ГЛАВА 5 «Испытание верности»: механизм развода и казусы адюльтера

ГЛАВА 5

«Испытание верности»: механизм развода и казусы адюльтера

До прихода большевиков к власти развод в России осуществлялся только по разрешению Священного синода. Это положение не соответствовало городской сексуальной морали конца XIX – начала ХХ века и порождало множество проблем. Первые декреты советского правительства разрешили важные коллизии частной жизни россиян. Уже 16 декабря 1917 года был принят декрет СНК «О расторжении брака». Развод в новом государстве изымался из ведения церкви, проводился через суд по заявлению одного супруга или обоих и через загсы – по обоюдной просьбе. Первый советский брачно-семейный Кодекс 1918 года зафиксировал гражданский характер развода. Это прогрессивное положение внесло тем не менее сумбур в брачное поведение части горожан. Число разводов стало стремительно увеличиваться. С 1920 по 1925 год в Ленинграде, например, их количество возросло в четыре раза. В первую очередь правом свободного расторжения брака пользовались молодые люди. Более трети молодоженов не проживали вместе и трех месяцев. Более 70 % разводов совершалось по инициативе мужчин, немногим более 20 % – по требованию родителей, 7,5 % – по обоюдному желанию супругов и лишь около 2 % по настоянию женщины (Кетлинская, Слепков 1929: 101). Еще больший сумбур в брачно-семейные отношения внесли положения Кодекса о браке и семье, принятого в 1926 году. В Кодексе зарегистрированные браки приравнивались к незарегистрированным, фактическим, и процедура развода приобретала довольно странный характер. Кроме того, указывалось, что брак может быть прекращен как по обоюдному согласию супругов, так и по одностороннему желанию кого-либо из них. Расторгнуть брак в 1920–1930-х годах в СССР было не только просто, но и очень дешево. За просроченный паспорт в начале 1930-х годов граждане платили штраф 50 рублей, а за развод – всего 6. Это породило практику фиктивных расторжений брака. Например, женщины «разводились», чтобы меньше платить за ребенка в детском саду и школе.

Однако не следует считать, что свобода сексуальных связей и стремление к расторжению брачных союзов стали нормой для всех горожан СССР. Повседневная жизнь довольно инертна, а интимные отношения и семейные устои менялись не так быстро, как хотелось первым большевистским реформаторам. А уже в 1936 году сталинское руководство, стремясь к установлению контроля над сферой частной жизни, повело борьбу с сумбуром в брачно-семейном законодательстве. Постановление ЦИК и СНК СССР от 27 июня 1936 года «О запрещении абортов, увеличении материальной помощи роженицам, установлении государственной помощи многосемейным, расширении сети родильных домов, детских садов, усилении уголовного наказания за неплатеж алиментов и некоторых изменениях в законодательстве о браке и семье» коснулось и процедуры разводов. Для их осуществления требовался уже вызов в загс обоих разводящихся. Во введенных незадолго до 1936 года общегражданских паспортах ставилась отметка о разводе. Людей, слишком часто расторгающих семейные узы, власти решили дисциплинировать и «рублем». За первый развод необходимо было заплатить 50 рублей, за второй – 150, а за третий – уже 300. «До сих пор брак у нас расторгался крайне легко… – утверждал в 1936 году помощник генерального прокурора СССР по судебно-бытовому сектору А.А. Сольц, – теперь настала пора затруднить развод» (цит. по: Максимова 2004: 87).

Наиболее ярко черты сталинизма с его мифом о «большой семье» проявились в Указе Президиума Верховного Совета СССР от 8 июля 1944 года. Он довершил превращение развода в полностью публичную процедуру. В документе, в частности, указывалось: «23. Установить, что развод проводится публично через суд. По просьбе супругов дело о разводе может в необходимых случаях слушаться в закрытом судебном заседании; 24. Для возбуждения судебного производства о расторжении брака установить обязательное соблюдение следующих требований: <…> а) подача в народный суд заявления о желании расторгнуть брак с указанием мотивов развода, а также фамилии, имени, отчества, года рождения и местожительства другого супруга; при подаче заявления о расторжении брака взыскивается 100 рублей; б) вызов в суд супруга для ознакомления его с заявлением о разводе, поданным другим супругом, и для предварительного выяснения мотивов развода, а также для установления свидетелей, подлежащих вызову на судебное разбирательство; в) публикация в местной газете объявления о возбуждении судебного производства о разводе…» (Ведомости Верховного Совета СССР 1944: 24). Подоплекой этих мер было, по мнению А.Г. Харчева, крупнейшего советского исследователя проблем семьи, желание «затруднить развод и воспитать у людей более серьезное отношение к самому акту заключения брака» (Харчев 1964: 168). Указ 1944 года, безусловно, сужавший сферу приватности, создавал и реальные механизмы контроля над этой сферой.

