Язык мысли и язык жизни в комедиях Фонвизина
Язык мысли и язык жизни в комедиях Фонвизина
Денис Фонвизин живет на русской сцене в своих комедиях уже два столетия. И нет никаких признаков того, что ему придется полностью перейти по ведомству историков литературы, то есть туда, где хранятся почтенные, но уже закончившие свою театральную жизнь трагедии и комедии большинства его современников.
Сатира вообще долгожительница по сравнению с другими видами литературы; смешное легче преодолевает время и медленнее устаревает. Много ли трагедий Корнеля сохранила в своем репертуаре французская сцена? Зато комедии Мольера чувствуют себя вполне непринужденно на сценах всего мира.
История русской литературы дает не менее убедительные доказательства резкой разницы в судьбах трагедии и комедии классицизма. Трагедии Сумарокова и Княжнина не пережили 1812 года; комедии Фонвизина, даже «Ябеда» Капниста оказываются вполне на уровне представлений о театре второй половины XX века.
По ряду сложных для объяснения причин в советской науке 1930 – 1960-х годов Фонвизин – политик и общественный деятель, борец против деспотизма и «фавера» – заслонил Фонвизина – создателя действительно смешных и потому живых комических типов, хотя самые документированные определения общественных позиций писателя, степени его близости к Панину и вражды к рабству не помогают нам понять некоторые, казалось бы, простые и самоочевидные вещи. Поэтому мы пока не видим удовлетворительного ответа на естественно возникающий вопрос: почему, когда Фонвизин заставляет Простакову повторять шутку Вольтера об извозчике, который заменяет дворянину знание географии, мы, люди конца XX века, дружно этой шутке смеемся, хотя давно уже нет дворянства как правящего сословия, нет уже более и извозчиков, а пользу географии сегодня никто не решится оспаривать? В советской науке заметно странное желание оправдать Фонвизина от обвинений в комизме и представить Простакову, каждую реплику которой неизменно сопровождает смех зала, в виде трагического персонажа, некой русской Гекубы. Замечание Вяземского о том, что Простакова «стоит на меже трагедии и комедии»234, получило слишком расширительное толкование. «Комедия превращается в трагедию порока», – пишет Г.А. Гуковский235. П.Н. Берков полагал, что «о смешной трактовке роли Простаковой говорить не приходится»236. Он же находил, что актеры XVIII века, например Шумский, ошибались, когда играли роль Еремевны «в грубо фарсовых тонах»237.
Такое отношение к комизму и смеху в «Недоросле» смещает историческую перспективу и превращает Фонвизина в современника Достоевского, в некое подобие Сухово-Кобылина, «Дело» которого, пожалуй, и впрямь не поддается смешной трактовке.
Кому же должен верить читатель Фонвизина – науке или своему непосредственному впечатлению?
Уважение к науке, к именам ученых, которым принадлежит эта странная трактовка комедий Фонвизина, не лишает нас права апелляции к истории, к историческим фактам. И среди этих несомненных и неоспариваемых фактов в первую очередь должна быть рассмотрена и понята двойственность структуры его комедий; двойственность, которая дает нам право сказать, что между персонажами «Недоросля» воздвигнута незримая, но непроходимая преграда. Это люди разных миров, разных культур, разного образа мысли, и говорят они на разных языках. Мир двоится в комедиях Фонвизина. Миру зла и всех пороков он противопоставляет мир чести и добродетели. Стародум и его друзья говорят и делают то, чего хочет от них автор, часто автор и сам говорит за них, вкладывая в их реплики свои мысли. Простаковы – Скотинины, выпущенные на сцену, не думают, а действуют, подчиняясь своим, часто отвратительным побуждениям; они не мыслят, а живут на сцене, поскольку в них нет ничего, кроме сатирически изображенной стихии самой жизни. По отношению к ним Фонвизин может только усилить или ослабить комизм изображения, но он не может, не разрушая природу этих характеров, заставить их обсуждать на сцене какие-либо вопросы общего порядка.
