Разговоры
Разговоры
Мы стоим в разбитом населенном пункте уже четвертые сутки. Здесь был совхоз. Большой искромсанный ветряк, как печальная птица, смотрит сверху на нас.
Здесь сошлись потрепанные батареи, обескровленные батальоны, поредевшие в наступлении полки. Здесь в бывших блиндажах возникли склады, и невыспавшиеся интенданты раздают, выдают, снабжают.
Здесь проходят дороги на север. Туда ушло наступление. Оттуда все глуше доносится канонада. А по этим дорогам торопятся на передовую новые части. В новом обмундировании. Как с иголочки. На новых машинах. И они разглядывают нас с любопытством и почтением, со страхом и завистью.
Я уже давно не видел Нину. Я уже забываю ее лицо. Я уже забываю ее голос. Как быстро все на войне…
Коля Гринченко начистился, отоспался. Снова весел. Сашка Золотарев через каждые два часа варит себе что-нибудь в котелке в добавление к общей еде. И спит. Глазки у него совсем маленькие. Щеки еще пунцовее. Теперь и не поймешь, у кого пунцовее — у него или у Карпова. А младший лейтенант Карпов ходит победителем в своем овчинном полушубке, в лихо сдвинутой шапке, с прутиком в руке. Он этим прутиком похлестывает себя по голенищам, как теленок, хвостом отгоняющий мух. Голос у него стал звонче. И почему-то мы с ним чаще сталкиваемся.
— Ему делать-то нечего, — говорит Коля Гринченко, — вот он и суется куда ни попало.
— Командир, — говорит Шонгин.
— На передовой-то его и не слышно было, — говорит Сашка, — скоро воспитывать начнет.
— Командир, — говорит Шонгин. — Как же без этого?
— Он скоро до нас доберется, — говорю я, — вон он как на Колю все поглядывает.
— Он меня не любит, — говорит Коля, — вот комбат, тот любит. А этот нет.
— Комбат — это, конечно, другое дело, — говорит Шонгин, — этот с веточкой ходить не будет.
— Он умный, наш комбат, — говорит Сашка Золотарев.
Подходит младший лейтенант Карпов. Он бьет по голенищам веточкой. Он говорит Коле:
— Ты что, Гринченко, пряжку морскую носишь? Мы ведь артиллерия.
— Так точно. Артиллерия, — говорит Коля и улыбается.
— И поэтому сними пряжку и спрячь ее на память.
— Есть снять пряжку, — козыряет Коля и улыбается.
— Я ведь серьезно говорю, — говорит Карпов сдержанно-сдержанно, — здесь, на фронте, эти фокусы ни к чему.
— Так точно, — говорит Коля и улыбается.
Карпов оглядывает нас. Мы не улыбаемся. Сашка смотрит в сторону. Шонгин стоит смирно, руки по швам. А я хочу встать смирно, а не могу. То левая нога согнется, то правая.
— Снять и доложить, — говорит Карпов. И ударяет веточкой по голенищу. И уходит.
Коля торопливо снимает пряжку с ремня. Красивую пряжку с якорями.
— Так я же не противился, — говорит он, — что это его?
— Командир он, — говорит Шонгин, — а ты молокосос. А ну-ка тебя так…
Коля уходит, размахивая ремнем.
— Нарвется, — говорит Сашка Золотарев.
Непонятно, о ком это он: о Карпове или о Коле. Мы уходим тоже. В свою избу. В ней тепло.
Коля сидит на лавке. Меняет пряжку.
— Уйду к разведчикам. Лихие ребята, — говорит он.
Мы сидим и молчим. Сидеть надоело, молчать — тоже, говорить — тоже. Пополнения нету.
— Отправили бы куда-нибудь подальше, все равно без дела сидим, — говорит Сашка. — Поехали бы мы в городишко… В увольнительную ходили бы. В парке, наверное, оркестр играет. Скоро яблони цвести начнут…
— Тебе бы Карпов дал бы там, — говорит Коля.