Несмотря на всеобъемлющий процесс десталинизации, нормативные суждения власти по поводу расторжения брака не менялись в течение всего периода хрущевских реформ. В городских газетах печатались объявления о разводах. Выглядели они следующим образом: «Иванов Александр Семенович, проживающий пр. Чернышевского, 13, кв. 49, возбуждает дело о разводе с Ивановой Валентиной Дмитриевной, проживающей ул. Фурманова, 34, кв. 3. Дело подлежит рассмотрению в нарсуде 6-го участка Дзержинского района» (Вечерний Ленинград 1958). В Ленинграде, например, такие тексты публиковала газета «Вечерний Ленинград», традиционно считавшаяся более демократичной и менее официозной, нежели «Ленинградская правда». Чтение объявлений о разводе для многих горожан становилось своеобразным видом досуга. Практика публичной презентации предстоящего развода порождала многочисленные шутки и в обывательской среде, и в официальной печати. В 1958 году, например, журнал «Крокодил» поместил изошутку художника Э. Змойро, герой которой с гордостью заявлял: «За этот год я третий раз выступил в газете. <…> С заявлением о разводе» (Крокодил 1958: 15).

В то же время за годы оттепели в общественном сознании произошли серьезные изменения. О необходимости упростить процедуру развода стали говорить юристы-профессионалы. Встречались и мнения о том, что в период построения коммунизма в СССР «судебная форма развода представляет собой не совместимое с социалистическим строем вмешательство в личную свободу граждан», которая в реальности не способствует укреплению семьи (подробнее см.: Свердлов 1964: 40).

С конца 1950-х годов проблемы семьи стала активно изучать возрождающаяся советская социология. Особую ценность представляли опросы Института общественного мнения при газете «Комсомольская правда». Социологи выяснили, что ярыми поклонниками сугубо судебного развода были всего лишь 1,8 % всех опрошенных мужчин и 2 % женщин. 12 % мужчин и примерно столько же женщин считали возможным усложнить процесс расторжения брака, а может быть, и вовсе запретить разводы (Грушин 2001: 304). Одновременно 40,4 % респондентов-мужчин и 39,6 % женщин полагали, что советская система расторжения брака нуждается в коррекции. Представители обоих полов видели необходимость в изменении системы оплаты развода, вплоть до полной ее отмены. Наибольшее раздражение у людей вызывали нарочитая публичность бракоразводных процессов, в частности размещение объявлений в газете, а также обязательность развода в судах, как правило, открытых, где заслушивались свидетели и велось обсуждение частной жизни разводящихся. Правда, нарративные источники свидетельствуют, что при желании всех этих сложностей можно было избежать. Известный юморист А.М. Арканов вспоминал о своем разводе со звездой эстрады 1960-х годов М.В. Кристалинской: «Тогда нужно было по суду разводиться, но мы с ней на бракоразводном процессе не были. У меня был знакомый старичок-адвокат, частник, который сказал: „Сделаю все без вас“, за какие-то деньги. И тогда мы подали объявление в газету, состоялся суд без нас» (Гиммерверт 1999: 256). Но у основной массы граждан СССР таких привилегий, конечно, не было.

Опросы начала 1960-х годов выявили и представления советских людей о причинах распада семей. Так, существовал целый ряд «пережитков прошлого», мешающих прочной семейной жизни. К их числу и разработчики анкет, и респонденты относили мещанство, которое трактовалось как смесь стяжательства, отрыва от общественной жизни, индивидуализма и паразитизма, погони за модой, ханжества и соглашательства. 37,8 % (40,0 % мужчин и 32,6 % женщин) респондентов полагали, что именно оно ведет к разводу. По-видимому, такая формулировка была удобна и для мужчин и для женщин и для самого общества, не готового рассматривать семью не только как социальный, но и как сексуальный альянс. Люди 1960-х годов были склонны объяснять распад семьи угасанием в женщине после вступления в брак некоего «общественного начала», а также меркантилизацией брачных отношений. «Часто в женатом человеке, – писала одна из респонденток, – просыпается дух „благоустройства“ в плохом смысле этого слова, граничащий с накопительством. Обычно это происходит с женщинами. <…> И вот молодая семья вместо того, чтобы в свободный вечер пойти на каток, сидит и думает, как бы выкроить на новый зеркальный шкаф или на чернобурку». Эта же женщина отмечала, что по мнению многих молодых людей «жена – это что-то вроде холодильника, предмет комфорта, а муж – машинка для денег, кошелек с зарплатой», а не люди, связанные любовью (Грушин 2001: 284). Довольно традиционным было и суждение о том, что люди разводятся из-за вмешательства родителей в семейную жизнь супружеской пары. В интервью 1961–1962 годов можно встретить такие замечания: «Главный пережиток прошлого, от которого нужно освобождаться молодежи, это вступление в брак по совету родителей или в угоду им» (там же: 286).

