Время Ефимова

Время Ефимова

Должности Ефимова и моя так взаимодействовали, что мы в течение дня общались не однажды, часто случалось, что много раз. Обычно я заходил к Николаю Ивановичу, но и он, будучи человеком не чванливым, без начальственной надутости, нередко заглядывал в мой кабинет, а если в это время шла секретариатская планерка, запросто мог пристроиться с кем-то рядом у большого стола и с десяток минут поучаствовать в планировании номера.

В один из первых дней он сказал мне:

— Мы втроем должны быть тесно спаянной, дружной командой — я, Голембиовский и вы. Знаете, такая эффективная тройка была при Толкунове и Лаптеве: главный редактор, я как первый зам и Игорь как ответственный секретарь.

Запомнилось, что сказано это было в коридоре, почти на бегу — Ефимов быстро шагал с обеда в буфете к своему кабинету, я в ту же сторону, только дальше, в типографию. Такое и раньше было в его манере: не теряя времени на вступление, быстро что-то сказать, указать и продолжить заниматься своим делом.

— Хорошо, Николай Иванович! — ответил я, считая, что это действительно хорошо: тесная работа с главным редактором, его первым замом очень благоприятствует делу, особенно ближе к подписанию номера, когда многое в газете зависит от скорости принятия решений.

Но в редакции теперь уже два первых зама, однако Севрука Ефимов не упомянул. Чем тот занимается, будет заниматься, меня не сильно интересовало. Другой вопрос: поскольку Ефимов в курсе, что известинцы хотели видеть в кресле главного редактора Голембиовского, не отразится ли это на их отношениях, а заодно и на обстановке в редакции? Когда я заговорил об этом с Игорем, он ответил:

— Да что ты! У нас прекрасные отношения, мы друзья.

«Тройкой» мы собирались недолго. Придерживаясь своих сугубо личных взглядов, никогда, ни разу не сговариваясь друг с другом, в принципиальных вопросах мы с Игорем придерживались, как правило, одной точки зрения, Ефимов — часто противоположной, она и становилась руководством к действию. Что нормально, в редакции должно быть единоначалие. Вскоре Николай Иванович стал предпочитать другую форму рабочих встреч в своем кабинете. Послушает, поблагодарит и скажет:

— А я подумаю.

Потом открываешь свежий номер и видишь, о чем он подумал. Обычно это сокращения, иногда механические, просто ради того, чтобы материал занимал поменьше места на полосе. Но иной раз убирались и наиболее острые абзацы.

Так же было и на утренних планерках, где собирались редколлегия, редакторы отделов, дежурные бригады. Я докладываю: что уже готово, что ожидается в номере, идет обсуждение. Последнее слово за главным: он обобщает разговор, не останавливаясь на деталях, он их обдумает наедине с собой. А в вышедшей газете обнаруживается, что одних деталей уже нет, другие изменены. Правку вносил и Лаптев (по мере развития гласности в стране все реже). Но никогда он не делал это скрытно. В кабинете и на планерках, летучках он аргументировал свое вмешательство в содержание материалов. Нет, не оправдывался, а разъяснял свою позицию, он был постоянно в диалоге с авторами, со всем коллективом. Был открыт для обсуждения любой темы, любой трактовки, в том числе и самой антипартийной, антисоветской. Он не каждый раз мог убедить человека или всю аудиторию в правоте своего мнения, но всегда выслушивал другую точку зрения и не однажды ее принимал, отказываясь от собственной.

Привыкнув к такому характеру общения с главным редактором, известинцы стали болезненно реагировать на совершенно иной стиль руководства, демонстрируемый Ефимовым. Вскоре уже не было планерки, на которой не прозвучал бы вопрос даже не по одной, а по нескольким публикациям в только что вышедшем номере. Почему сделаны те или иные сокращения, почему поменялся смысл одного материала, почему выброшен из номера другой? Эти вопросы задают авторы и редакторы отделов, члены редколлегии и замы главного. Аргументаций в ответах нет, они общие, лаконичные: корреспондент не разобрался, об этом лучше не писать, не надо винить во всем партию…

Не прошло и двух месяцев, как Ефимов в «Известиях», а на летучке уже вовсю идет в его адрес критика. 18 июля, Эдвин Поляновский:

— И редколлегия, и главная редакция испытывают огромное давление со стороны главного редактора, когда речь идет о публикации материалов. Кто-то из заместителей бьется как рыба об лед, кто-то робко возражает, кто-то вообще равнодушен. В итоге хороших материалов в «Известиях» нет, зато я вижу, как публикует наших авторов «Огонек». Он печатает то, что не идет у нас. Феофанова попросили убрать имя Ельцина, но на этом строится весь его материал. Что за новый метод редактуры? В результате написанное Феофановым заняло половину разворота «Огонька».

