А еще проведем дорогу
А еще проведем дорогу
— Вы все-таки решили уехать? — говорит мне Шулейкин.
Мы сидим на круглом гладком бревне под вековым дубом. Сквозь свежую листву ударяют тонкие солнечные струи. В поселке тишина. Ваня Цыганков сидит рядом. Он в резиновых сапогах. Рядом с ним — Коля Зимосадов.
— Решил, — говорю я. — В город тянет… Я ведь бродяга. — Я смеюсь… — И вообще дела всякие. В газету меня зовут.
— Да, — говорит Шулейкин. — Вон и учителей новых прислали. Все с высшим образованием.
— Нам бы еще печи в школе починить, — говорит Ваня Цыганков.
Жара. Июнь.
Коля Зимосадов сидит как на семейной фотографии — ладони в коленях. Неподвижно.
Вот так же он сидел на экзамене. Потом вышел и сказал все без запиночки. О, Коля!.. Шулейкин присутствовал на экзамене у меня в классе. Он ставил всем лучшие оценки, чем ставил я.
— Зачем же так сурово? — сказал он мне. — Они же прекрасно отвечают…
После письменных экзаменов получилось шесть двоечников!
— Вот так, — сказал я.
— Ничего, — сказал Гена Дергунов. — Осенью пересдадим.
— Лучше бы не пересдавать, — сказал Шура Евсиков.
— А я уж не пересдам, — сказала Маша. — Все.
— Замуж Машка собралась, — сказал Саша Абношкин.
— Не, — сказала Маша, — я на торф поеду. Работать. Там по семьсот рублей заработать можно. Эх вы, колы мои, колы!
— Зато без обману, — сказал Ваня Цыганков.
После этого как раз я и сказал им:
— Я тоже уезжаю.
Они не кричали. Не побежали ко мне. Было недолгое молчание. Потом Ваня Цыганков сказал:
— Я бы тоже уехал…
И все засмеялись.
— Вот теперь вы и уезжаете, — говорит Шулейкин, вытирая пот со лба.
Жара. Полдень. Ребята встают и уходят.
— Мы скоро, — говорит Коля Зимосадов.
— Ребята, вы не забудьте вернуться, — смеется Шулейкин.
Он вытирает пот со лба. Он сидит в черном пиджаке.
Он машет рукой.
— Такая жара, — говорит он, — что даже глупостей делать не хочется.
— Сняли бы пиджак, — говорю я.
— А жаль, что вы уезжаете, — говорит он. — Мы цапались тут с вами… Все равно жаль…
— Мне и самому это трудно, — говорю я. Мне совсем не трудно. Это чтобы не обидеть его. Все пришло к концу… Надо ехать. Вот вкопаем сегодня последние столбы, и поеду я. Хватит с меня холодной кельи, сплетен, голодовки… Пусть новенькие попробуют…
— Без хозяйства своего здесь, конечно, трудновато, — говорит Шулейкин.
— А как Виташа вас прижимал на педсовете, а? — говорю я как распоследний иезуит.
— Тоже жить хочет, — без злобы говорит он. — Обстоятельства… Такие обстоятельства… — это магическое спасительное слово. — Зато Виташа предмет знает свой. Его голыми руками не возьмешь.
— Послушайте, — говорю я, — это правда? Ну, теперь дело прошлое… Это правда, что вы некоторые контрольные работы… ну, не проверяли?..
— Я их в сортир спускал, — говорит Шулейкин. — Это очень удобно… — И после паузы: — А вы не пробовали у Виташи в долг просить? Вы бы попросили.
— Мне не нужно.
— Ну ради интереса…
— Да ну его к черту.
В Васильевке петухи кричат. Такая тишина, что даже отсюда слышно. Они кричат о жаре, о синем небе. Вон она, Васильевка, серой цепочкой протянулась там, за оврагом. И жизнь по этой цепочке и идет. И у каждого своя…
— Абношкина-то снять хотели, — говорит Шулейкин. — Народ не дал.
— А что он?
— Обижен он… Молчит.
Я вижу большую грузную тень Абношкина. Она, покачиваясь, поднимается над крышами Васильевки. Медленно и неспокойно. Она тяжела. Она разбухает от забот, от любви и от печали. Она встает уже над всем горизонтом, пытается что-то сказать… Трудно ему там, председателю. Я вижу большие печальные его глаза. Он то встает во весь рост, то наклоняется, копошится в большом своем нелепом огороде.
Кричат петухи. Огромное облако выкатывается в небо и уплывает куда-то в сторону.
— Я видел его вчера, — говорит Шулейкин. — Сам не свой…
Неладное с ним что-то, с Абношкиным. Я чувствую. А помочь не могу.
Какая-то молодая женщина идет к нам по дороге. Она одета по-городскому. Она подходит ближе. У нее приятное умное лицо, правда немного растерянное.
— Новая учительница, — тихо говорит Шулейкин.
Она подходит прямо ко мне.