— Яблони и без тебя зацветут, — говорит Шонгин, — а оркестров сейчас нету. Ни к чему они вроде… Вот когда я на фронт уходил, тогда оркестр играл.
— Это был последний оркестр, — говорю я, — потом всем дали пулеметы. Все пулеметчиками стали.
— Э-э, болтать-то, — говорит Шонгин.
— Да, да. Теперь оркестры не играют. Теперь только тогда, когда город какой-нибудь освобождается.
…А когда я уходил, оркестр не играл. Была осень. Шел дождь. И мы с Сережкой Гореловым стояли на трамвайной остановке. И на нас были вещевые мешки. А в кармане лежал пакет из военкомата. И в нем — наши направления в отдельный минометный дивизион.
— Сами доедете, — сказал нам начальник второй части, — не маленькие.
Мы и поехали.
Никто нас не провожал. И Женя не пришла. Мы ехали по вечерней Москве и молчали. А на Казанском вокзале было страшно тесно. И мы сели на пол. И это нам нравилось. Сережка курил и все время сплевывал на пол. Мы с ним играли в солдат, и нам нравилась игра. А я все время поглядывал по сторонам: может быть, увижу Женю. Нет, оркестры не играли нам на прощание. Только на возвышении стоял рояль, и к нему подсел какой-то хмельной морячок и заиграл старинный вальс. И все замолчали и стали слушать. И я слушал, а сам все время поглядывал по сторонам: не идет ли Женя.
Это был какой-то незнакомый вальс, но чувствовалось, что он старинный. Даже дети, которые плакали, вдруг перестали плакать. А морячок раскачивался на стуле, и длинный чуб его свисал и касался клавиш.
— Вот мы с тобой и солдаты, — шепотом сказал мне Сережка.
Морячок играл старинный вальс. Все слушали. Женщины, дети, старики, солдаты, офицеры… И я был счастлив, что сижу на полу вокзала, что рядом — мой вещмешок, что я солдат, что завтра, может быть, дадут мне оружие.
И я был счастлив, что я с ними, что хмельной морячок играет на рояле. И мне очень хотелось, чтобы Женя появилась здесь и увидела нас в этом мире, к которому мы причастились, который так не похож на наши дома, на нашу вчерашнюю жизнь…
А морячок играл старинный вальс. В зале было душно. Но никто не шумел. Все слушали музыку. Они и раньше слушали музыку. И наверное, получше этой. Но эта была особенная. И потому все молчали.
А вальс все звучал и звучал. И офицер с красной повязкой, и два солдата комендантского патруля тоже слушали. Офицер — хмуро, солдаты — удивленно.
— Вот мы с тобой и солдаты, — сказал Сережка.
А морячок продолжал играть. И длинный чуб его полоскался по клавишам. Потом он вдруг опустил руки. Они соскользнули вниз и повисли. А голова ткнулась в клавиши, и рояль издал странный грустный звук. Все молчали. И тогда к морячку подошел офицер с красной повязкой на рукаве и козырнул и что-то сказал. Вдруг все, кто был ближе, закричали на офицера.
— Что же это, братишки… — сказал морячок, — а если мою мамашу фрицы сожгли?..
— Сидит здесь в тылу, — сказал Сережка, — пошел бы туда, знал бы, как с повязкой ходить…
— И чего он привязался? — сказала какая-то женщина.
И тогда я побежал туда и крикнул офицеру:
— Ты, штабная крыса, нечего к людям приставать!
Офицер не слышал меня. А один из патрульных солдат сказал мне устало:
— Иди-ка, парнишка, домой.
…Фронтовые сумерки лезут в окна. Света мы не зажигаем.
— Когда я в кавалерии служил, — говорит Шонгин, — мы, бывало, с марша придем, коней накормим и давай кулеш варить.
— А старшина сегодня опять сахару недодал, — говорит Коля.
— Стала мне теперь жена по ночам сниться, — говорит Сашка Золотарев, — не видать нам, ребята, увольнительных.
— Когда я учился в восьмом классе, — говорю я, — у нас учитель по математике был очень смешной. Только отвернется, а мы подсказываем, а он за это двойку, да все не тому…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.