С 1 августа вступает в силу закон о печати, он отменяет цензуру, но не в «Известиях». Теперь уже каждый день обстановка напряжена, недовольство вмешательством Ефимова в тексты нарастает. На летучке 31 октября парламентский корреспондент Анатолий Степовой в течение десяти минут приводит множество фактов изменения отчетов, переданных им вместе с Вячеславом Долгановым с сессии Верховного Совета. Правка явно тенденциозная, вырубаются места, отражающие принципиальную позицию депутатов демократического крыла. Так, сокращен абзац, в котором депутат Николай Иванов поставил на голосование вопрос о недоверии Горбачеву и Лукьянову. Не знающие газетной кухни депутаты возмущены. Один из них, Николай Энгвер, подверг «Известия» жесточайшей критике, обвинил парламентских корреспондентов в искажении самой истории, так как именно публикации в главной государственной газете фиксируют для истории работу Союзного парламента.

Эту летучку вел я. Когда после Степового взял слово редактор отдела информации Андрей Иллеш, я понял, что накал разговора сильно подскочит вверх. Напористый, смелый репортер, одним из первых вылетавший на освещение чернобыльской ядерной катастрофы, Иллеш всегда был готов рвать и метать редакционное начальство, если ему казалось, что оно хоть в чем-то бывает неправым по отношению к сотрудникам отдела, добытчикам новостей для газеты. Легко возбудимый, он в момент выступлений не очень следил за своей речью, а она в связи с придирками Ефимова к новостным текстам всегда была особенно темпераментной, но по мысли верной.

— Вчера, — начал Андрей, — Николай Иванович Ефимов снял из номера абсолютно убедительный, доказательный, подписанный дежурной бригадой по номеру материал Игоря Андреева, основанный на документальных фактах. Снял с мотивировкой, которая могла устроить журналистов три-пять лет назад, но не теперь. Этот материал мы вынуждены были отдать в «Комсомольскую правду». Буквально сегодня работа главного редактора над дискредитацией газеты и вмешательством в журналистские материалы продолжалась. После его сокращений я вынужден был снять свою фамилию из подписей. Осталась в номере только небольшая информация с пресс-конференции. Она не содержит той правды, которая была обязана появиться на страницах «Известий». Эти два факта — лишь последняя капля, заставившая меня подняться и заговорить о роли нынешнего главного редактора в «Известиях».

Практика последних месяцев убеждает меня в том, что Николай Иванович Ефимов как минимум ошибается во взгляде на современного редактора газеты. Он с большим рвением исполняет роль цензора Центрального комитета КПСС, Верховного Совета по исправлению и улучшению «Известий». Могу это доказать на многочисленных примерах. Николай Иванович рассматривает себя как некоего человека, который в виде божественного пастуха должен опекать нас — овец, которые могут разбежаться и делать что-то не то… Я пасую перед удивительной «компетентностью» его авторучки, которая точно всегда попадает в опасный (для него) абзац. Вместо того чтобы иметь защищенную спину, хорошие тылы, коллегу — главного редактора, который прежде всего выслушивает своих сотрудников и соратников, мы работаем (ежедневно!) с человеком, как бы находящимся по другую сторону баррикады…

Я перебил Иллеша, сказал:

— Мы здесь собрались для того, чтобы откровенно высказываться, но в корректной форме.

Он ответил, что попытается. Cамым корректным в дальнейшей речи было место, где он заявил:

— Николай Иванович является главным тормозом в развитии «Известий», причиной постоянного падения авторитета газеты и ее тиража.

Были и другие выступления. В иной тональности, но о той же проблеме — о недопустимости цензуры. По традиции ведущий на таких собраниях заключает обмен мнениями. Так что процитирую и себя со значительным сокращением:

— Сегодня летучка отражает признаки какой-то новой и тревожной атмосферы, зародившейся в редакции и начинающей подавлять давно сложившуюся творческую обстановку. Все больше времени, сил и энергии уходят не на профессиональные поиски, а на разрешение проблем, конфликтных ситуаций, возникающих в связи со снятием материалов из номера, с сокращением их по расплывчатому принципу: «это нельзя печатать». Мы мечтали о свободе печати. Она теперь узаконена, но этого оказывается недостаточно. Свобода печати, дух этой свободы должны быть защищены не только законом, но и всей каждодневной редакционной практикой.

Далее я сообщил, что нам предстоит принять редакционный устав, подготовка которого поручена мне. Сейчас над ним работают приглашенные юристы под руководством одного из авторов Закона о печати — профессора, доктора юридических наук Михаила Федотова (будущий министр печати РФ, в более дальней перспективе — советник президентов Медведева и Путина по правам человека, мой давний приятель). На основе устава, продолжал я, должны быть узаконены взаимоотношения в редакции, в частности между редколлегией и главным редактором. Закладываем в него положение и о том, что в случае разногласий окончательное решение принимается простым большинством голосов. Эта норма предлагается и для того, чтобы защитить главного редактора от различного рода давлений извне редакции, помочь главному редактору в исполнении его нелегких обязанностей.

Судя по стенограмме, на этой летучке не присутствовал Голембиовский, иначе он вряд ли бы промолчал — такого обычно не водилось, чтобы он не реагировал на доклад, прения. Или был и не выступил? Я заглянул в выписки из постановлений редколлегии, и выяснилось, что в конце октября Игорь находился в Италии — на вручении международной премии «Известиям», как одной из десяти ведущих газет мира.

