельных гардемарин в мичманы…

Но день был необычайно беспокойный. Меня беспрестанно вызывали к телефону, то Сазонов, или Сухомлинов, или Янушкевич. Кроме того, находился в срочной телеграфной переписке с Вильгельмом.

Вечером читал и еще принял Татищева, которого посылаю завтра в Берлин»[111].

Германский император Вильгельм II слал Государю Николаю II «успокоительные» телеграммы, заверяя его о своих «примирительных» намерениях, но одновременно предупреждал германского посла в Вене – «ни в коем случае не создавать у австрийцев впечатление, что Германия противится их решительным действиям».

На второй день после объявления Австро-Венгрией войны Сербии 16 июля императору Николаю II было представлено военным министром на выбор и на подпись два указа: об общей мобилизации или частичной мобилизации четырех округов, войска которых предназначались к действию против Австро-Венгрии. Государь выбрал второй вариант, который вместе с тем являлся элементарной мерой предосторожности против вооружившегося соседа и вводился на следующий день. Однако в первый же день русской частичной мобилизации, т. е. 17 июля, русскому правительству стало известно о мобилизации германской армии. В ответ на это русская сторона также вводила с 18 июля всеобщую мобилизацию.

Последний дворцовый комендант генерал-майор В.Н. Воейков (1868–1947) позднее писал в эмигрантских воспоминаниях по этому поводу:

«14 июля император Вильгельм вернулся из поездки в Норвегию. В своих телеграммах нашему Государю он стал открыто обвинять Сербию в Сараевском убийстве, указывая на необходимость понесения ею наказания.

При всей своей сдержанности некоторые немецкие дипломаты не скрывали того, что поддержка, оказываемая Россиею, какому бы то ни было славянскому народу, не в интересах Германии и Австро-Венгрии. /…/

Наш Государь 18 июля телеграммою сообщил императору Вильгельму, что по техническим условиям невозможно приостановить наши военные приготовления, причем дал слово, что, пока будут длиться переговоры, мобилизованная русская армия никаких вызывающих действий предпринимать не будет. Дипломатические переговоры продолжались до вечера 18 июля…»[112]

Государь Николай II обменялся 16 (29) июля 1914 г. телеграфными посланиями с германским императором Вильгельмом II Гогенцоллерном (1859–1941), который приходился ему и императрице Александре Федоровне кузеном. На следующий день, 17 (30) июля, российский император направил в Берлин письмо с генерал-адъютантом Л.И. Татищевым:

«Дорогой Вилли.

Посылаю к тебе Татищева с этим письмом. Он будет в состоянии дать тебе более подробные объяснения, чем я могу это сделать в этих строках. Мнение России следующее:

Убийство эрцгерцога Франца-Фердинанда и его жены – ужасное преступление, совершенное отдельными сербами. Но где доказательство того, что Сербское правительство причастно к этому преступлению? … Вместо того чтобы довести до сведения Европы и дать другим странам время ознакомиться с результатами всего следствия, Австрия предъявила Сербии ультиматум, дав срок 48 часов, и затем объявила войну. Вся Россия и значительная часть общества других стран считает ответ Сербии удовлетворительным: невозможно ожидать, чтобы независимое государство пошло дальше в уступках требованиям другого правительства. … Чем дальше Австрия зайдет в своей агрессивности, тем серьезнее окажется положение. К тебе, ее союзнику, я обращаюсь, как к посреднику, в целях сохранения мира.

Ники»[113].

