Виктор Сухоруков Взрываю за собой мосты

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Виктор Сухоруков

Взрываю за собой мосты

* * *

«Что бы я ни делал, я должен делать это с любовью. Даже если играю убийцу. Чтобы играть достоверно, я должен его любить. Обаяние необходимо. Я должен быть, как ни странно, обаятельным – для еще большей ненависти зрителей к моему персонажу. Сладкий яд сильнее горького».

– Виктор, поскольку все начинается в детстве, с него и начнем. Скажите, какие сказки Вы любили в детстве: волшебные, бытовые, сатирические, страшные?

– Те, которые приносили человеку богатство без труда. До сих пор помню сказку про камень, под которым была нора, а в норе – клад. Ты мог в эту нору залезть и взять все, что унесешь. Но при этом должен быть голым. А много ли можно унести, когда при тебе нет карманов? Но мне нравилась эта хитрость, этот приказ о перевоплощении (человек голый ведь совсем не тот, что одетый).

В сказках ко всем героям я относился, как к живым людям. Будь то пушкинская «Мертвая царевна» или сказка про сестрицу Аленушку и братца Иванушку, или «Гуси-лебеди».

Я верил в молочные реки и кисельные берега. В школе, когда нам предложили написать сочинение о своих фантазиях (может быть, тема – не от очень сытной жизни), я придумал фонтаны из газированной воды, дожди из леденцов, шоколадные статуэтки в аллее парка, где можно было остановиться и откусить у статуи палец.

– А страсть к перевоплощению в детстве в чем-то сказывалась – в желании передразнить или обмануть, например?

– Конечно. Мне кажется, дразниться – вообще удел детства. От этого получаешь удовольствие и доставляешь его другим. Особенно взрослым. Ребенок тщеславен и умен. Мы и хитрили, и обманывали. А уж как разыгрывали! Я разыгрывал, когда мне было четыре года.

В то же время я был страшный фантазер и мечтатель. Помню театр марионеток, который привозили в детский сад, устанавливали картонно-тряпочный короб и на веревочках разыгрывали за 20 копеек спектакль. Я не видел этих веревочек и верил, что человечки – живые, а веревочки только для того, чтобы нас обмануть, будто это – куклы.

– Кто-нибудь углядел в детстве ваш дар?

– Взрослые говорили: «Ой, Витька, быть тебе артистом!» Это меня очень подогревало. Мне казалось, они угадывали мои желания. Хотя откуда они у меня, сам не знаю. У меня не было ни библиотеки, ни музыкальных инструментов. Дом был бедный. Телевизор-то, «Волхов-Б» за 160 рублей, появился, когда мне было уже за пятнадцать.

– А семья была большая?

– Мать, отец и трое детей. По тем временам – нормально. Но жили бедно. Родители не умели наживать, у нас всегда были долги. У меня были брат и сестра. Сестренка и сейчас жива, я ее очень оберегаю, стараюсь ей быть и отцом, и братом. А вообще в семье были очень трудные отношения. Мне даже себе это трудно объяснить. Мать меня не особенно любила, не особенно жаловала и вся родня. Мои глаза всегда глядели в другую, чем у всех близких, сторону.

Я все время что-то выдумывал, что им казалось нелепым. Даже когда поступал в театральный институт, они отнеслись презрительно. Отец поспокойнее, понежнее. Он у меня вообще был тихий человек и больше других меня любил. А мать говорила: «Куда лезешь? Кому ты там нужен? Давай уж на фабрику – это наш уровень, наша территория».

– Они были фабричными людьми?

– Фабричные. Мать – ткачиха, отец – чистильщик машин. А я всю жизнь наводил в доме марафет, порядок. Мне казалось, что именно в чистоте – богатство быта. Если нет серванта – надо облагородить буфет, чтобы выглядел дорого. Я и кусочки хлеба заворачивал в фантики от чужих конфет, чтобы представить: это – мои шоколадки. В этом и есть богатство нищеты – фантазия, желание устроить вокруг себя красивую жизнью.

Марки и спичечные коробки я не собирал, это мне было неинтересно. Но собирал фантики, газетные кадры из фильмов. А если попадался журнал «Советский экран» – это был огромный капитал.