Была какая-то справедливость в том, что получал эту премию не нынешний главный редактор. Газета поднялась на пик широкого признания в стране и за рубежом до его прихода. А с ним мы стали медленно, но верно терять занимаемые позиции. Будто курс выдерживался прежний, но былой ясности, твердости в позиции газете не хватало. Как заметил приезжавший в Москву собкор Леонид Капелюшный, сменивший Вильнюс на Одессу: «”Известия” становятся флюгерной газетой, полностью зависящей от ЦК КПСС. У нас нет, к примеру, определенности в вопросе о многопартийности. Мы за нее, но это теоретически. А практически в газете не увидишь ни слова против монополии КПСС, и сами под этой монополией ходим».

Как считал Леня, мы говорили о важнейших проблемах с камнем во рту, невыразительно.

Несмотря на то что в коллективе созревал бунт против главного, отношения между ним и Голембиовским оставались более-менее нормальными. Игорь не скрывал расхождений по отдельным публикациям, в целом по ситуации в газете, но на людях, в отличие от Иллеша и некоторых других сотрудников, подбирал выражения. В приватных же разговорах, много раз и наедине со мной, высказывался крайне негативно, прогнозируя неизбежный кризис в редакции. Однако это не помешало ему и Ефимову вместе, семьями встречать новый, 1991 год на издательской базе отдыха «Пахра» в Подмосковье.

1 января газету делала дежурная бригада, 2-го вышла на работу вся редакция. После непривычно мирной утренней планерки Игорь и сказал мне, что в новогоднюю ночь были вместе с Ефимовым, хорошо о многом поговорили, так что есть надежда на восстановление в редакции хотя бы относительного спокойствия. Действительно, первое время главный редактор терпеливо выслушивал предложения в номер, оказывал доверие своим замам, секретариату, обходился без цензорских придирок. Но утром понедельника 14 января редакционную обстановку буквально взорвали происшедшие накануне кровавые события в Литве, когда под покровом ночи военные захватили вильнюсский телецентр. Нежелание Ефимова расследовать случившееся, найти организаторов и вдохновителей этой бойни вызвало гул негодования, ставшего прелюдией к летучке 23 января.

Перечитывая ее стенограмму, снова вижу набитый до отказа Круглый зал. Обычно политические обозреватели не очень баловали редакционные собрания своим высоким присутствием. В этот раз явились все пятеро — Александр Бовин, Станислав Кондрашов, Константин Гейвандов, Викентий Матвеев и вернувшийся после долгой службы в ЦК КПСС международник Виталий Кобыш. Помню, что Кондрашов сидел в торце длинного, через весь зал, широкого стола для членов редколлегии. Традиционное кресло в торце напротив занял очередной председательствующий, им был Голембиовский.

Как-то так вышло, что именно эти два человека, случайно оказавшиеся во главе стола с обоих его концов, были причастны к опубликованной накануне в «Московских новостях» статье, вызвавшей всесоюзный резонанс и явно повлиявшей на психологическую обстановку внутри «Известий». Статья появилась как эмоциональный публицистический отклик на события в Вильнюсе. Напечатанная на первой полосе еженедельника, она обвиняла в кровопролитии не столько военных, сколько центральную власть, и название звучало как приговор: «Преступление режима, который не хочет сходить со сцены». По сути, это было первое резко критическое выступление в демократической прессе, направленное еще и против лично инициатора перестройки Горбачева. Особо грозное звучание придавал публикации тот факт, что она подавалась от коллективного имени — учредительного совета «Московских новостей», в который входили многие популярные в стране демократы первой волны. В одном списке с ними в каждом номере еженедельника указывались и Кондрашов, и Голембиовский. Однако 20 января среди авторов этой статьи фамилия Станислава не значилась: как член учредительного совета, он соглашался на свою подпись при условии, что будут учтены его поправки к тексту и заголовку, но главный редактор «МН» Егор Яковлев их не принял. Игорь же подписался под статьей, подбросив тем самим угля в топку известинских страстей: так мы за или против Горбачева? Почему «Известия» часто не говорят правду до конца? Почему мы не такие смелые и решительные, как «Московские новости»?

Кондрашов тоже не был в восторге от управленческих качеств Ефимова, но и не принадлежал к тем, кто все назревшие проблемы в газете сводил к политическим убеждениям главного редактора и его стилю руководства. Считая, что смелость, независимость нашей печати обязательно должны сочетаться с ее ответственностью перед обществом, перед фактами и собственной совестью, он в своем выступлении на этой летучке ни на кого не нападал и никого не защищал, а говорил то, что ему казалось наиболее существенным:

— Одна из главных бед газеты: жизнь шире того, что мы отражаем. Мы слишком зациклились на «правых», «левых», тогда как жизнь очень изменилась в последнее время. Демократия при первой ее приливной волне во многом показала свою несостоятельность. Дай бог, если придет другая волна с другими, более упорядоченными людьми. Мы не проанализировали, почему Горбачев льнет к армии, к КГБ. Как большая, обращенная к массовому читателю, наша газета должна придерживаться центристской позиции, но позиции серьезной, основательной, доказательной. Мы должны избирать предметом исследования ту жизнь, которой живет народ. Он устал от бессмысленной политизации…