В общественном дискурсе присутствовало и суждение об отрицательном влиянии на семейные отношения большой разницы в возрасте мужа и жены. Эта проблема с явным удовольствием муссировалась сатирическими изданиями. В журнале «Крокодил» время от времени можно было прочитать следующие шутки, касающиеся, например, семейных отношений народов Кавказа: «Как ты разрешаешь своей молодой дочери кричать на свою старую жену? Да ты что, это моя молодая жена кричит на мою старшую дочь» (Крокодил 1960а: 9). Пошучивали юмористы 1960-х годов и над здоровьем пожилых женихов. Героиня изошутки Б. Лео перед походом в загс, явно намекая на старческий склероз, наставляла своего избранника: «Только не забудь, меня зовут Нина…» (Крокодил 1964: 11; Антонова 2008: 302). Следует отметить, что к середине 1960-х годов, по наблюдениям социологов, доля браков, в которых муж был значительно старше жены, стала сокращаться, что свидетельствовало и о новых тенденциях в конфигурации гендерных отношений в СССР (Харчев 1963: 57).

Неприемлемыми для большинства людей эпохи оттепели были и «браки по расчету». Молодая учительница, респондентка опросов 1961–1962 годов, писала: «Я не раз встречала юношей и в особенности девушек, которые совершено не связаны с тем, чем живет вся наша страна. Они отгораживают свой мирок тюлевыми занавесочками, мечтают о тихом семейном счастье. Девушки хотят, чтобы у них был богатый, красивый муж, хотя нет, пусть даже некрасивый, но только, чтобы было много денег, чтобы можно было покупать все, что захочется. <…> Некоторые юноши мечтают только о красивой, всех покоряющей жене» (Грушин 2001: 168). В поле общественного мнения браки, основанные на меркантильных интересах, осуждались, как и в официальном советском дискурсе. Расчетливых женихов и невест традиционно высмеивали в советской сатирической печати (Антонова 2008: 303). Но самое явление оказывалось достаточно живучим и в советской действительности. Почти забытый сегодня писатель Н.С. Дементьев посвятил браку по расчету целую повесть, имевшую знаковое название «Замужество Татьяны Беловой». Книга была опубликована в 1963 году. Ее автор к тому времени считался довольно именитым литератором, написавшим и опубликовавшим шесть книг, преуспевшим и на административно-литературном поприще – с 1961 по 1965 год являлся секретарем Союза писателей РСФСР. Инженер по профессии, кандидат технических наук, Н.С. Дементьев в годы оттепели писал о том, что тогда волновало многих: о поиске смысла жизни людей интеллектуального труда. Его герои, как и у Д.А. Гранина, – инженеры, ученые, «искатели». Но повесть «Замужество Татьяны Беловой» отличалась от гранинских произведений тем, что главной героиней являлась женщина, тоже имеющая к техническому прогрессу некое отношение. Она работала чертежницей в конструкторском бюро. Правда, основной прием ее приобщения к науке и технике – это выстраивание личных отношений с мужчинами из среды интеллектуалов. Сначала Татьяна знакомится с Анатолием, молодым человеком из обеспеченной по тому времени семьи доцента одного из ленинградских вузов, живущей в хорошей отдельной квартире. Дело идет к свадьбе, но из командировки возвращается любимец всего бюро – талантливый, красивый обаятельный, но совершенно не меркантильный Олег. Главная героиня влюбляется в него и бросает Анатолия. Однако вскоре выясняется, что Олег живет в 12-метровой комнате обычной ленинградской коммуналки с больной теткой, что он совершенно не умеет устраиваться в жизни, что он слишком предан своей работе и не променяет ее на личное счастье. И Татьяна вновь возвращается к Анатолию. Жажда быстрого благополучия берет верх над любовью. Однако через некоторое время к Олегу приходит заслуженный успех в науке, он получает квартиру и все доступные по тому времени блага, а главная героиня остается с нелюбимым мужем, карьерный рост которого прекращается. Книга Н.С. Дементьева была популярна в середине 1960-х годов. Ее оценивали как произведение, направленное против психологии собственничества, разъедающего душу человека. Известный литературный критик, позднее член-корреспондент РАН Ф.Ф. Кузнецов обратил внимание на появление повести и отнес ее к литературе, разоблачающей пошлость, мещанство и меркантилизм в личных отношениях (см.: Кузнецов 1964).

К сожалению, нет данных о количестве мужчин и женщин, стремившихся к браку по расчету. Однако материалы интервью, собранных социологами Института общественного мнения при газете «Комсомольская правда», позволяют все же утверждать, что к замужеству и женитьбе с целью улучшить свое материальное положение тяготели и женщины и мужчины. 23-летняя неработающая особа, оказавшаяся в числе респондентов, мечтала выйти «замуж за военного, чтобы жить обеспеченно, развлекаться, не работать – ведь от работы кони дохнут» (Грушин 2001: 178). Не менее категоричны, а по сути дела циничны, были заявления студентки из Жуковского и 19-летней служащей фабрики-кухни города Хмельницкого: «Моя цель: удачно выйти замуж, одеваться по моде»; «Найти состоятельного жениха и выйти замуж. Не думать о чувствах, забыть о любви, а думать только о материальном благе. Я красива, в меня влюбляются многие. И среди них есть один, которого я предпочту: ему 30 лет. У него есть деньги, машина» (там же: 201).