Зато с друзьями Стародума Фонвизин волен поступать, как ему угодно. И он действительно заставляет их обсуждать на сцене весь круг злободневных политических и нравственных проблем эпохи. Их назначение предопределено, они – эти персонажи – должны служить эталоном этического совершенства, смех не должен их касаться. Очень чтимый Фонвизиным Руссо238, как известно, не мог простить Мольеру, что он сделал Альцеста в «Мизантропе» смешным: «Великое и благородное» не может и не должно смешить. Эта мысль Руссо лежит в основе всего европейского искусства предреволюционного времени. И Фонвизин, и Шиллер в одинаковой степени убеждены, что изображение великого и благородного не терпит примеси смешного, не может возбуждать смех, не разрушая силы высоких чувств239.
Конфликт между двумя группами персонажей, только намеченный в «Бригадире» и ставший основой всей комедии в «Недоросле», представлен в прямом и буквальном смысле как конфликт двух языков, двух способов высказывания. «Мир Стародума и Правдина – это мир людей думающих и осознающих свои поступки, свое место в обществе, это мир рефлексии и самопознания»240.
Мир Простаковых – Скотининых трудно поддается определению. Можно было бы сказать, что это мир без рефлексии, мир без мысли, но такое определение будет только негативным по сравнению с миром Стародума – Правдина. По-видимому, для того чтобы понять, как взаимодействуют эти группы персонажей и как сталкиваются между собой их «языки», следует рассмотреть обе комедии Фонвизина как некое художественное единство. Тогда, быть может, мы приблизимся к пониманию действительного соотношения комического и серьезного в них и перестанем рассматривать комическую трактовку персонажей Фонвизина как нарушение авторской воли.
Современники Фонвизина, равно как и люди эпохи Пушкина – Гоголя, не сомневались в том, что Фонвизин прежде всего писатель комический. И формировался Фонвизин как литератор под влиянием своего природного комического дара, вопреки клерикальной реакции второй половины 1750-х годов. В это время православная церковная верхушка стремилась использовать охватившую Елизавету Петровну набожность для преследования малейшего появления религиозного свободомыслия, в том числе идей гелиоцентризма.
Русская журналистика конца 1750-х – начала 1760-х годов полна статей, в которых строго осуждается деизм, а в литературе идет борьба между противниками «суеверия» (условное определение православной ортодоксии), такими как Сумароков, и теми, кто опасался свободомыслия, считая его дорогой к атеизму.
К сожалению, эту борьбу религиозных взглядов в русском обществе приходится восстанавливать по разрозненным и скупым свидетельствам. Укажу на одно показательное явление в драматургии Хераскова. Смена тем от «Венецианской монахини» (1758) к «Безбожнику» (1761), может быть, по-своему отражает развитие свободомыслия в московском обществе конца 1750-х годов. Херасков, три года назад смело осудивший монастыри как очаги изуверства и фанатизма241, в «Безбожнике» (поставленном 10 июля 1761 года) представил персонажа, который «отвергает не только Бога, но и все человеческие установления»242. Руфин, главный герой «Безбожника» не только атеист, но вообще аморальный человек, клеветник.
Само слово «клевета», как показал еще Г.А. Гуковский243, о которой Херасков и поэты его круга постоянно пишут в это время, имело свою семантику и отражало острую религиозно-философскую борьбу, происходившую среди московской интеллигенции.
П.Н. Берков думал, что едва ли в «Безбожнике» изображен, хотя бы и в измененном виде, какой-либо реальный случай из жизни московского дворянского общества тех лет244.