В таком же духе речь длилась минут десять. Несколько человек, в их числе Ефимов, высказали с ней согласие. Завершая прения, Голембиовский тоже сослался на Кондрашова, заявив:

— Моя точка зрения такова, что сейчас главный редактор «Известий» не может позволить себе быть членом ЦК КПСС, иначе он обязан будет проводить линию одной партии. «Известия» же должны быть над партиями. Наиболее четко эту мысль выразил Станислав: мы должны быть над партиями — ни с теми, ни с этими, ни с третьими, ни с четвертыми…

Но соединившись в дружных ссылках на Кондрашова, конфликтующие стороны свои позиции ничуть не сблизили. Переломить революционный настрой или хотя бы успокоить зал выступление Станислава не смогло, чего, по-моему, желал сам оратор. С каждым новым подходом журналистов к микрофону все понятнее было, что произносимые здесь укоры, обвинения, требования к главному редактору являются не чем иным, как выражением недоверия людей своему руководителю.

Закрывая летучку, Голембиовский сказал:

— Я всячески за высокий авторитет главного редактора, без этого не может быть газеты.

За эти слова наверняка могли бы проголосовать все сто процентов присутствующих, включая, понятно, и самого главного редактора. Возможно, именно эти слова и подтолкнули его к решению побороться за свой авторитет. Буквально на следующий день он позвонил Председателю Верховного Совета СССР Лукьянову, тот быстро его принял. Результатом встречи явился сценарий, согласно которому, во-первых, Ефимов пишет Лукьянову письмо с просьбой избавить редакцию от Голембиовского, видя в нем основную опасность для себя. Сформулировано письмо, конечно, было по-другому: что-то вроде кадровой целесообразности перевести на другую должность — собственного корреспондента в Мадриде. Во-вторых, чтобы упредить нежелательный отзвук в редакции и вне ее, лично Лукьянов демонстрирует уважение к Игорю Несторовичу — приглашает его в Кремль и, ссылаясь на письмо из «Известий», просит принять предложение поработать в солнечной Испании. Сорок минут длился разговор, в ходе которого Голембиовский высказал совершенно правильное мнение: с его отъездом противостояние в коллективе не исчезнет, поскольку конфликт не личностный, а идейный. На что Лукьянов заметил: я это понимаю, так что потребуются и другие кадровые перестановки. Хотели тихо, по-кабинетному укротить «Известия», а получили прогремевший на всю страну скандал.

Игорь еще только ехал из Кремля на Пушкинскую, как здесь уже знали главное: его убирают. Вскоре об этом говорили все восемь этажей. Немедленно сели за один стол молчавшие с полгода партийное бюро и профком, по их инициативе вместо летучки, намеченной на следующий день, 30 января, объявляется общее собрание. Логика простая: кадровый вопрос важный, он не может не затрагивать интересы каждого человека, поэтому на собрание созывались работающие и в «Известиях», и в приложениях к газете — «Неделе», «Жизни», причем все работающие, включая секретарей отделов и остальной технический персонал. Не втиснувшиеся в зал образовали толпы у распахнутых входных дверей. Там же появились посторонние, это были корреспонденты других изданий, «Радио России». Хотели присутствовать. Путем голосования было решено извиниться перед ними, но в просьбе отказать.

— Мы сами сначала должны разобраться в том, что у нас происходит! — мрачно заявил председатель собрания Друзенко.

Он и предложил выслушать в первую очередь Голембиовского и Ефимова. Оба в сжатом виде, достаточно корректно по отношению друг к другу сообщили, как и почему все было… Да, Лукьянов вызывал. Сказал, что в связи со сложившейся обстановкой в редакции Николаю Ивановичу необходима помощь в кадровых вопросах, а мне предложено собкорство в Испании. Я попросил, чтобы это было сделано гласно и чтобы было сказано, что это делается помимо моей воли и без моего согласия. Мне это было обещано… Да, после летучки на прошлой неделе я попросился к Лукьянову, сказал, что готов уйти в отставку. Он ответил, что такие вопросы решаются не с ходу и не одним человеком. И обещал дать ответ. Дальше произошло то, что вы знаете…

Так получилось, что мое короткое, всего лишь в порядке информации выступление в начале собрания неожиданно ввело его в русло какого-то очень уж возбужденного, беспощадного действа, которому поддались многие, только не Кондрашов. Вот стенографическая запись того, что я говорил:

— Сегодня в 2 часа 15 минут мне позвонил Иван Дмитриевич Лаптев и сказал, что очень переживает за происходящее в редакции и что с изумлением узнал о предложении Голембиовскому покинуть свой пост. Далее Лаптев сказал, что направил сегодня письмо Ефимову, чтобы оно было зачитано на собрании. Я спросил Ивана Дмитриевича: не может ли оно затеряться, опоздать к началу собрания? Он ответил, что письмо отправлено фельдъегерской связью и в 11.15 помощник главного редактора за него расписался.

После этих слов я обращаюсь к Ефимову с просьбой зачитать письмо.

— Оно адресовано лично мне, — звучит в ответ.