Не менее откровенны были и некоторые молодые мужчины: «Строить карьеру, жить в свое удовольствие, оформить брак с дочерью крупного работника, чтобы получить „Волгу“ и возможность дальнейшего продвижения по службе» (там же). Выгодные замужество или женитьба входили и в перечень целевых установок, предложенных социологами для выбора участниками опроса. 2,3 % респондентов сочли возможным именно так охарактеризовать свои жизненные приоритеты. К созданию хорошей семьи вообще стремились 4,2 % опрошенных. В 1960-е годы большинству казалось, что главной жизненной целью является довольно абстрактная задача «служить народу, приносить пользу Родине». Так ответили 33,5 % респондентов (там же: 185).

Вопросы, касающиеся секса и физиологии, пока еще очень робко выдвигались на первый план. Считалось, что неурядицы в семье часто возникают из-за таких явлений, как «вредные народные традиции (домострой)», пьянство, религиозные предрассудки, ревность, грубость (там же: 294–295). Супружескую же неверность как пережиток, который следует изжить для сохранения прочной семьи, отметили лишь 6 % участников опросов Института общественного мнения (там же). При этом и мужчины и женщины были равны в оценке этого пережитка. Даже в эпоху в целом демократических хрущевских реформ люди пока очень робко говорили о таких явлениях, как измена, являвшаяся следствием сексуальной несовместимости супругов.

По предложению социологов в ходе опросов 1961–1962 годов респонденты выстроили и своеобразную иерархию истинных, как им казалось, причин разводов. На первом месте (54,4 %) опрашиваемые поставили «легкомысленное отношение к браку», далее с большим отрывом (около 20 %) называли пережитки прошлого, жилищные условия, вмешательство родителей. Адюльтер в качестве самостоятельного повода для расторжения брака вообще не рассматривался (там же: 305). Однако в данном случае социологи не выявили роль измены в распаде семьи по собственной вине: они не включили, скорее всего по цензурным соображениям, данный пункт в опросник. Ведь, судя по выдержкам из интервью респондентов, советские люди эпохи 1960-х годов не были равнодушны к проблемам супружеской измены. Некоторым она, не без основания, представлялась самым важным фактором развода. Подполковник милиции, начальник отдела УВД Москвы писал в своей анкете: «Супружеская неверность – основой пережиток прошлого в семейно-брачных отношениях. Она часто порождает другие пережитки в быту: грубость, пошлость, бестактность и неуважение супругов друг к другу, многие пороки в воспитании детей» (там же: 289). При этом женщины были уверены в следующем: «Многие мужчины считают, что им все дозволено, нарушают супружескую верность» (там же: 290). В этом плане советские мужчины 1960-х годов не были оригинальными. По мнению А. Роткирх, «все европейские мужчины в среднем имеют больше параллельных связей, чем женщины» (Роткирх 2011: 226).

Но это не означало, что представительницы слабого пола в эпоху десталинизации не изменяли своим мужьям. В сексуальных автобиографиях, правда, написанных часто через сорок лет после самих событий, женщины признавались: «Эти встречи были ради секса, который буквально помогал жить счастливо мне и ему. Я стала задумываться, почему так происходит, почему нам так хорошо, и пришла к заключению, что… нам никто и ничто не мешало заниматься любовью. У него дома двое маленьких детей, молодая жена и маленькая неудобная квартира» (там же: 109).

В действительности от измен страдали и мужчины и женщины. По данным реальных бракоразводных дел рубежа 1950–1960-х годов, на первом месте в ряду причин расторжения семейных уз (28 %) стояла супружеская неверность, причем еще 17 % пар разводились по причине сексуальной неудовлетворенности в брачных отношениях (Харчев 1964: 212). Эти данные были собраны и опубликованы в 1964 году в книге А.Г. Харчева. Но все же блестящий ученый, находившийся в рамках «единственно правильной научной концепции», много писать об адюльтере в социалистическом обществе не решился. Правда, он пришел к выводу о том, что «там, где супруги-собственники предпочитают адюльтер разводу, супруги-пролетарии предпочитают развод адюльтеру, поскольку их высшим благом является моральная ценность брака» (там же: 103). Гораздо более ценным является другое умозаключение Харчева: «Одной из наиболее „неудобных“ для науки особенностей адюльтера является то, что лица, занимающиеся им, не спешат признаться в этом социологам, поэтому западная микросоциология не располагает достаточно надежными данными о его масштабах и динамике. Единственным источником, дающим возможность сделать какие-то выводы в этом отношении, является художественная литература» (там же: 100). Замечание о значимости произведений искусства для изучения проблемы адюльтера особенно важно в контексте реконструкции морально-этических норм советского общества.