Но, может быть, есть смысл сопоставить со стихами о клевете и «Безбожником» то, что пишет о себе Фонвизин в своих воспоминаниях: «Природа мне дала ум острый… весьма рано во мне проявилась склонность к сатире. Острые слова мои носились по Москве; а как они были для многих язвительны, то обиженные оглашали меня злым и опасным мальчишкой… Меня стали скоро бояться, потом ненавидеть…»245
Я сопоставляю эти синхронные явления не для того, чтобы представить молодого Фонвизина прототипом персонажа комедии Хераскова или стихов о «клеветниках». Интересно для нас должно быть совпадение этих свидетельств о существовании в русском обществе вольнодумцев, свободомыслие которых граничило с атеизмом. Сам Фонвизин со своих позиций конца 1780-х годов осуждает свои «сатиры», но из того, что он о себе рассказывает, видно: его юность – это бунт против тех православных верований и традиций, которыми было проникнуто его воспитание в родительском доме (II, 87).
Перевод «Альзиры» Вольтера говорит о том, что Фонвизину очень дорога была идея веротерпимости и что он склонялся к признанию «естественной религии» единственно разумной формой отношения человека к Богу. Дальнейшее развитие свободомыслия Фонвизина связано с кружком князя Козловского, в котором «лучшее препровождение времени состояло в богохулии и кощунстве» (II, 95). Написанное тогда же (в 1763 – 1764 годах) «Послание к слугам», как говорит сам Фонвизин, принесло ему репутацию «безбожника» (II, 95).
«Послание к слугам» получило вполне однозначную оценку в научной литературе, поэтому, не касаясь его философской проблематики в целом, я укажу на тот его аспект, который как-то остается вне поля зрения при анализе и который произвел, по-видимому, очень сильное впечатление на современников246, на содержавшееся в нем отрицание разумности миропорядка. Ведь на поставленный в самом начале вопрос («На что сей создан свет?») не могут ответить ни домашние философы-слуги, ни их образованный барин. А если ответа нет, если наличие разумного порядка и разумной воли в основе всего сущего недоказуемо, то и вся человеческая жизнь в ее наличных социальных формах представляется легкомысленной комедией, разыгранной жалкими марионетками, в поступках и поведении которых преобладает одно всеопределяющее свойство – глупость. Автор «Послания» вполне солидарен с Ванькой, когда тот заключает свои наблюдения над жизнью следующими словами: «Куда ни обернусь, везде я вижу глупость».
Мир – сборище глупцов, объект его сатирического дара и его острот – таким представляется молодому Фонвизину все, с чем он сталкивается, кроме того немногого, в чем он видит проявление ума.
Ум Фонвизин позднее определял как то «качество души», которое «содержит в себе все пространство понятия, всю силу воображения и всю действительность души» (I, 232). Глупец же для него – это человек, «которого ум весьма ограничен» (I, 225). Антитеза ум – глупость оказывается главным водоразделом, который разделяет человеческое общество. Не социальные различия, не иерархия положений в системе сословной монархии, а чисто характерологический критерий дает ему возможность построить свою школу ценностей. При этом человеческая глупость по Фонвизину бесконечно разнообразна в своих видах и формах и способна довести человека на самой своей последней степени до состояния животного. В письме к сестре от 23 – 24 января 1766 года, где речь идет о какой-то даме, он замечает: «Без лести можно ей сказать… что превосходит уже всякую скотину» (II, 338).
Первая оригинальная комедия Фонвизина – «Бригадир» – в своей структуре явно восходит к тому представлению о кукольной комедии человеческой жизни, которое увенчало все размышления фонвизинских философов-слуг. Все персонажи «Бригадира» за исключением Софьи и Добролюбова движимы элементарными внеидеологическими побуждениями, попадают в фарсовые положения и глупость каждого их них легко обнаруживается в столкновениях и спорах на самые различные темы.