— Мне сказали, что вы москвич, — говорит она. — Я бы хотела поговорить с вами.
Мы идем с ней по дороге, под дубами.
— Ну как здесь? — спрашивает она. — В этой дыре?
— Ничего, — говорю я, — по-всякому.
— Какая жуткая тишина, — говорит она.
— В Москве, конечно, интереснее, — говорю я.
— Я знала, куда еду…
— О чем же тогда спрашивать?
Губы у нее кривятся. Но в них — сила. Это сразу бросается в глаза… А там Абношкин о своем страдает. Маша Калашкина любит своего тракториста. Коля Зимосадов, набычившись, идет куда-то с полевой сумкой через плечо…
— Почему дыра? — говорю я.
Она не отвечает. Что-то нетерпеливое сквозит в каждом ее движении. Мне вдруг вспоминается Сутилов и прохладная его улыбочка.
— А знаете, — говорю я и сам пытаюсь улыбнуться, — это ведь знаменитое место…
— Ну?
— Здесь бывал Толстой… Лев, — говорю я.
— А где вы покупаете продукты? — спрашивает она.
— В Козельске, — говорю я. — Всего пятнадцать километров… Сестра Толстого была здесь монахиней.
— Электричества, конечно, нету, — говорит она.
— Пока нету, — говорю я. — Мы вот столбы вкапываем…
— Почему вы?
— Мы и ученики…
— Почему?.. Почему?..
— Не знаю… А кому же еще?.. А что?
— Что ж вы бежите из вашего рая? — Губы ее кривятся. Но лицо остается приятным. Ей идет быть немножко злой. — Почему же вы бежите?
— Не знаю… Приглашают в районный центр… Не знаю…
Она смеется. Что я могу ей объяснить? Пусть поживет, а потом встретимся, поговорим.
— А вы что, — говорю я, — приехали посмеиваться?
— Я приехала работать, — говорит она жестко. — Вот именно.
Действительно, как это получилось с отъездом? С моим отъездом? А вот так и получилось. Копилось, копилось… И получилось… Вот и пора. Ты рад? Чертовски… Рад? Не знаю…
Мы возвращаемся к бревну, на котором сидит Шулейкин. Мне не жаль ее, эту москвичку. Чего ее жалеть?
— Вон там расположена деревня, — говорю я. — Там вы будете работать… периодически.
— Представляю себе! — говорит она.
— Вон идут мои ученики, — говорю я. — Впереди идет Гена Дергунов. Видите? Это самый слабый ученик. Но прекрасный парень…
— Слабый ученик, но прекрасный парень?!
Я ей не угодил.
— Вы зря уезжаете, — усмехается она. — Вы очень вписываетесь в эту обстановку. — Она обводит рукой вокруг. И смотрит, как я обижусь. Но так жарко, что мне лень обижаться. Да и не обидно.
Мы подходим к бревну одновременно с ребятами. Гена Дергунов протягивает мне плоский сверток в газете. Ваня Цыганков смотрит в сторону. Коля Зимосадов — в землю.
— Это вам, — говорит Гена Дергунов.
Я разворачиваю газету. Легкая коричневая рамочка для фотографий ложится на ладонь. Она обклеена аккуратными квадратиками золотой соломы. Искусный узор золотится под солнцем. Это похоже на инкрустацию из перламутра.
— Мне? — говорю я и, наверное, глупо улыбаюсь при этом.
— Вам, — говорит Гена Дергунов. — Это вам на память. — И он краснеет.
— Вот так штука! — говорит Шулейкин.
Ваня Цыганков смотрит куда-то в сторону. Коля Зимосадов — в землю. Жара. У новой учительницы кривятся губы. И на ресничке дрожит зеленая слеза.
— До свидания, — говорит она. — Я пошла.
— А вот мои ученики! — кричу я ей вслед. — Уж вы их не обижайте…
Ваня Цыганков смеется.
Она уходит не обернувшись. Только шевелит рукой, словно отмахивается.
— Жаль, что не сфотографировались, — говорит Шулейкин.
— Давайте копать, — говорит Коля Зимосадов.
— В самую-то жару? — говорю я.
— Давайте, — говорит Шулейкин. — А то уснуть можно.
Мы роем последнюю яму. Вкапываем последний столб. Шулейкин работает в пиджаке. Он весь в поту.
— Да снимите же наконец пиджак!
— Ничего, — говорит он. — Это даже полезно.
Работа подходит к концу. Ребята копают молча. У меня спина болит и шея горит от пота. Ничего, ничего, сейчас — все… Зачем я ковыряюсь в этой земле?.. А вот затем и ковыряюсь… Зачем же?.. А вот затем… А у этой зеленая слеза на реснице висела… Ерунда… Все — люди, только петушатся иногда…
— Абношкина жаль, — шепотом говорит Шулейкин. — Они на него все навалились.
— Им бы только давай-давай, — громко говорит Коля Зимосадов.
— Тише, тише, — говорит Шулейкин.
— Да никого же нету, — улыбается Гена Дергунов.