– Виктор, есть ли у актеров момент стыда при переходе в другой образ?

– А как же! Только наступает он у всех в разное время. У меня этот рубикон стыдливости, когда надо раздеться и войти в другую историю, в другую биографию, в другую шкуру, возник в счастливый период – у Петра Фоменко. После института он взял меня в Театр Комедии. Именно он меня раздел. И сделал это тонко, изящно и мудро… Он меня оголил, а я стыда почти и не почувствовал. Еще в армии, когда мечтал стать актером, я говорил: «Да я готов хоть в порнографическом ателье сняться, если это нужно, чтобы поступить в театральный вуз». В дембельском альбоме мой друг Цыганков написал мне: «Виктор, чтобы стать актером, не обязательно фотографироваться в порнографическом ателье». Он не понимал, что я имел в виду не порнуху, не голое тело, а то, что готов продать душу дьяволу ради этой профессии. Ведь мне все время внушалось: актерство – это грех, разврат, блядство, наркомания, порочный образ жизни. Я в это, правда, мало верил, потому что думал: «Да, я хочу стать актером, но я ведь – не порочный». Ничего, думаю, посмотрим, поглядим: не понравится – сбежим. И попал в руки Петра Фоменко. Он меня раздел, но мне не понадобилось фотографироваться для порно. Хотя стыд, бесстыдность, в хорошем смысле, я почувствовал.

Еще цепляло, когда критиковали, задевая глубоко личное. Это было горе. А сейчас мне и на это наплевать. Почему? Может быть, дело в профессии, может быть, в привычке. Или, возможно, уже настолько вжился в состояние, когда и не знаю, где играю, а где живу. И не жалею об этом. Ведь теперь меня трудно обидеть или оскорбить. Потому что слова «Я» и «профессия» меняю местами – «профессия» и «Я». Правда, сейчас тяжело, когда профессия предает и не дает накушаться.

– Отношения актерского «Я» и профессии подразумевает некую ответственность. А театр – игра. Если к тому же запутаны отношения между игрой и жизнью, придуманной и не придуманной, то где же ответственность?

– Ответственность и есть разумная игра. Я же не шизофреник, не больной человек. Это больной человек может не сознавать, что он делает, а я сознаю. Игра – это шизофрения, которой руководит разум. Я отдаю себе отчет, что за это люди заплатили деньги. И не дай мне Бог обидеть их. Я могу ввергнуть их в шок, вызвать замешательство, раздражение. Но – не оскорбить, не унизить. Это и есть ответственность.

– Искусству нужен допинг – женщины, алкоголь, езда на лошади?.. Или это только вопрос внутренних ресурсов?

– Допинг – только приправа. Основное – в самом человеке. Чтобы включиться в игру, мне допинг, чаще всего, не нужен.

– Случаются разные авторы, разные партнеры, разные режиссеры. А что питает постоянно?

– Вернемся к детству. Мне и там было тесно в своей оболочке, я должен был быть еще чем-то, еще кем-то. Может быть, в этом есть какая-то ненормальность, я не знаю.

– Быть может, чтобы нечто понять и почувствовать, надо выйти из собственной оболочки?

– Не то, чтобы выйти… Освободить место для игры. Для меня игра – суть моя. Смог бы я сегодня прожить без нее? Наверное, смог бы. Но, скорее всего, спился бы. Или стал бы заполнять место игры чем-то другим. Изнашивал бы себя, чтобы не мучаться ностальгией по актерской игре.

Откуда это? Не знаю. Может быть, я был избалован позавчера, не наелся сегодня, но мне кажется, что сегодня я готов для завтрашней игры: есть желание, здоровье, силы, оптимизм, кураж – все, что необходимо, чтобы удивлять публику, радовать ее и вызывать интерес своим лицедейством.

В начале пути мне хотелось нравиться (как, видимо, и всем). Потом понял: это – невозможно. Даже проходящий мимо человек, которого совсем не знаешь, вызывает порой чувство неприязни. Так и в актерском деле. Всем нравиться не можешь, а вот вызвать интерес своим голосом, своим тембром, своим поведением – игрой, одним словом, я могу.