В воспоминаниях о времени оттепели можно, конечно, встретить полунамеки на наличие фактов супружеской неверности. Так, питерский кинорежиссер И.Ф. Масленников деликатно писал: «Летом 1962 года на двух „Волгах“ мы с Товстоноговым путешествовали по Прибалтике. „Гога“ был очень оживлен, на наших глазах разворачивался его роман с ассистенткой из моей редакции, красавицей Светланой Родимовой» (Масленников 2007: 42). Среде шестидесятников, прежде всего молодых литераторов, художников, музыкантов, были свойственны смены партнеров в пределах единого круга общения. Любопытные примеры полного понимания бывших и действующих жен приводит В.П. Аксенов в романе «Таинственная страсть» – беллетризованных воспоминаниях, посвященных московской жизни 1960-х годов (см.: Аксенов 2009). И напротив, жестко пишет об измене, свершившейся в пределах одного профессионального круга, Г.Б. Волчек: «А для меня это было предательство. И от кого. От Жени [Е.А. Евстигнеева], с которым мы прошли все трудности… и который был не отцом, а матерью для Дениса [сына]. Это было предательство, а не просто мужская измена» (Райкина 2004: 101). Путеводителем в мир адюльтера в жизни научной интеллигенции являются воспоминания К.Т. Ландау-Дробанцевой (cм.: Ландау-Дробанцева 1999). Однако в данном случае лучше обойтись без цитат, чтобы не возмутить спокойствие академической общественности. И все же детали такого характера редки. Одновременно с середины 1950-х годов вопросы неверности супругов в браке, как и до– и внебрачная любовь, становятся важной темой кино и литературы.

Американская исследовательница К. Кларк справедливо отмечает, что прочная семья с авторитетным отцом-ментором во главе как некая модель всего общества – важнейший троп сталинской культуры (Кларк 2002: 104). Адюльтер, встречавшийся даже в произведениях социалистического реализма, подавался прежде всего как пережиток прошлого. В оттепельном искусстве появился новый взгляд на проблему вынужденной «любви втроем» (подробнее см.: Литовская, Созина 2004: 283). Во второй половине 1950-х годов любовные треугольники описывают Д.А. Гранин и В.П. Аксенов. В романе Гранина «Искатели» (1954) мучается от необходимости делить свою любимую женщину с другим главный герой исследователь-новатор Андрей Лобанов: «До сих пор Рита существовала для него сама по себе, отделенная рамкой воспоминаний от окружающего мира. И вдруг эта рамка сломалась, и он увидел Риту такой, какая она есть: женщина, имеющая дочь, мужа, какую-то неизвестную ему семейную жизнь. Он растерялся. Он уверял себя в том, что нет ничего некрасивого, дурного в их отношениях. Несправедливым и плохим было все то, что мешало их встречам. Никто не может любить Риту так, как он, и, значит, никто не имеет на нее таких прав… Целуя Риту, он не мог не думать о том, что все это она будет сегодня же повторять с другим, с тем, кого она не любит, и эта мысль разъедала его радость, вытравляя самое ценное. Он ревновал – и это было его право, любовь мешала ему смириться, закрыть глаза, не замечать, как старались это делать другие. Он ходил, как в похмелье, чувствуя себя разбитым, упрекая себя в слабоволии, скучая по Рите и боясь с ней встретиться.

В их запоздалой любви было слишком много запретного, в ней было больше мучения, чем счастья. Куда-то уходило самое чистое, искреннее, оставался грязноватый осадок обмана. Андрей обессилел душевно и, как назло, в тот момент, когда работа требовала от него величайшей собранности» (Гранин 1987: 72, 73, 74).

Через испытание тайной любовью проводит Алексея Максимова, героя своей первой повести «Коллеги», Аксенов: «Через минуту ее фигура стала только темным пятном. Потом на ярко освещенном углу проспекта мелькнуло синее пальто, белый платок, и Вера исчезла. Алексей медленно пошел по еле заметным на асфальте следам ее туфелек. Да, он все понимает. И ничего не может понять. Снова он один. Это дико! А она уходит к другому, к своему мужу. Это я ее муж! Только я, и никто другой. Но как она ушла? Сохраняла полное спокойствие, словно прощалась с любовником, с партнером по тайному греху. <…> Мерзавец, как ты смеешь так думать о ней? Просто она не хочет рвать сразу, боится за отца. Старик уже перенес один инфаркт. Но не только это. Вере очень трудно: ведь Веселин не только муж, он и ее научный руководитель. Жутко умный парень, а благообразный до чего, прелесть! Вероятно, сидит сейчас в шлафроке за письменным столом, готовится к лекциям. Входит Вера. „Мой друг, где ты была так поздно?“ – „Мы прогулялись с Зиной. А что?“ – „Нет-нет, ничего, просто я уже стал беспокоиться. Прогулки в такое время чреваты…“ – Максимов помчался по тротуару, неистово размахивая руками. – <…> Потом он подходит к Вере и целует ее. Мою Веру!» (Аксенов 2005: 97).

Страдания участников другого любовного треугольника: один мужчина – две женщины описаны в пьесе А.М. Володина «Старшая сестра», в частности в диалоге младшей сестры Лиды и ее возлюбленного, уже женатого Кирилла:

Лида: А может быть, мы сами себя обманываем. Конечно, мы друг другу нужны. Совсем не видеться мы бы, наверно, не смогли. И вот, чтобы удержать друг друга, чтобы не потерять, мы скорей говорим старое надежное слово «люблю». А это не любовь. Это, может быть, даже лучше, сильнее, но просто этому еще не придумали названия. <…> Но ты ни в чем не виноват. Тебя отсюда прогнали. Потом тебе кто-то понравился, это естественно. Ты женился. Ты же ничего не знал. Ты даже не знал, что мы еще встретимся!