Неладное с Абношкиным. Я видел его позавчера. Он еле поздоровался со мной.
— Как здоровье? — спросил я.
— А вот так, — прохрипел он и пошел прочь.
Неладное с ним что-то.
— Так ведь и затравить недолго, — говорю я.
— Тише, тише, — просит Шулейкин.
Кончим копать — пойду к Абношкину. Попрощаюсь. Хорошие слова какие-нибудь ему скажу.
— Все, — говорит Шулейкин и утаптывает землю у столба.
— А еще проведем дорогу, — говорит Ваня Цыганков. — Камнем выложим.
Мы идем к Серёне купаться. Мы спускаемся к ней гуськом. Серёна — ослепительно-зеленая. Она извивается. Она зарывается в прибрежные кусты, словно сама жары боится.
— А где же Михаил Андреевич? — говорю я.
Шулейкина нет.
— А он со всеми не купается, — говорит Ваня Цыганков. — Он один всегда. Вон там, за поворотом, его место.
Я понимаю… Был директором. Командовал. Теперь, после всего, с мальчишками в воду лезть…
Я плыву за поворот. Осторожно вылезаю. Прячусь за куст. Мне хорошо видно, как Шулейкин ныряет. Потом он вылезает на берег. Скачет на одной ноге… Конечно, разве поскачешь перед мальчишками?.. Он хорошо сложен. Невысок, коренаст… «Мишка из-под сохи»… А в волейбол играть не умеет. Он ложится на траву. Закрывает глаза. Я смотрю и ничего не понимаю: вместо правой руки — что-то лиловое, бесформенное, страшное… Веточка из-под моей ноги падает в воду. Шулейкин вскакивает и быстро натягивает рубаху. И смотрит по сторонам…
Почему он не дал Виташе по шее, когда тот потешался над его рукой? Так вот оно что!.. Шулейкин, Шулейкин… Что ж ты свои раны бережешь? Почему не бряцаешь ими? Только и знаешь, что пытаешься обнять себя самого…
И вдруг звон, похожий на далекий трамвайный звонок, раздается над рекой и стихает.
Зовет. Зовет меня. Ждет… И красный листок какой-то лежит в траве, словно красный вагон, остановившийся на последней остановке где-то в лесу…
Шулейкин медленно уходит вверх, в поселок. Он все время оглядывается. Черный пиджак его мелькает среди зеленых ветвей.
Я иду по дороге в Васильевку. Птицы кричат над самой головой. Из оврага поднимается горячий воздух, и жаворонок купается в нем. Жара.
Они кричали на Абношкина. А он, наверное, хрипел и переминался с ноги на ногу. Он молчал, но запоминал каждое слово. Он долго помнит… Он, наверное, чувствует себя виноватым. А простить себя — самое сложное. Для партизана это нестерпимо — чувствовать себя виноватым, когда не виноват. Так? Правильно я все понимаю?
И почему такая тишина, как будто все ушли куда-то? Большое молчаливое кочевье снялось с места, и — поминай как звали!.. Почему такая тишина?
— Эгеееееееей!.. — кричу я и сам себя не слышу.
Неладное с Абношкиным что-то… Я прибавляю шаг. Я почти бегу. Я словно и не купался в реке. Снова весь в поту…
Случись что, и никто ведь не услышит. Никого нет. Я почти бегу.
Саша Абношкин спускается с крыльца.
— Где отец?!
Надо бы поспокойнее…
— Дома отец?
— Дома, — говорит Саша Абношкин. — Пошел в сараюшку ружье почистить.
Ружье? Вот как!.. Я вбегаю в сарай. Сперва ничего не вижу. Потом темень рассеивается. Абношкин сидит на чурбачке. Голову подпирает одной рукой, в другой — ружье охотничье.
— Здравствуй, — хрипит он. — Уезжаешь?
— Попрощаться пришел… — еле выговариваю я. — Что это вы ружьем занялись?
— А что?
Он смотрит на меня внимательно большими своими, печальными глазами.
— Мы все столбы врыли, — говорю я. — Вроде бы не сезон сейчас для охоты…
— Хорошо, что врыли, — хрипит он.
— Рано вы что-то к осени стали готовиться, — говорю я и киваю на ружье.
— Теперь бы еще к Васильевке столбы протянуть. Без света плохо ведь… — говорит он.
— Ребята дотянут, — говорю я. — А вы не обращайте внимания…
Он смотрит то на ружье, то на меня:
— Ты это о чем?
— Мало ли трудного бывает, — говорю я.
— А я думал, и не увидимся больше, — хрипит он.
— Что?!
— Ну, уедешь… не зайдешь… Ты пройди в тенек. Чего в дверях стоять.
Он усмехается и вешает ружье на стену сарайчика. Потом оборачивается ко мне и снова усмехается:
— Ну что, упрел? Да? Бежал, что ли?
— Жара, — говорю я.
И мне хочется обнять его.
1962
Ленинград
Данный текст является ознакомительным фрагментом.