– Обязательно ли должна существовать какая-то связь между жизнью героя и собственной жизнью? Или у творчества другие каналы?

– Одно может объединять – любовь. Даже если персонаж, образ (не люблю это слово) тебе не нравится. Если не сумеешь полюбить его – не берись, не получится. Вернее, получится идеологический образ, ибо ты будешь демонстрировать свое отношение к этому человеку. А надо играть не отношение к персонажу, а его самого.

Это не значит вживаться в роль (фигня полная!). Вжиться в роль невозможно. Если я надеваю чужую рубашку и говорю, что я – Цезарь, то вы ведь понимаете, что я – не Цезарь. А вот играть роль – да, с этим согласен. И что бы я ни делал, я должен делать это с любовью. Даже если играю убийцу.

Чтобы играть достоверно, чтобы мне поверили, я должен его любить. На время игры.

– Здесь, кажется, пропущено какое-то звено. С одной стороны, актер должен любить своего персонажа. С другой: что это значит – полюбить убийцу, даже на время игры?

– Должен быть интерес к тому, что ты делаешь. Когда мне дают роль, я думаю даже не о пьесе, а о том, кого мне предстоит играть. Если мне человек неинтересен, я не буду браться за роль. А какое звено пропущено?

– Интерес к своему персонажу понятен. Непонятно, из каких источников рождается любовь? Может быть, это уже какие-то религиозные дела?

– Конечно. Это – буддизм. То, что я играю, становится на время игры моим. А как я могу себя ненавидеть? У меня был, правда, один случай, когда играл в фильме «Про уродов и людей». Я ненавидел этого человека, я его полностью не принимал. Но я знал, что с этим неприятием, с этим презрением и ненавистью не сыграю его обаятельным. А обаяние необходимо. Я должен быть, как ни странно, обаятельным – для еще большей ненависти зрителей к моему персонажу. Сладкий яд сильнее горького.

– В литературе это удивительно умел Достоевский. Самый отъявленный негодяй у него написан изнутри, а потому не просто достоверен, но убедителен и психологически, и в своих логических построениях. Через несколько страниц ты уже на его стороне, а потому катастрофу и преступление его воспринимаешь как свои собственные.

– Содрогаешься, потому что успел полюбить. Конечно, здесь есть провокация со стороны художника, желание воздействовать на умы, быть не только иллюзионистом, но и гипнотизером, экстрасенсом. Это – высший пилотаж. И тут стократно повышается ответственность: не навреди!

– Поскольку мы договорились, что личность актера так или иначе связана с личностью героя, хочется спросить и о проекте, о котором сегодня многие говорят: Сухоруков будет играть Макбета. Виктор, что внутренне подвигло на эту роль?

– Человеческое любопытство и чувство сопротивления. Когда долгое время говорят: «Это не твое, это не твое», думаешь: «А что же мое?» И хочется сыграть.

– А собственно, «Макбет»?..

– А я скажу, сейчас скажу. В свое время я с Тростенецким год репетировал в режиме эксперимента Аблеухова, героя романа Андрея Белого «Петербург». Близкие мне люди, режиссеры, хорошо, казалось бы, меня изучившие, говорили: «Это не твое, ты зря взялся». А Тростенецкий работал, мучался вместе со мной, искал во мне, сочинял вместе со мной – верил. И я, конечно, ему ноги мыть буду. Хотя бы за то, что он рискнул, попробовал. В этом и есть тайна, наркомания нашей профессии.

Спектакль не вышел не потому, что у меня не получился Аблеухов, – по другим причинам. Аблеухова бы я сыграл очень достойно.

Теперь что касается «Макбета». Само слово «искушение»… Мы хотим ставить спектакль об искушении. Не о власти, не о предательстве, а об искушении. Человеку сказали: тебе будет то-то, то-то и то-то. Первое желание совпало, второе совпало, а третье никак не подоспеет. И он начинает его подгонять. Человек пытается подогнать судьбу под предсказание. Ему предсказали, что он будет королем, а тот гад все живет и живет. И леди Макбет ему говорит: «Надо убивать, тебе предначертано».

Тут неважно, какой Макбет, – лысый или кудрявый, старый или молодой. Речь идет о вещах, которые могут коснуться каждого из нас.