В тот же период состоялся обмен посланиями императора Николая II с королевичем-регентом Сербии Александром (1888–1934), который 11 июля 1914 г. обратился к России за помощью и защитой:

«…Мы не можем защищаться… Поэтому молим Ваше Величество оказать нам помощь возможно скорее… Мы твердо надеемся, что этот призыв найдет отклик в Вашем славянском и благородном сердце…»

Российский император Николай II вскоре дал обнадеживающий ответ:

«Пока есть малейшая надежда избежать кровопролития, все наши усилия должны быть направлены к этой цели. Если же, вопреки нашим искренним желаниям, мы в этом не успеем, Ваше Высочество может быть уверенным в том, что ни в коем случае Россия не останется равнодушной к участи Сербии…»[114]

Телеграмма эта была получена как раз в тот день, когда Австро-Венгрия 15 (28) июля объявила войну Сербии, и произвела огромное впечатление на славян. На следующий день 16 (29) июля Белград подвергся артиллерийскому обстрелу австрийских земунских батарей… Напав на Сербию, Австро-Венгрия начала Первую мировую войну. В тот же день Россия привела в готовность свои войска на австрийской границе, а 17 (30) июля, как и Австрия и Германия, объявила сначала частичную, а затем всеобщую мобилизацию. На следующий день, т. е. 18 (31) июля, Германия направила России ультиматум, требуя отменить в ближайшие двенадцать часов мобилизацию и «дать нам четкие объяснения по этому поводу». В ответ на это дерзкое требование император Николай II предложил кайзеру Вильгельму II передать «конфликт» на рассмотрение третейского суда в Гааге.

Остановить австро-сербскую войну или дать ей разгореться в общемировую – зависело от Германии. Однако Германия не колебалась: лучшего повода для «предупредительной войны» не могло быть, и она уже с 11-го числа, т. е. со дня австро-венгерского ультиматума Сербии, начала скрытую переброску своих войск. Между прочим, в своем экстренном выпуске17 июля 1914 г. о мобилизации германской армии сообщила немецкая газета «Локал-Анцейгер». Великая война стремительно приближалась ко всем границам.

По свидетельству дворцового коменданта В.Н. Воейкова:

«Граф Пурталес передал в Петербург полученное им из Берлина ультимативное требование демобилизовать русские войска в 12-часовой срок. За неисполнение Россиею указаний Берлинского кабинета император Вильгельм, несмотря на личную телеграмму нашего Государя, счел себя вправе объявить 19 июля войну России»[115].

В итоге 19 июля в 7 часов вечера Германия объявила войну России.

Объявления войны как цепная реакция в течение короткого периода следовали в 1914 г. одно за другим:

15 июля Австро-Венгрия объявила войну Сербии.

19 июля Германия объявила войну России.

21 июля Германия объявила войну Франции.

23 июля Англия объявила войну Германии.

24 июля Австрия объявила войну России.

Вступила в войну Бельгия, защищая свою землю от вторжения германских войск, нарушивших ее нейтралитет.

11 августа Япония объявила войну Германии.

16 октября Турция, без объявления войны, на рассвете этого дня своим объединенным флотом обстреляла Одессу, Севастополь, Евпаторию и Новороссийск, стала на сторону Германии.

Великая война разгоралась, и впоследствии приняли в ней участие из крупных стран: Италия, Румыния и Соединенные Штаты Америки на стороне союзных держав Антанты и Болгария на стороне Германии, Австро-Венгрии и Турции.

Как мы могли убедиться, Государь Николай II осторожно подходил к острой политической ситуации, надеясь сразу погасить пламя начинавшейся мировой войны совместными международными коллективными усилиями, но этого не удалось сделать.

Можно также утверждать, что императрица Александра Федоровна и ряд царских министров не желали войны. Против возможной беды предостерегал и «друг Царской семьи» Григорий Распутин, который находился в это время у себя на родине в селе Покровское в Сибири (после покушения на его жизнь и получения кинжального ранения в живот), следующей телеграммой полумистического содержания:

«Милый друг! Еще раз скажу: грозна туча над Россией, беда, горя много, темно и просвету нет. Слез-то море и меры нет, а крови? Что скажу? Слов нет, неописуемый ужас. Знаю, все от тебя войны хотят, и верные, не зная, что ради гибели. Тяжко Божье наказанье, когда уж отымет путь, – начало конца.

Ты царь, отец народа, не попусти безумным торжествовать и погубить себя и народ. Вот Германию победят, а Россия? Подумать, так все по-другому.