И тут началось… Голоса со всех концов зала стали категорически требовать оглашения письма. Ефимов отказывается, ссылаясь на то, что оно носит личный характер. Снова требования, снова отказ. Меня поднимают с места вопросами: правильно ли я понял Лаптева, что письмо для всех? Сказал ли Лаптев, о чем он написал? Друзенко предлагает, чтобы кто-то перезвонил Лаптеву. Самый рослый из известинцев, под два метра, партийный секретарь Игорь Абакумов вскакивает с места и стремглав несется к кремлевскому телефону. Ефимов не выдерживает — рванул в свой кабинет за письмом. И вот он снова в центре вдруг замершего зала. Голос уже неровный, видно, как ему нелегко произносить написанное:

— …Вы поступили не по-товарищески, некорректно, а главное — во вред газете. Ей ведь Голембиовский нужен больше, чем она ему, и его уход из редакции, я убежден, просто разрушит коллектив, который и так не в лучшем состоянии… Почти шестилетняя, изо дня в день в работе в «Известиях» борьба за то, чтобы собрать наиболее ярких, талантливых, пусть не всегда «удобных» людей, за то, чтобы создать атмосферу прямоты, открытости, отсутствия страха, за то, чтобы искоренить стукачество, — все это дает мне право обратиться к Вам с просьбой: отзовите свое представление на освобождение т. Голембиовского.

Подпись — И. Лаптев, 30.1.91 г.

Последние слова звучат уже при вернувшемся Абакумове, который всем своим ростом тянется к микрофону:

— Письмо оглашено не полностью! Я только что говорил с председателем палаты Верховного Совета Лаптевым. Он сказал, что конечные строки его письма таковы: «Я надеюсь, что коллектив “Известий” присоединится к моей просьбе, и поэтому прошу считать мое письмо открытым и огласить его на собрании».

Казалось бы, все наконец-то ясно с обращением бывшего главного редактора, но кое-кто из числа особенно недоверчивых вновь и вновь настаивает на том, что надо зачитать его полностью, поскольку возможны и другие купюры. Только через два с лишним часа обсуждение, а потом и голосование — отдельно по пунктам — постепенно становится все менее возмущенным, более рассудительным. В результате единогласно принимается резолюция, основанная на проекте Кондрашова. Строки из нее:

Считать неприемлемым для коллектива «Известий» и противоречащим интересам перестройки освобождение тов. И. Н. Голембиовского без его согласия с поста первого заместителя главного редактора «Известий»… Собрание считает крайне необходимой, до принятия окончательного решения, встречу редакционного коллектива с председателем Верховного Совета СССР А. И. Лукьяновым, руководителями палат Верховного Совета…

Мне поручили довести эту резолюцию до сведения лично Лукьянова, что удалось сделать уже поздно вечером благодаря кремлевской «вертушке». Через день он принял избранную делегацию известинцев, в ее составе были С. Кондрашов, А. Друзенко, председатель профсоюзного комитета В. Щепоткин и я. Встреча длилась часа полтора, в ней приняли участие руководители обеих палат Союзного парламента И. Лаптев и Р. Нишанов. Нас троих из числа визитеров Лукьянов будто не замечал, ни к одному не обратился даже по фамилии, хотя перед ним лежал список с нашими именами. Зато Станислава величал подчеркнуто уважительно, по отчеству. Если наши слова пропускал в основном мимо ушей, не скрывая раздражения, то Кондрашова слушал внимательно, ни разу не перебив. Чувствовалось некое особое почитание, даже заискивание хозяина кабинета — большого любителя книг, автора поэтического сборника — перед знаменитым пишущим человеком, звездой международной публицистики.

Между тем Кондрашов был верен себе: коротко коснувшись темы «Голембиовский — Ефимов», сказал, что видит возможность их совместной работы, но главным образом говорил о состоянии дел в газете, а они стремительно ухудшаются. Тираж падает. Потеряно управление редакцией. Сгущается атмосфера растерянности, люди не знают, что и как делать. Потому что нет четких и обязательных, понимаемых всеми критериев в оценке их работы… В конце сказанного Станиславом было заметно, что Лукьянову хотелось услышать от него все же нечто иное, явно говорящее в пользу главного редактора, но такое не прозвучало. Судя по его репликам, по нервной пикировке с Лаптевым, глава парламента согласился на встречу с нами ради чистой формальности, отказываться от задуманного он вовсе не собирался.

Через несколько дней, 7 февраля, вопрос о ситуации в «Известиях» выносится уже на заседание Президиума Верховного Совета СССР. Присутствуют Ефимов и Голембиовский, а также Кондрашов, Щепоткин и автор этих строк. Но тут происходит совершенно неожиданное: уже заявив с трибуны о деструктивных силах в газете, сталкивающих ее на левацкий курс, о необходимости укрепления редколлегии, уже назвав меня идеологически неприемлемым для роли ответственного секретаря, главный редактор вдруг теряет дар речи, просит воды и падает — ему плохо, обморок…

Оглядываясь сейчас назад, можно уверенно сказать, что именно собрание 30 января 1991 года с его твердой и вместе с тем сдержанной резолюцией, не загоняющей власть в угол, позволило избежать тогда разгрома и развала редакции. Так было выиграно время, в течение которого известинцам, несмотря на очень накаленную рабочую обстановку, в целом удавалось делать газету, отстаивающую демократические ценности.