К черту придуманный кем-то стереотип: Гамлет должен быть таким, Макбет – таким, Екатерина – эдакой. Конечно, ненормально, когда персонаж говорит: «Мне четырнадцать лет, я имею право требовать от вас…» – а ему восемьдесят. А когда в пьесе речь идет о таких ценностях, как любовь, ненависть, предательство, победа, добро, зло, – они не подвластны ни возрасту, ни времени. Бродский хорошо заметил: человеческие отношения какими были в Древнем Риме, такими остаются и сегодня – меняются только одежды. Как были самоубийства, когда еще не было телевизора, автомобилей, самолетов, так они остаются и сегодня, когда уже есть Интернет и (как ее?) виртуальная реальность.

– Еще об одном вашем историческом персонаже и об отношении к нему – я имею в виду Ленина. Был фильм по Довлатову «Комедия строгого режима», потом эстонский фильм «Все мои Ленины». Последний раз, насколько помню, в роли Ленина вы появились на сцене БДТ в день его юбилея. И везде он – фигура фарсовая. Это дань времени или глубинное отношение?

– Как бы ни изменялись времена, Ленин для всех нас останется фигурой исторической, в одном ряду с Цезарем, Македонским, Наполеоном, Гитлером. Совсем маленьким я, конечно, об этом не думал. Выйдя из мавзолея, сказал: «Надо же, так долго лежит и так хорошо сохранился! Наверное, чем-то намазали – очень пахнет». Он не был для меня тогда ни великим, ни вождем. Потом в школе сочинял про Ленина стихи и думал о нем так, как мне внушили.

Сейчас – другое. Но от памяти о нем – я говорю о своем поколении – мы все равно не уйдем. Так же как от памяти о том, что родились все мы в Советском Союзе. Пусть это была страна, сращенная из искусственных полипов, но я родился именно в ней, а меня об этом заставляют забыть. Дело вовсе не в ностальгии. Мне нравится сегодняшняя Россия, я уверен, что мы выберемся к пристойному будущему. Но не со стертой памятью.

Мы и сейчас живем неплохо. Трудно, конечно, но неплохо. Нищие, алкоголики, бандиты были всегда, только раньше их ссылали на 101?й километр. Сейчас не ссылают. Правда, как остроумно заметил один мой знакомый, все предыдущие сто распахнуты настежь, и по ним гуляют нищета и криминал.

Теперь Запад нас испугался и стал притворять границы, об открытости которых раньше так пекся. Я это испытал на себе, когда меня не хотели пускать в Штаты, чтобы я, не дай Бог, чего-нибудь там не заработал. В конце концов, предупредили: «Только на сцену не вздумайте выходить!» «Да что же вы, – говорю, – мужики! Что я, наркоделец какой-то? Какой вам ущерб, если мои соотечественники на Брайтон-бич дадут мне за выступление двести долларов на пряники?»

В общем, получилось: за свои пятьдесят лет я был десять дней в Германии по путевке «Спутника», несколько дней в Карловых Варах и сейчас в Америке, где мы снимали «Брат-2».

– Как раз о «Брате» я хотел спросить. Не об игре Сухорукова, а о том мире, в котором он существует. Меня пытаются убедить, что эта вымышленная реальность, населенная проститутками, наркоманами и килерами, и есть настоящая реальность. Здесь все дозволено, и все, что дозволено, можно совершать с ясными глазами. Например, убивать. Не обязательно из чувства справедливости. Просто можно. Вот уж где нарушено чувство ответственности художника, если вернуться к началу нашего разговора. Как актер Сухоруков ощущал себя в этой ситуации?

– Сейчас я скажу очень важную вещь, ради которой, может быть, и пошел на эту беседу.

Я закончил в свое время, не наигравшись по-настоящему и не получив основательных дивидендов, с Лениным. И сказал Владимиру Ильичу: «Прости, прощай!» Все, больше я Ленина не играю.

О «Брате». Это еще одна моя страница жизни. Я немного удивлен, что резонанс есть до сих пор. И хочу сказать: для меня это – творческая удача (говорю как эгоист) и радость – благодаря этому фильму и этой роли, я получил известность, популярность, молву, любовь. Может быть, и ненависть, и презрение. Но я признан, меня узнали. А ради этого и живет актер. Замечены мои способности, мой труд, замечено, что есть на земле Витя Сухоруков.