Не было от веку горшей страдалицы, вся тонет в крови великой. Погибель без конца, печаль.

Григорий»[116].

Не правда ли, какое грозное предостережение патриотическим восторгам первых дней войны?! Какая поразительная картина предвидения ужасной участи России!

Однако волна патриотизма захлестнула многих. Так, например, великий князь Николай Михайлович еще 15 (28) июля 1914 г. обратился к императору Николаю II со следующим письмом:

«Прости, если в тревожные минуты отрываю Твое внимание. На сей раз ходатайствую о себе лично и прошу не выдавать меня до поры до времени. Дело в том, что если бы война с немцами всех сортов все-таки возгорелась, то я хотел бы очевидно принять активное участие, а не сидеть здесь сложа руки.

Ввиду того, что за 10 лет я окончательно отстал от фронта, то мог бы принести пользу только в качестве генерала состоящего по особым поручениям.

Если будущие действующие армии были бы вверены Николаше (великий князь Николай Николаевич. – В.Х.), Ренненкампфу, Жилинскому и Иванову, то я бы просил меня назначить именно в Киевскую армию к Иванову. Тебе может быть покажется странным, что я заблаговременно заявляю о своем ходатайстве, но в тревожные дни особенно перед войнами, всегда столько просьб, что пусть моя будет одной из первых. Твое принципиальное согласие для меня очень важно. … 12 [июля] я вернулся сюда, а вчера радовался от всей души бодрому и повышенному настроению всех слоев населения столицы. Это отрадное явление действует чарующе на тех, которым дороги интересы Родины и давно я не видал Петербурга таким, как он был за эти два дня. …

Если все окончится благополучно и войны не будет, предполагаю поехать на 2 недели в Грушовку и Екатеринославскую губернию 22 или 23 июля, потом обратно сюда и в конце августа в Боржом.

Весь Твой Николай М[ихайлович]»[117].

Министр Императорского двора граф В.Б. Фредерикс (1838–1927) позднее вспоминал обстановку, предшествующую началу мировой войны:

«Когда граф Пурталес (германский посол в России. – В.Х.) пришел ко мне и со слезами на глазах, умоляя меня еще раз попытаться убедить отменить приказ о мобилизации, я направился к императрице и объяснил ей всю серьезность этого непоправимого шага. “Вы правы, – сказала она, – надо во что бы то ни стало предотвратить это страшное несчастье. Впрочем, здесь вкралось некоторое недоразумение – мобилизация объявлена не против Германии, а против Австрии. Государь говорил мне об этом несколько раз и Вильгельм либо плохо осведомлен, либо прикидывается таковым”. Мы пошли вместе к Государю, у него уже находился Сазонов. Я говорил с полным убеждением, искренно и сердечно, как мне диктовала моя глубокая симпатия к царю. Я умолял его не брать на себя эту огромную ответственность перед историей и перед всем человечеством. Государыня меня поддержала, говорила сначала по-французски, затем – по-английски… Государь задумался. Сазонов, повернувшись в мою сторону, сказал: “А я имею храбрость взять на себя ответственность за эту войну. Война эта неизбежна. Она сделает Россию еще сильнее и могущественнее. И вы, министр двора, которому подобает соблюдать интересы Государя, вы хотите, чтобы он подписал свой смертельный приговор, оттого, что Россия никогда не простит ему тех унижений, которые вы ему навязываете!” – Государь, до этой минуты колебавшийся, казалось, сразу предпринял какое-то решение и приказал, прекратив разговор с Сазоновым и мною, призвать к нему немедленно Сухомлинова и великого князя Николая Николаевича»[118].

Теперь нам всем хорошо известно, что С.Д. Сазонов, В.А. Сухомлинов и великий князь Николай Николаевич убедили императора в невозможности отменить уже объявленную частичную мобилизацию по техническим причинам и вообще в нерациональности таких шагов. Однако все это вело к большой войне.