Кирилл: Отвратительное положение. Я ненавижу вранье. Я почти никогда не врал, помнишь, в школе я попадал из-за этого в дурацкие истории. То же самое в институте. И вдруг я начал систематически врать. То есть не врать, меня никто ни о чем не спрашивает, просто вести двойную жизнь, как шпион, работающий на два государства. Мне тошно, я хочу заорать во всю глотку – я виноват, казните меня! Но что делать, я не могу откладывать это все на другую жизнь, ее не будет. Я никому ничего не могу сказать. Почему? Потому что я подонок? Нет, потому что мне жалко ее. Я вынужден слушать, как ты несешь какую-то околесицу о любви и дружбе, и не могу захохотать, потому что мне тебя тоже жалко… (Советская драматургия 1978: 318, 319).

Любопытно и то обстоятельство, что проблема тайной, запретной любви присутствует и в произведениях литераторов, ныне считающихся апологетами соцреализма. В романе В.А. Кочетова «Братья Ершовы» инженер-литейщик Искра Козакова выбирает между мужем, безвольным, слабым художником Виталием Козаковым, и мужественным сталеваром Дмитрием Ершовым. Проблема адюльтера в условиях социалистического общества, поднятая в литературе конца 1950-х годов, была интересна и обычным людям. Они, судя по некоторым источникам личного происхождения, горячо обсуждали, например, сегодня совершенно забытый, возможно и заслуженно, роман «Битва в пути» Г.Е. Николаевой. Книга была впервые опубликована в журнале «Октябрь» за 1957 год (№ 3–8). Советские газеты обошли роман молчанием, хотя он стал бестселлером эпохи десталинизации. Молодые влюбленные, будущие супруги Эрлена и Феликс Лурье в декабре 1957 года в своих сугубо интимных письмах обсуждали эту книгу: «„Битву в пути“ я прочла, тоже в Публичке, еще во время сессии, – сообщает Эрлена в письме от 11 ноября 1957 года. – Читалось, конечно, с большим интересом, и здорово, что совершенно неясно было, как она (Николаева) выпутается из всей этой ситуации. Но, судя по началу, ждешь большего, такое впечатление, что она просто не справилась с обилием материала, а поступиться ничем не хотелось, поэтому некоторые вещи повисли в воздухе, не получив развития. А в общем-то, конечно, талантливо и хорошо. Особенно заводская история и детство Тины. Причем очень чувствуется, что писала женщина». Феликс Лурье считал необходимым в письме от 16 декабря развить обсуждение книги: «„Битву в пути“ проглотил еще тогда, когда тебе писал о ней. Ты совершенно права, жалко, что она, так здорово начав, не сумела справиться с вызванным ей духом. <…> Но все равно хорошо уже то, что она копнула столько острых вопросов» (Лурье 2007: 393, 394).

Молодые в общем-то люди заметили в романе то, что обошла вниманием серьезная литературная критика 1950-х годов, которая долго не могла решить, является ли «Битва в пути» книгой, нужной в период строительства коммунизма. Г.Е. Николаева написала классический производственный роман, чем-то похожий на сочинения послевоенного соцреализма. Правда, в ее книге разворачивается явная борьба между руководителем-консерватором сталинского типа – прославленным и всесильным директором тракторного завода Семеном Вальганом – и новатором нового поколения – главным инженером Дмитрием Бахиревым. Но не только производственные коллизии, в которых явно проглядывали антисталинские настроения, привлекали читателей. На индустриальном фоне «расцветала» тайная любовь Бахирева и технолога Тины Карамыш, людей несвободных, обремененных семьями. Это классический любовный, правда, не треугольник, а четырехугольник, и именно он привлекал внимание читателей, которым хотелось узнать, какое будет место адюльтера в обществе, строящем коммунистические отношения. Эрлена и Феликс Лурье были единодушны в оценке трактовки Г.Е. Николаевой любовных коллизий своих героев. «Эпоха социализма не приспособлена для адюльтера» – таков приговор молодых людей, которые тем не менее жалеют главную героиню Тину, вынужденную покинуть любимого человека Бахирева и вернуться, впрочем, как и он, в свою семью (там же: 394). Почти во всех художественных произведениях второй половины 1950-х годов адюльтер выступает как некий знак сложности частной жизни, тайная связь соединяет в себе чувства радости и горечи одновременно. Иными словами, положительный герой, советский человек эпохи хрущевских реформ уже не был носителем ханжеской морали сталинского времени, но и не освобождался от постоянного чувства вины за вечный грех прелюбодеяния.

Подобным образом рассматривается проблема любви «помимо брака» и в советских оттепельных кинофильмах. Распад «большой семьи» – одна из важных проблем киноискусства этого времени. И, как ни парадоксально, он был поднят в фильме И.Е. Хейфеца «Большая семья», снятом в 1954 году по роману В.А. Кочетова «Журбины». На фоне производственного процесса развиваются и семейные коллизии: от одного из братьев Журбиных уходит жена, что, по мнению американского исследователя А. Прохорова, отражает «не всеобщую интеграцию в большую семью, а отчуждение индивидуальной личности от этой семьи» (Прохоров 2004: 114).