Был такой фильм – «Фантомас». Казалось бы, никакого отношения он не имел ни к нашим привычкам, ни к нашему образу жизни. Но вспомните, как после проката этого фильма, поджигались сараи, гаражи, подъезды, отрезались трубки от телефонов-автоматов. И везде – от туалетов до кинотеатров – можно был увидеть надпись «Фантомас». Нагадят, напакостят, навредят, сломают, взорвут и пишут: «Фантомас», «Фантомас», «Фантомас».

Но сегодня я, слава Богу, не знаю ни одного факта отрицательного воздействия фильма «Брат» на молодые умы, которых могла бы увлечь эта лже-робингудовская тема.

Другое дело, что фильм взбудоражил. Меня радует, что народ спорит, значит, что-то болит, значит, мы, оказывается, не зомби, мы дышим, мы хотим думать, мы хотим чего-то иметь. Хотя, может быть, я идеализирую ситуацию.

И еще: я на «Кинотавре» сказал: «Подождите, придет время – и снова полетят журавли, и наступит весна на Заречной улице, и переселимся мы в новые дома, в которых будем жить, и у каждого появится своя высота. Поэтому, как бы вы ни относились к фильму «Брат», это – продукт нашего времени. Завтра будут новые фильмы и новые истории».

– И все-таки с «Братом» вы расстаетесь сегодня. Почему?

– Я боюсь превратиться в «ихтиандра». Иду по улице и слышу: «Вон главный брат страны идет». Или: «О, братишка! О, братан! Здравствуй, брат!» Если на меня повесят ярлык Ихтиандра, Сухова или еще кого-нибудь из киногероев – остановится моя карьера. Я не хочу быть вечным «ментом».

– Опасность быть заслоненным своим героем понимаю. Существует и еще одна опасность, я бы сказал, более тонкого и искусительного свойства: попасть в собственный типаж. Вот у актера Сухорукова – энергичного, обаятельного, глубокого, остроумного – персонажи все больше, говоря по-школьному, отрицательные. Это не пугает, не удручает?

– И угнетает, и мучает. Я начинаю снова и снова беспокоиться. Недаром согласился сняться в музыкальном клипе группы «Капучино» – я там танцую с веселыми девчонками в цветной рубашке под пальмами, среди крокодилов. Этим хотел заявить: «Я не только бандит и садомазохист я – веселый, смешной, глупый». Любой уважающий себя артист всегда борется за то, чтобы быть разным.

– В связи с этим мне вспоминается телевизионный фильм об отношениях Блока со своей женой – Любовью Дмитриевной Менделеевой, в котором я принимал участие. Заканчивается он стихами Блока. Только из титров я узнал, что читает их актер Виктор Сухоруков. Поразительно!

– Когда меня пригласили для этой работы, я подумал: «Боже мой, вы, наверное, ошиблись!» Уже привык к тому, как меня воспринимают остальные. Хотя лирическая струя и есть во мне самое главное. Замечательное чувство, когда в лирических ролях сам себя не узнаешь и не знаешь, как ты это сделал. А в Блоке я, знаете, почему победил? Я выключил всю игру изнутри, у меня живот был отключен от профессии, я не использовал профессию, поэтому получилась такая интонация.

Что же касается опасности попасть в собственный типаж… Мне это не грозит. Я пожертвую. Даже если кино закроет передо мной ворота. Даже если весь мир остановится и скажет: «Мы тебя не снимаем ни в чем другом, кроме как в роли убийцы. Будешь?» Я скажу: «Не буду». Я уйду на хлеб и картошку.

Разное бывало в жизни, и не такое еще бывало. Но я всегда не просто сжигал, я взрывал за собою мосты. Так будет всегда.

P.S. Уже прощаясь со мной на улице, Виктор сказал: «Я разрешаю написать, что сегодня, несмотря на близящийся юбилей, предложенную главную роль и обещанное звание заслуженного артиста, Сухоруков подал заявление об увольнении из Театра Комедии».

Николай Крыщук 2001 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.