В те два месяца, пока болел Ефимов, вопрос об «Известиях» снова поднимался в Верховном Совете, газету продолжали обвинять во всех антикоммунистических грехах, какие только приходили в голову Лукьянову и депутатам от компартии. Нас уже стали называть не иначе как рупором антисоветских сил, что, впрочем, многих известинцев, включая меня, не очень расстраивало. Однако принимать радикальные меры по отношению к строптивым с Пушкинской площади высшее начальство пока не решалось, отвлекало его многое — Советский Союз уже трещал по швам, социально-экономическое положение становилось катастрофическим.

В начале июня в своем кабинете Голембиовский организует небольшой фуршет по случаю 25-летия работы в «Известиях». От имени редколлегии ему вручается памятный подарок на 100 рублей. В этот же день товарищ Лукьянов делает новый ход в поддержку Ефимова и против Игоря: в штатное расписание газеты вводится еще одна должность первого заместителя главного редактора (уже третьего по счету!), и на нее назначается Д. Ф. Мамлеев. Как здесь уже говорилось, при главном редакторе Алексееве он стал одной из его первых кадровых жертв. Оставив тогда по себе хорошую память в редакции, Дмитрий Федорович все четырнадцать лет был на виду у журналистской Москвы — работал первым замом главного редактора «Советской культуры», заместителем председателя Госкомпечати СССР. Он был на виду и у высших партийных и государственных чиновников. Уважительное отношение к нему в разных кругах подкреплялось всенародной любовью к его супруге — знаменитой киноактрисе Кларе Лучко. У меня лично была особая причина испытывать к Мамлееву добрые чувства — он хорошо относился ко мне в мою бытность внештатным корреспондентом «Известий» в Ленинграде и поддержал предложение редактора отдела информации Юрия Пономаренко о моем переводе в Москву на должность штатного репортера.

За четырнадцать лет с момента его ухода из «Известий» утекло много воды. Как верно пишет Дмитрий Федорович в автобиографической книге «Далекое-близкое эхо», вернувшись в родные известинские стены, он, увы, попал в другой дом и в другой коллектив — изменилась страна, изменились и люди. Добавлю от себя, что изменился и он сам. Словом, прежней дружеской теплоты в отношениях с известинцами не возникло, да ее и не могло быть уже по той простой причине, что Мамлеев пришел усмирять редакцию. В чем и признается в своей книге:

А вернулся потому, что несколько месяцев подряд меня приглашал в Кремль председатель Верховного Совета СССР Анатолий Иванович Лукьянов и уговаривал вернуться, чтобы постепенно, шаг за шагом, привести «Известия» в порядок… Лукьянов был настойчив и не жалел времени на уговоры. А дело было в том, что в «Известиях» начался разброд.

Эта цитата подтвердила мои впечатления тех дней, когда Мамлеев снова появился у нас: он не совсем понимал, что происходит в редакции. Здесь был не разброд, а серьезное политическое противостояние. Он пишет, что «вокруг Игоря Голембиовского собралась компания, и началась война против Ефимова, а заодно и против Президиума Верховного Совета». Никакой «компании» вокруг Голембиовского не было, никто ее не собирал — ни он, ни другие. Никто никаких заговоров против Ефимова и Лукьянова не плел, мы ни разу — ни на минуту не собирались, чтобы пошушукаться о том, как себя вместе вести, что говорить, что делать. Подозревать, тем более обвинять нас в этом — значило проявлять элементарное непонимание того, что происходило на самом деле. А на самом деле каждый из нас жаждал перемен в стране и делал свою журналистскую работу, вел себя в редакции только так, как подсказывали ему собственные убеждения и совесть. Почему «вокруг Голембиовского» — то и этому объяснение простое. Игорь был с нами, а мы с ним одной и той же политической и профессиональной ориентации, при этом он выделялся организаторскими качествами, что и делало его лидером, с которым известинцы в своей массе связывали дальнейший курс газеты и потому были против его ухода из редакции.

Само возвращение Дмитрия Федоровича в «Известия» было омрачено неприятной таинственностью, недостойной интригой, удивившей и возмутившей известинцев и сотрудников «Недели». В конце мая — начале июня возник слух, что к нам может прийти первым замом главного Мамлеев, после чего действующий первый зам Севрук станет еще и главным редактором «Недели» — это будет его основная должность. Естественно, пошли вопросы: правда ли? Особенно это интересовало сотрудников «Недели», которая уже с полгода была без главного редактора. Предыдущий — известный и уважаемый газетчик Виталий Сырокомский — отправлен на пенсию. Сразу же после его ухода, еще в январе, редакция обратилась с письмом к руководству «Известий», в котором единодушно высказалась за назначение главным редактором первого зама Игоря Серкова. Письмо было оставлено без внимания. Все это время изданием умело руководил Серков, ему активно помогал опытнейший журналист, ответственный секретарь Станислав Сергеев. И вдруг этот слух: придет Севрук, самая нежеланная личность, сталинист, боец антигласности.