Но самым знаменитым кинопроизведением о советском городском адюльтере с характерными для него атрибутами стал фильм «Испытание верности», использованный в названии данной главы. В центре повествования – семья потомственного рабочего Егора Кузьмича Лутонина. Производственные проблемы являются лишь фоном личных драм дочерей Лутонина. Младшая, Варя, чуть ли не совершает ошибку, решив выйти замуж за преуспевающего инженера, который оказывается не только карьеристом, но и скользким типом вообще. Но главная беда случается со старшей дочерью Ольгой. После долгой и счастливой жизни от нее уходит муж Андрей. Герой долго не решается порвать с прежней жизнью, но новое яркое увлечение оказывается сильнее. Правда, с молодой женой счастья построить не удается. Андрей, в начале фильма крупный ответственный работник с персональной машиной, уезжает на Север. Дальше все развивается по классическим законам мелодрамы. Герой попадает в авиакатастрофу. И тогда на помощь к нему, больному и израненному, презрев прошлые обиды, возвращается верная Ольга. В фильме «Испытание верности» И.А. Пырьев снял свою жену актрису Марину Ладынину. Это оказалась ее последняя роль в кино вообще.

Сразу после выхода кинокартины на экраны уже тогда известный кинокритик Р.Н. Юренев, справедливо отмечая схематизм сюжета, писал: «И все же фильм притягивает к себе, заставляет возвращаться мыслью к затронутым вопросам быта, семьи, любви. Недостатки фильма не могут пройти незамеченными. Но стремление создателей фильма к решению важных, острых, насущных проблем, их внимание к духовному миру рядовых советских людей будут с благодарностью оценены. <…> Тема любви и верности, решения которой столь настоятельно требовал зритель, нашла наконец свое первое, пусть не полное, воплощение» (Юренев 1981: 203).

Спустя два года советские кинематографисты показали зрителю адюльтер в ленинградском интерьере: на экраны вышел фильм Л.Д. Лукова по его сценарию в соавторстве с Я.В. Смоляком «Разные судьбы». Проблему супружеской неверности и страданий женщины, изменившей мужу, представили в 1957 году и создатели кинокартины «Дом, в котором я живу»: режиссеры Л.А. Кулиджанов и Я.А. Сегель и сценаристы И.Г. Ольшанский и Н.И. Руднева. Появление подобных сюжетов в литературе и кинематографе второй половины 1950-х годов – не только свидетельство наличия адюльтера в советской повседневности, но и знак расширения представлений о приватности. Так же как и в случае добрачной любви, искусство оттепели активно вербализирует и визуализирует явления, запретные в контексте сталинского гендерного уклада.

Однако упрощение правовой процедуры оформления и расторжения брака и смягчение общественной оценки фактов адюльтера, ведущего к распаду семьи, носили ограниченный характер. Принятая на XXII съезде КПСС в 1961 году новая программа коммунистической партии внесла в так называемый «моральный кодекс строителя коммунизма» идеи простоты и скромности в общественной и личной жизни, взаимное уважение в семье (КПСС в резолюциях и решениях 1972: 288). Такого рода нормализующие суждения порождали условия для феномена персональных дел коммунистов, материалы которых и по сей день в архивах находятся на особом хранении и, как правило, не выдаются исследователям, что вполне справедливо, так как их данные составляют тайну частной жизни. Самарская исследовательница Е. Жидкова, правда, приводит формулировку причины исключения из рядов КПСС наладчика сепараторного цеха: «морально-бытовое разложение, выразившееся в сожительстве с женщиной, уход из семьи и потеря партбилета». Но, по-видимому, условия публикации данных, извлеченных из архива, не позволили не только привести фамилию наладчика-прелюбодея, но даже указать предприятие и дату принятия такого решения (Жидкова 2008: 276–277).

Относительно подробно «механизм» выявления «несоветского поведения в быту» описывает в своих воспоминаниях «первый любовник» Московского театра оперетты, певец Г.В. Васильев, в молодости работавший манекенщиком в Ленинградском доме моделей. К 1964 году он уже два года по обоюдному согласию не жил со своей женой. Однако руководство Дома моделей сочло необходимым вмешаться в его роман с тоже уже не живущей в браке переводчицей Лидией Громковской. Оба они были в середине 1960-х годов на советской выставке в Японии. Именно там начальство узнало об отношениях молодых людей и попыталось быстро отправить провинившихся на Родину. Однако оказалось, что такое решение грозит срывом всей программы – Васильев был единственным в группе мужчиной-манекенщиком, а Лидия – непревзойденной ведущей показа мод. Артист вспоминал: «Нас все-таки не выслали, и мы благополучно доработали до конца выставки, так как были нужны» (Васильев 2004: 49). Тем не менее история на этом не закончилась. Перед поездкой в Копенгаген в 1967 году Г.В. Васильеву пришлось пережить двухчасовую беседу в КГБ, а затем малоприятную беседу в отделе кадров Дома моделей. Абсурдность ситуации артист подробно описал в своих воспоминаниях: «Через четыре дня снова вызвали в отдел кадров Дома моделей и сказали: „Состоялась выездная сессия обкома партии, где разбирались анонимное письмо о твоем аморальном поведении, и было принято решение, что в Копенгаген ты не едешь“. „В чем заключается мое аморальное поведение?“ – поинтересовался я. „Там написано, что ты не живешь с женой, а живешь с другой женщиной“, – ответила мне начальник отдела кадров Анна Федоровна. „Анна Федоровна, вы же прекрасно знаете, что я не живу с женой уже три года. А если я не живу с женой, то как же мне не жить с другой женщиной? За кого вы меня принимаете?“ Но, несмотря на справедливость моих аргументов, в Копенгаген я не поехал» (там же: 52–53).

