Юбилейный пирог

Юбилейный пирог

300 лет Петербурга еще за горами. Но интересная особенность, с которой город войдет в свой новый век, уже ясна

К сожалению, дата основания Санкт-Петербурга известна с удручающей точностью. Никакие гипотезы не пройдут – май 1703, и крышка. Так что мешок овса из казны (сорок миллиардов рублей) мы получим один только раз. Увы! Надо было раньше думать. Надо было поддерживать историческую науку. Тогда ученым был бы резон постараться и доказать, что трехсотлетие города следует считать от какого-нибудь пира, во время которого Петр поделился со своими собутыльниками мыслью о необходимости новой столицы (что смеетесь, когда 850-летие Москвы примерно так и насчитали, от обеда князей!). Тогда бы мешок овса мы получили уже сейчас, потом передумали и остались бы на канонической дате. А потом ученые еще что-нибудь доказали бы… Глядишь, и кроме десяти-пятнадцати новых особнячков в окрестностях города, и его рядовым обитателям что-нибудь перепало от юбилейного пирога.

Нет, я не имею никаких подозрений насчет судьбы юбилейных денег. Боюсь, что эта судьба мне известна. При любых родовых схватках казны, возле ее ложа появляются особенные люди (вроде братьев Михалковых), имеющие специальный акушерский талант к родовспоможению казны, то есть к освоению бюджетов. Так что спляшем как надо. Начальство, чья жизнь – показуха, уж позаботится о показухе выдающейся, под которую много чего можно списать и на которой есть все шансы классно оттянуться.

Уйдем из мира больших бешеных денег в наш, маленький и человеческий. Там у нас каждый день случаются печальные происшествия, которые вполне могли бы быть предотвращены с помощью маленьких денег. Вот уехал на ПМЖ в Германию чудесный актер Алексей Девотченко, любимец театральной публики и даже – представляете, и такое бывает! – театральной критики. Уехал по самой прозаической причине, из-за жилищных мытарств. Всего-то нужно было человеку, чтобы комнатенку его жены, расположенную в лютой алкоголизированной коммуналке, помогли сменить на что-то, напоминающее человеческое жилье, где актер мог бы работать над ролями и воспитывать небольшого народившегося у него ребеночка. Мелкий случай из личной жизни, как любил говорить Михаил Зощенко. Конечно, администрация города в виде Управления культуры такой ерундой не занимается. А чем оно, управление, занимается, мы знаем. Видели по телевизору. Какие-то не то десять, не то пятнадцать тыщ долларов кто-то не то взял, не то понес и не донес кому-то, не то ему подложили незаметно (?), короче говоря, будни чиновников неожиданно странным образом засветились на мгновение. Кстати сказать, нельзя ли в будущем взятки, конфискованные в Управлении культуры, пускать на нужды культуры? Много полезного можно сделать.

Так, но Алексей Девотченко тем временем уже в Германии, язык он выучил, и при его гибкости и дивной музыкальности, ему не трудно будет осчастливить немецкую публику. А нам, сидя на сорока миллиардах в преддверии трехсотлетия города, к славе коего мы не имеем ни малейшего отношения, без разницы – одним актером больше, одним меньше. Потом будем вопить о гибели культуры, которая и создается людьми вроде Девотченко, а не людьми, важно восседающими в пышных залах Управления культуры.

300 лет Петербурга еще за горами, через два года. Но интересная особенность, с которой город войдет в свой новый век, ясна уже сейчас.

В Петербурге не стало поэтов.

Не видно их и не слышно. Ни хороших, ни плохих. «Замолкли звуки чудных песен, не раздаваться им опять. Приют певца угрюм и тесен, и на устах его печать». Видимо, так сбылось проклятие царицы Авдотьи – «Быть Петербургу пусту!» – и там, где реками и водопадами лилась поэтическая речь, наступило безмолвие.

Я еще помню времена, когда «поэтами» назывались солидные дядечки с портфелями, любившие заседать на собраниях и живо интересовавшиеся жилищным вопросом. Помню и других, немытых-нечесаных подпольных «поздних петербуржцев», очень вопивших против тех, солидных дядечек, и предлагавших нечто небывало новаторское. И у тех и у других не помню ни единой строчки. Но они все что-то писали, читали, гордо и скромно стреляя глазами, когда о них говорили: «поэт»… Были, меж тех и других, и талантливые или просто способные к стихосложению, к чудной мерной речи. И вот ничего не стало – ни Союза писателей, куда первые «поэты» не принимали вторых, подозрительных, ни «Сайгона», ни поэтических вечеров, ни графоманского вала стихов в журналах, ни отдела поэзии в Доме книги, ничего… Как это странно – в ландшафте питерской культуры не иметь фигуры поэта.

Кто же напишет сатиру на вельмож из Управления культуры? Кто сочинит элегию на воцарение Виктора Черкесова на Петровской набережной? Кто, наконец, сложит оду «К 300-летию Санкт-Петербурга?» Как мы дошли до жизни такой, что у нас нету поэтов, даже придворных?

И зачем нужны эти скучные миллиарды, и вечно пляшущее начальство, и к чему течет Нева, и зажигаются вечером фонари, для чего идет снег, звонят колокола, и театры приглашают публику – если об этом некому написать стихи? Какой же мы тогда Петербург и что мы собираемся праздновать? То, что за восемьдесят годков сумели угробить все созданное за двести двадцать лет?

По моим сведениям, начальство меня читает. Я вам сейчас расскажу, как оно среагирует: начальство крякнет, отделит от сорока миллиардов один миллиончик и позовет поэта Андрея Вознесенского.

Андрей Вознесенский, невозмутимая восковая персона, умеющая имитировать любые формы стихосложения и мыслительного процесса, прибудет на юбилей города с запасом кошмарных пиджаков и строчек на отпущенную сумму.

Торжественное заседание в Мариинском театре откроется чтением его поэмы о Петербурге и закроется песней Александра Розенбаума. Пронеси меня мимо, Господи.

март

P. S. А Девотченко из Германии сбежал, не сдюжил! Играет теперь в Александринке, в Малом драматическом. И поэты оживились…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.