5 июня делегация «Недели» официально просит Ефимова сказать правду, он заявляет: это сплетни. Но просачивалось все больше информации, подтверждающей слухи. Якобы сам Президент СССР Горбачев уже подписал оба кадровых решения, предложенных Ефимовым и согласованных с Лукьяновым. На утренней планерке 6 июня вопрос поднимает редколлегия «Известий». Она заявляет, что без ее согласия любые назначения в «Неделю» незаконны, так как единственным ее учредителем является редакция «Известий». Ефимов уходит от прямого ответа, возмущенная редколлегия заявляет решительный протест против его действий, направленных на фактическое ее отстранение от участия в руководстве редакцией. Тут же составляется обращение в адрес Лукьянова, его тон категоричен:

Мы вновь поставлены перед фактом, что главный редактор газеты продолжает решать жизненно важные для всего коллектива вопросы единолично, демонстрируя откровенное пренебрежение мнением редколлегии. Не можем более мириться с подобным стилем работы, создающим в редакции обстановку нервозности, неуверенности, углубляющейся конфронтации. Конфликт в коллективе (после известных февральских событий) не исчерпан, более того, он усугубляется…

На этом этапе конфликта Голембиовский уже не подбирает дипломатических выражений, говорит с Ефимовым откровенно и резко. В тот же день, 6 июня, у них состоялся отдельный разговор, где главный редактор снова сказал: всё слухи, слухи… Вечером того же дня на вопрос одного из старых известинцев Мамлееву (по телефону), правда ли, что он возвращается, Дмитрий Федорович ответил: все это ерунда, слухи…

А на следующий день Ефимов объявил, что за подписью Президента СССР вышло решение о назначении Мамлеева первым замом главного редактора «Известий», Севрука — главным редактором «Недели». После этого в «Неделе» — протест коллектива, в Верховном Совете СССР 23 народных депутата требуют отмены этого решения, «как незаконного и не вызванного деловой необходимостью». Такую же позицию публично заявляет председатель Совета Союза Лаптев. С ним спорят лично Лукьянов и вся юридическая служба Секретариата Верховного Совета, она оглашает со страниц «Известий», что все было правомерно, в пределах полномочий главного редактора. Лукьянов привлекает Генеральную прокуратуру СССР, которая публикует свое заключение: законность соблюдена, оснований для прокурорского вмешательства нет.

«Ну а с кем моряки Балтики?» — звучала тогда у нас такая фраза, проводившая шутливую параллель между мятежными настроениями в редакции и революционной обстановкой в Петрограде 1917 года. Под «моряками Балтики» подразумевалась мощная известинская сила в лице собственных корреспондентов, охватывавших всю территорию СССР. Если наши зарубежные полпреды были довольно изолированы от редакционной жизни и друг от друга, то внутренние были больше в нее посвящены, теснее с нею связаны и активно между собой общались — по телефонам, телетайпной связи. Многие из них своими звонками на Пушкинскую, телефоно— и телетайпограммами присоединились к зимней резолюции коллектива, потребовавшей оставить Голембиовского первым замом главного редактора — они хорошо его знали и уважали как газетного организатора, он долго был куратором корсети. А наступившим летом выдвинули уже свое требование: провести внеочередное совещание собкоров с обязательным приглашением главы парламента Лукьянова. Одним из его инициаторов был новый одесский собкор Леонид Капелюшный, до этого блестяще работавший сначала в Сибири, затем в Литве. Он вспоминает:

— Чем дольше мы перезванивались, тем лучше осознавали, что дело не только в Игоре. Ефимов ломал «Известия», ему нужна была другая газета, ему нужны были права царского цензора. И тогда родилась идея наработать, как я для себя это сформулировал, «пакет резолюций». Их набралось что-то больше десяти. Они касались и состояния дел в корсети, и прохождения материалов, и уравниловки в зарплате. Одна из резолюций была посвящена Игорю — собкоры считали его очень нужным газете. Проекты текстов я пересылал всем нашим, получал ответы с правками и дополнениями. Помню, с Арнольдом Пушкарем (Тула, до этого Дальний Восток), который для меня был и остается журналистской звездой первой величины, мы долго советовались насчет того, следует ли выдвигать какое-то обобщенное требование — как ультиматум. Мол, если вы нас не послушаете… Среди резолюций было и требование ввести в состав редколлегии представителя собкоров, нами же выдвинутого. Решили, что представлять наши интересы в редколлегии должен человек умный, не сачок, не строчкогон, не революционного склада характера, но и не пластичный. Всем критериям подходил Коля Матуковский (Минск), талантливейший газетчик и драматург…

Как говорил дальше Капелюшный, собкоры рассчитывали на то, что согласно обещанию главного редактора Лукьянов посетит их заседание (оно проходило в стенах редакции) и уже в его присутствии прозвучит все, что ими задумывалось. Но их переиграла эта связка: Ефимов — Лукьянов. Совещание шло, а глава парламента не появлялся. И только где-то на второй или даже третий, последний день совещания, вдруг оказалось, что не он пожалует в «Известия», а известинцы должны идти в Кремль.