Обстоятельства объявления войны Германией Российской империи описал в своих воспоминаниях министр иностранных дел Сергей Дмитриевич Сазонов:

«Этот шаг, последний и бесповоротный, был совершен Германиею в субботу 1-го августа. В 7 часов вечера ко мне явился граф Пурталес и, с первых же слов, спросил меня, готово ли русское правительство дать благоприятный ответ на предъявленный им накануне ультиматум. Я ответил отрицательно и заметил, что, хотя общая мобилизация не могла быть отменена, Россия, тем не менее, была расположена по-прежнему продолжать переговоры для разрешения спора мирным путем.

Граф Пурталес был в большом волнении. Он повторил свой вопрос и подчеркнул те тяжелые последствия, которые повлечет за собою наш отказ считаться с германским требованием отмены мобилизации. Я повторил уже данный ему раньше ответ. Посол, вынув из кармана сложенный лист бумаги, дрожащим голосом повторил в третий раз тот же вопрос. Я сказал ему, что не могу дать ему другого ответа. Посол, с видимым усилием и глубоко взволнованный, сказал мне: “В таком случае мне поручено моим правительством передать Вам следующую ноту”. Дрожащая рука Пурталеса вручила мне ноту, содержащую объявление нам войны. В ней заключалось два варианта, попавшие, по недосмотру германского посольства, в один текст. Эта оплошность обратила на себя внимание лишь позже, так как содержание ноты было совершенно ясно»[119].

По воспоминаниям английского посла в России Дж. Бьюкенена (1854–1924) относительно обстоятельств начала Великой войны выглядит следующим образом:

«Около 5 часов в тот же день я получил телеграмму из министерства иностранных дел с инструкцией немедленно просить об аудиенции для передачи российскому императору личного послания короля Георга V …

Около четверти восьмого Сазонов, устроивший мне аудиенцию у императора в Петергофе, сообщил мне по телефону, что граф Пурталес только что уведомил его, что Германия считает себя в состоянии войны с Россией. К 8 часам Сазонов приехал ко мне обедать и привез с собой проект ответа на телеграмму короля, который он просил передать императору. /…/ Когда Его Величество прочитал их, я осмелился заметить, что ему лучше было бы ответить королю лично, чем в официальном стиле министерства иностранных дел»[120].

Первая мировая война для многих членов династии Романовых оказалась неожиданным и весьма неприятным сюрпризом. Об этом можно судить хотя бы по тому факту, что вдовствующая императрица Мария Федоровна и великая княгиня Ксения Александровна находились в это время за границей. Обратимся к сохранившимся документам, которые позволяют понять многие нюансы начала великой драмы.

Императрица Мария Федоровна 17 (30) июля 1914 г. в письме к старшей дочери писала из «Marlborough house»:

«От души благодарю тебя, моя душка милая Ксения, за твое дорогое письмо из Vissebes. Но кто мог провидеть эти неожиданные пертурбации в этом коротком сроке. Кажется, что все с ума сошли, не верится, что все это так скоро могло случиться! Я совершенно… не могу спокойно сидеть здесь и уже послезавтра уезжаю, но как путешествие через Германию будет, не знаю. Может быть, остановят нас на дороге. Бедная т. Аликс не хотела меня пускать, но я просто не могу ждать здесь. … Я не имею никаких известий от Ники, что совсем не понятно. Я ему в первый день телеграфировала, [чтобы] узнать, нужно ли мне вернуться, на что он ответил: если тебе больше спокойнее будет здесь, то приезжай. Что это за ответ? И после этого ничего. Бедный Ники, конечно, его положение ужасно тяжелое. … Но другие тоже ничего не пишут, как будто мне все равно, это возмутительно. … Все что произошло так ужасно и так страшно, что слов нет. Боже мой! Что нас еще ожидает и как это все кончится? … Положение ужасное, куда ни смотришь. … Больше не могу писать. Нежно тебя обнимаю, моя душка Ксения, да поможет нам Господь! …

Твоя измученная, но любящая тебя Мама.