Бытовые неурядицы в семьях, которые могли привести к разводам, рассматривали и в товарищеских судах. Впервые эти организации появились в начале 1930-х годов. Именно тогда по образцу уже существовавших судов на предприятиях были сформированы некие институты, разбиравшие конфликты в квартирах и домах. Товарищеские суды могли не только порицать виновных, но и возбуждать вопрос о наказании самого разнообразного уровня. Одной из наиболее действенных форм расправы с человеком, нарушавшим правила общежития, была отправка на работу ответчику решения товарищеского суда. Эта организация внешне казалась относительно демократичной. Ведь судьями были сами жильцы, хорошо знавшие ситуацию в доме. Однако в условиях нараставшего психоза обострения классовой борьбы в середине 1930-х годов суды при домоуправлениях нередко использовались и для притеснения возможных «врагов народа», людей непролетарского социального происхождения. В годы хрущевских реформ деятельность общественных судилищ возобновилась и активизировалась.

Выступая на XXI съезде КПСС в 1959 году, Н.С. Хрущев заявил: «Настало время, когда больше внимания следует уделять товарищеским судам, которые должны главным образом добиваться предупреждения разного рода нарушений» (Хрущев 1959: 121–122). В июле 1961 года Президиум Верховного Совета РСФСР утвердил Положение о товарищеских судах, которые характеризовались как «выборные общественные органы, призванные активно содействовать воспитанию граждан в духе коммунистического отношения к труду, социалистической собственности, соблюдения правил социалистического общежития, развития у советских людей чувства коллективизма и товарищеской взаимопомощи» (Положение о товарищеских судах 1961: 3). В перечень передаваемых на рассмотрение товарищеским судам были включены дела «о недостойном отношении к женщине, выполнении обязанностей по воспитанию детей, недостойном отношении к родителям» (там же: 4). Эти вопросы были почти всегда связаны с назревающим в семье разводом. При этом позиция власти в данном случае, по мнению ряда современных социологов, отражала гендерные стереотипы советского времени: «слабый, нуждающийся в улучшении своей природы мужчина и поддерживаемая государством в борьбе с деградацией мужчины женщина» (подробнее см.: Здравомыслова, Темкина 2003b; Жидкова 2008).

Учитывая, что товарищеские суды, особенно создаваемые по месту жительства, чаще всего состояли из женщин пенсионного возраста, проблемы адюльтера рассматривались ими всегда с позиции осуждения мужчин. И все же население, и в первую очередь его сильная половина, в целом положительно относилось к идее упрощения развода, возможным инструментом которого многим виделся товарищеский суд. По данным опроса 1961–1962 годов, 11 % мужчин и 7,7 % женщин считали логичным передать этой общественной структуре право расторжения брака (Грушин 2001: 304). Респонденты писали: «Разрешение этих вопросов [расторжения браков] должно быть передано на суд общественности, ибо коллектив лучше знает людей, нежели народный суд, который часто вынужден верить бумаге, а не людям… широкое общественное мнение, обсуждение того или иного случая развода… на собрании может оказать большое воздействие на молодежь» (там же: 286–287).

Товарищеские суды реализовывали один из механизмов коллективного контроля над нравственностью – практику увещевания. Российский исследователь О.В. Хархордин считает, что эта практика способствовала формированию особых свойств советского человека, который узнавал «о себе и своей личности через публичное обсуждение его персональных качеств» (Хархордин 2001: 73).

Советское законодательство в области расторжения брака принципиально изменилось уже после снятия Н.С. Хрущева со всех государственных и партийных постов. Последние «бракоразводные» объявления «Вечерний Ленинград» напечатал 17 декабря 1965 года. За неделю до этого Указ Президиума Верховного Совета СССР от 10 декабря отменил необходимость публикации извещений о разводе в местной прессе. Новый Кодекс о браке и семье, принятый в 1969 году, упростил процедуру расторжения брака. При отсутствии несовершеннолетних детей и обоюдном согласии заинтересованных сторон брак стал расторгаться в загсах. Сталинская модель строго регламентированного порядка развода уступила место не слишком четкой, но явно более демократичной.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.