— Мы, — продолжал Леня, — заходили в кремлевский зал с кипящими душами, готовые взывать и доказывать. А его хозяин, глава парламента, начал с того, что за последний год провел в прямом эфире 600 часов, что обстановка в СССР сложная. И ровно два отведенных нам часа рассказывал о ситуации в стране. Потом с ручкой наготове выявил желание выслушать просьбы собкоров к руководителям органов власти в местах нашей аккредитации. Говорил и о наших публикациях. О том, что на местах не всегда товарищи понимают значение «Известий» в это сложное для государства время. О Голембиовском ничего категорического сказано не было — ни сошлем, ни оставим. Опытный, мол, руководитель. Вот и вся встреча, не давшая нам возможности заявить то, что мы хотели…

Такой же невнятной, как эта встреча — ни о чем, — была и информация о ней, опубликованная на следующий день в «Известиях» и написанная, кажется, самим главным редактором. В течение всего июня и июля пресса много пишет, депутаты постоянно спорят на темы вокруг «Известий», а известинский читатель — в растерянности: кто там у них в газете прав, кто виноват? Сами участники конфликта от него страшно устали. Больше всех — Ефимов и Голембиовский. В общем-то, всем уже стало понятно, что рано или поздно, но в газете должен остаться один из них. Нетрудно было предположить, кому власть отводила для этого больше шансов.

Ни одна публикация «Известий» последнего времени не проходила так тяжело через драки на планерках, как многосерийное расследование под руководством Иллеша о тайнах гибели пассажирского корейского самолета от советской ракеты в сентябре 1983 года. Резонанс у этих материалов был колоссальный. Их перепечатывали, пересказывали, на них ссылались крупнейшие газеты мира. В их числе и выходящая 15-миллионным тиражом японская «Иомиури», с которой «Известия» поддерживали дружеские связи при активном содействии нашего собкора в Токио Сергея Агафонова. Через него и с его участием была достигнута договоренность о съемках совместно с «Иомиури-ТВ» пятисерийного фильма «Тайна корейского “боинга”», а с редакцией газеты «Хоккайдо Симбун» — об организации автопробега по 83-й параллели (по СССР).

В середине июля Голембиовский просит Ефимова направить его и Иллеша в Японию для уточнения и подписания обоих договоров. 19 июля выходит постановление об их командировке с 17 по 25 августа. На этом постановлении стоит и моя подпись вместе с подписями всех других членов редколлегии, включая Мамлеева и Севрука. Но никто из нас не знал, какой разговор состоялся накануне между Ефимовым и Голембиовским. О нем стало известно только шесть лет спустя, когда над Игорем как руководителем «Известий» нависли черные тучи, — в его интервью «Неделе».

Тогда, в июле 1991 года, он, оказывается, сказал Ефимову, что принял решение уйти из газеты. Но сначала ему хотелось слетать с Иллешем в Японию. Наверное, не только для того, чтобы исполнить формальности по договорам с японцами. Как я понимаю, больше хотелось развеяться, расслабиться, может, заработать каких-то денег — прочесть лекции, что-нибудь опубликовать.

В 2011 году вышла книга супруги Голембиовского Анны Петровны (для многих известинцев — Ани) «Наше «кругосветное» путешествие с Игорем». «Пока тянулась эта история с Ефимовым, — пишет Аня, >— я просто молила Игоря уйти из “Известий”, потому что видела: уже невозможно больше терпеть ситуацию, какую создали в редакции для того, чтобы отстранить его от дел. Тем более Егор предложил ему перейти в “Московские новости”. Игорь согласился и дал мне обещание, что уйдет».

Сам факт, что, договорившись с Егором Яковлевым о переходе в «Московские новости», он еще до отъезда в Японию решил завязать с «Известиями», явился для меня большим и, признаюсь, неприятным сюрпризом. Разумеется, Игорь вправе распоряжаться собой — обстоятельства в редакции действительно становились для него невыносимыми. Но ведь очень плохими они были и для других людей, кто столь же бескомпромиссно отстаивал перед Ефимовым перестроечный курс газеты, кого тот причислял к своим недругам и с кем хотел и собирался расстаться. И кто всегда и решительно поддерживал Игоря — это был я, были Друзенко, Боднарук, Иллеш, Орлик, Макаров, Овчинникова, можно назвать и другие фамилии. На мой взгляд, сама сложившаяся коллизия все же обязывала его, как нашего лидера, не утаивать от нас личных планов, последствия которых могли иметь значение и для других. Но он почему-то о своем решении покинуть газету и слова никому не сказал. Через пару лет возникнет новая конфликтная ситуация, и Игорь снова поведет себя примерно так же — выстраивая варианты для себя, единомышленникам-товарищам ничего об этом не сообщит.

17 августа 1991 года Голембиовский с Иллешем улетели в Токио, оттуда 19-го — в Хиросиму. Когда они выходили из самолета, их атаковали журналисты: в Москве военный переворот — что вы о нем думаете? Не боитесь возвращаться? Через четыре дня Игорь станет давать интервью японцам уже как главный редактор «Известий». Он всегда будет с удовольствием вспоминать страну восходящего солнца еще и как место, где начала восходить его редакторская слава.

Но если бы на Пушкинской знали, что после Японии Игорь уже не должен был оставаться в «Известиях», вполне возможно, фамилия нового главного редактора была бы не Голембиовский. О такой вероятности — в следующей главе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.