Миша был сегодня. Я ему сказала, [что] лучше ему со мною вернуться теперь, но он отказался. Но видно, что он все чувствует, как мы, но не может!»[121]

Как видно из этого письма Марии Федоровны, поворот международных событий был весьма неожиданный для нее. Перед возвращением в Россию она имела свидание со своим младшим сыном Михаилом Александровичем, который в этот период находился с семьей в Англии, и ему был запрещен въезд в Россию в связи с морганатическим браком.

В дневнике Марии Федоровны 17 (30) июля 1914 г. была сделана следующая запись:

«В 12 часов пришел Миша. Мы немного прогулялись. Я умоляла его поехать домой вместе со мной именно сейчас – в такой серьезный момент. Для него это было бы теперь самым лучшим решением. Никакого результата, к сожалению, я не добилась! Позавтракали мы в саду. Затем отправились к леди Пейджет, где пили чай и осматривали ее прелестный сад. Там была также мадам Оберн. Погода стоит замечательная. Вечер провела в одиночестве»[122].

Великий князь Михаил Александрович оказался в данном случае в сложной ситуации. Очевидно, что он стремился вернуться на родину, но буквально накануне встречи со своей матерью вдовствующей императрицей Марией Федоровной им было отправлено письмо Николаю II, которое приведем полностью:

«16 июля 1914 г. – Knebword House Herts.

Дорогой Ники. Хотя ты мне и не отвечаешь на мои письма относительно изменения моего положения, которое всецело зависит от тебя, я еще раз обращаюсь к тебе. Учрежденная по твоей воле опека, очевидно, должна была иметь в виду ограждение состояния моего от разорения. Никаких определенных действий, из которых можно было бы усмотреть угрозу имущественному благосостоянию моему, мною совершено не было и, следовательно, опека имела в виду лишь возможность проявления в будущем расточительности или безмерных трат. Сопровождение опеки над имуществом опекой над личностью, не увеличивая нисколько обеспечения целости состояния, поставило меня в положение слабоумного или психически ненормального человека и создало совершенно невыносимые условия моего дальнейшего существования, отняв у меня возможность даже временного возвращения в Россию, как человека, которого постигла унизительная кара. Я вынужден избегать людей, которым неизвестна истинная причина постигшего меня бедствия, лишен возможности всякого участия в наблюдении за ведением моих дел, а в то же время остался до сих пор председателем разных обществ, ученых, просветительных и благотворительных.

Я глубоко убежден, дорогой Ники, что ты не мог желать поставить меня именно в такое тяжкое, унизительное положение и что учреждение опеки имело лишь единственную цель ограждения целости моего состояния, а если это так, то опека над личностью является прежде всего для сказанной цели совершенно излишнею, да и самая опека над имуществом могла бы быть заменена другими менее оскорбляющими мое человеческое достоинство мерами.

Пережив столько тяжелого и унижений за все последнее время, решаюсь еще раз обратиться к тебе и просить тебя или ограничиться наложением запрещения на все мое недвижимое имущество и капиталы с разрешением мне пользоваться лишь доходами с них или, если это было бы признано тобой, не удовлетворяющим поставленной цели, заменить нынешнюю опеку попечительством в твоем лице или лица, которое тебе было бы угодно назначить, как, например, лично известного тебе Николая Павловича Лавриновского. Такое отвечающее вполне цели и назначению ныне действующей опеки попечительство по твоему повелению заменило опеку по расточительности в отношении лейб-гусарского полка графа Стенбок[а] и о такой же милости прошу теперь и я, хотя имущества своего до сих пор не расточал и не растрачивал.

Надеюсь на твое доброе сердце, что ты не назначишь лиц, мне неприятных и вредящих мне, где только возможно, так как это равнялось бы теперешнему тяжелому положению.

Обнимаю тебя. Сердечно любящий тебя Миша»[123].

Как видно из письма, великий князь Михаил Александрович был очень обижен на своего старшего брата, но, соблюдая рамки вежливости и смирения, просил о нисхождении. Пока на эту просьбу он еще не получил ответа, то считал себя не вправе возвратиться из изгнания на родину.

Позднее графиня Л.Н. Воронцова-Дашкова описала создавшуюся ситуацию в жизни Михаила Александровича:

«Великий князь, как частное лицо, остался жить за границей… Здесь под Лондоном и проводил свои дни опальный великий князь, лишенный возможности вернуться в Россию. Для великого князя такая вынужденная разлука с родиной была нелегка. И в особенности она стала тяготить его, когда в 1914 году вспыхнула война, и когда долг военного звал его вступить в ряды армии на защиту отечества. Но великому князю, не подчинившемуся воле императора, возвратиться в Россию было нелегко.

1914 год я проводила во Франции, в Ницце. Но незадолго до объявления войны вернулась в Россию и здесь в нашем крымском имении «Форос» получила от моего мужа (тогда еще жениха) графа И.И. Воронцова-Дашкова телеграмму, вызывавшую меня в Петербург. Я быстро собралась и двинулась в путь.

Мой муж граф И.И. Воронцов-Дашков был ближайшим к великому князю Михаилу Александровичу человеком. Семья графов Воронцовых по древности своего рода и по положению при дворе была одной из самых близких к династии. Великий князь и граф Воронцов вместе росли, их связывала дружба детских лет. И в Петербурге из разговоров с мужем я узнала, что великий князь в замке «Небворт» в эти дни чрезвычайно тяжело переживает свою оторванность от родины.

Об этих чувствах граф Воронцов был осведомлен из писем и, как истинный друг, мой муж взялся хлопотать о разрешении великому князю вернуться на родину.

Просьба к императору, а также к вдовствующей императрице была обращена от имени отца моего мужа, наместника Кавказа, генерал-адъютанта графа И.И. Воронцова-Дашкова, с чьим мнением считались Государь и двор.

С письмом старого графа Воронцова мой муж был принят императором и вдовствующей императрицей. И в это же время Государь получил от великого князя телеграмму, в которой тот просил о разрешении вернуться на родину. Великому князю было дано разрешение вернуться»[124].

Несколько иначе эти события излагаются в воспоминаниях (опубликованных на английском языке в Лондоне) Натальи Сергеевны Мамонтовой (Таты), падчерицы великого князя Михаила Александровича. Субботним вечером 1 августа (19 июля по старому стилю) 1914 г. Германия объявила России войну. Когда новости достигли замка Knebworth, «все выглядели понурыми, шли бесконечные телеграммы, и, не смолкая, звенел телефон». Однако Михаил твердо решил вернуться в русскую армию и телеграфировал Николаю II, спрашивая разрешения на то у императора (скорее более для своей супруги, чем для себя лично, ибо он не был готов оставить ее одну). Формально Наталии Сергеевне Брасовой нельзя было вернуться на родину как подданной, проявившей преступное неуважение своим ослушанием к правящему монарху. Но, учитывая, что началась мировая война, личные счеты «венценосных братьев» между собой были забыты. Неожиданно быстро из России пришел благоприятный ответ. Как считала 11-летняя Тата, «все думали, что мы вернемся назад в Англию самое позднее – следующей весной»[125].

В этот же период с разрешения императора вернулся из Франции со своим морганатическим семейством великий князь Павел Александрович (1860–1919). Этому примеру мог последовать и великий князь Михаил Михайлович (1861–1929), но он предпочел остаться представителем русской армии в Великобритании. Возможно, этот шаг уберег его позднее от расправы большевиков, как погибли трое его родных братьев в 1918–1919 гг. в России. Во время Великой войны Михаил Михайлович стал почетным президентом Комитета по закупкам вооружений в Англии для Российской империи и часто встречался с королем Георгом V (1865–1936).

Возвращение членов Императорской фамилии в Россию проходило с целым рядом злоключений. Так, например, императрица Мария Федоровна 19 июля (1 августа) 1914 г. писала в дневнике:

«Сегодня я провожу последний день с моей дорогой Аликс. Как это ужасно! Неизвестно, когда мы теперь снова сможем увидеться. Уж конечно, не в этом году, раз начинается война! … В полном отчаянии я расстаюсь с моей любимой Аликс! Какое жестокое прощание в этот такой ужасно серьезный момент. Переезд прошел прекрасно! В 5? прибыли в г. Кале, где меня должна была встретить Ксения. Однако ее там не оказалось. Она встречала меня лишь в Бельгии. Она (Ксения) потеряла всех своих людей и весь свой багаж». На следующий день 20 июля (2 августа) еще одна запись: «Во Франции нас повсюду встречали: “Vive la Russie!” (“Да здравствует Россия!” – франц.). Мобилизация шла полным ходом. В Германии ничего не было заметно до тех пор, пока мы не прибыли в предместье Берлина, где лица прохожих дышали ненавистью. Когда мы въехали в Берлин – отвратительное место, в поезде появился Свербеев и сообщил, что объявлена война, а также что мне не разрешено пересечь германскую границу. Он сам был как помешанный. Видно было, что он совершенно потерял голову и уже не был послом. Он сказал мне, что маленькая Ирина находится здесь с семьей Юсуповых и что все они арестованы. Слыхано ли что-либо подобное! Какие подлецы! Потом появился немецкий господин, чиновник, который заявил, что я должна вернуться назад и ехать домой через Англию, Голландию или Швейцарию или, может быть, я предпочла бы Данию. Я протестовала и спросила, что случилось. На это он ответил: “Россия объявила войну”. Я ответила, что это ложь, а также то, что мобилизация начата ими [германцами] тайно и проводится уже в течение четырех лет, в то время как Россия только теперь начала осуществлять эти действия [мобилизацию] и только теперь заявила об этом официально. “Но это, – сказала я, – еще не означает начала войны”. В конце концов, через 2 часа наконец-то выбрались из всей этой грязи и уже находились на пути в Вамдруп»[126].

В дневниковых записях императора Николая II нашло отражение эскалация событий, связанных с началом войны:

«19-го (1 августа) июля. Суббота.

Утром были обычные доклады.

После завтрака вызвал Николашу и объявил ему о его назначении Верховным главнокомандующим впредь до моего приезда в армию. Поехал с Аликс в Дивеевскую обитель.

Погулял с детьми. В 6? ч. поехали ко всенощной. По возвращении оттуда узнали, что Германия нам объявила войну. … Вечером приехал англ. посол Buchanan с телеграммой от Georgie. Долго составлял с ним вместе ответ. Потом еще видел Николашу и Фредерикса. …

20-го (2 августа) июля. Воскресенье.

Хороший день, в особенности в смысле подъема духа. В 11 час. поехал с Мари и Анастасией к обедне. Завтракали одни. В 2? ч. отправились на «Александрии» в Петербург и на карете прямо в Зимний дв[орец]. Подписал манифест об объявлении войны. Из Малахитовой прошли выходом в Николаевскую залу, посреди кот[орой] был прочитан манифест и затем отслужен молебен. Вся зала пела “Спаси, Господи” и “Многая лета”.

Сказал несколько слов. При возвращении дамы бросились целовать руки и немного потрепали Аликс и меня. Затем мы вышли на балкон на Александровскую площадь и кланялись огромной массе народа. Около 6 час[ов] вышли на набережную и прошли к катеру чрез большую толпу из офицеров и публики. Вернулись в Петергоф в 7? ч. Вечер провели спокойно»[127].

В Высочайшем манифесте провозглашалось:

«Божьей Милостью,

Мы, Николай Второй,

Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский, и прочая, и прочая, и прочая, объявляем всем Нашим верным подданным: следуя историческим своим заветам, Россия, единая по вере и крови со славянскими народами, никогда не взирала на их судьбу безучастно.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.