Первые слушатели и читатели «Бригадира» единодушно оценили в комедии верную картину нравов247, то есть совокупность персонажей, из сопоставления которых и возникла эта общая картина образа жизни и мысли русского дворянского общества 1760-х годов. После комедий Лукина248, в которых «руссоизм» остался программным заявлением, «Бригадир» оказался подлинным открытием хорошо всем известного, но в русской литературе невиданного мира повседневности, быта и нравов. Восторгаясь не только «знанием» нравов, но и выдержанностью (то есть логикой поведения) характеров в ней, современники особо выделяли Бригадиршу. Как вспоминал Фонвизин, Никита Панин после «нескольких минут чтения» заметил: «Вы очень хорошо нравы наши знаете, ибо Бригадирша ваша всем родня; никто сказать не может, что такую же Акулину Тимофеевну не имеет или бабушку, или тетушку, или какую-нибудь свойственницу» (II, 98 – 99). Можно попытаться определить, какие именно реплики Бригадирши после этих «нескольких минут чтения» произвели «во всех слушателях прегромкое хохотание». По-видимому, речь идет о 1-м явлении 1-го действия, в котором Бригадирша дважды отличается. Первый раз после реплики Советника, которая кончается сентенцией о том, что у Бога «все власы главы нашея изочтены суть», Бригадирша находит свое применение для этой мысли: «Вить вот, Игнатий Андреевич, ты меня часто ругаешь, что я то и дело деньги считаю. Как же это? Сам господь волоски наши считать изволит, а мы, рабы его, мы и деньги считать ленимся, – деньги, которые так редки, что целый парик изочтенных волосов насилу алтын за тридцать достать можно» (I, 50). Вторично, когда в ответ на недовольное замечание Бригадира: «Благодарен я за ее экономию. Она для нее больше думает о домашнем скоте, нежели обо мне», – Бригадирша отвечает: «Да как же, мой батюшка? Вить скот сам о себе думать не может. Так не надобно ли мне о нем подумать? Ты, кажется, и поумнее его, а хочешь, чтобы я за тобою присматривала» (I, 52).
Панин, которому так понравилась Бригадирша в первом явлении, повторил свои похвалы этому персонажу и «по окончании чтения»: «Я удивляюсь вашему искусству, как вы, заставя говорить такую дурищу во все пять актов, сделали, однако, роль ее столько интересною, что все хочется ее слушать» (II, 99).
Панин заметил, что после первых реплик Бригадирши читатель уже знает, что слова ее будут не только глупыми, но и смешными. Поэтому следует внимательнее отнестись к тому, что так удивило Панина, – к «искусству» Фонвизина в разработке характера и поведения Бригадирши, результатом которого было полное торжество смеха и комизма, именно к этому времени осужденных теоретиками серьезной комедии и слезной драмы.
Удачное, по мнению современников Фонвизина, решение проблем комического в образе одной «дурищи» может быть объяснено только в результате анализа комедии в целом, поскольку глупа не только Бригадирша, глупы все персонажи комедии (кроме Софьи и Добролюбова), однако приемы, которыми пользовался Фонвизин в работе над другими персонажами, не дали комического эффекта такой силы и долговечности, какого он добился с Бригадиршей.
В «Бригадире» нет слуг или других каких-либо недворян: «Мы все дворяне, мы все равны» (I, 49), – говорит советница. Нет в комедии и какого-либо отражения дворянско-крестьянских отношений, о которых уже много писалось в том же 1769 году в «Трутне» Новикова. Фонвизина, по-видимому, занимало другое. Он хотел показать современное состояние русского дворянского общества, выбрав для этого один общий критерий – отношение к культуре, к просвещению, как говорили в XVIII веке.
В комедии две возрастные группы персонажей. Между старшим поколением (Бригадир, Бригадирша, Советник) и молодежью (сын, Советница, Софья и Добролюбов) проходит резкая образовательная граница. Старшее поколение – это люди, выросшие вне влияния книги и книжной культуры (разумеется, современной!), вне мира идей, которые может дать человеку общение с книгой, с литературой. Разрыв поколений, показанный в комедии, дает представление о такой ситуации, которую Фонвизин в 1760-е годы считал самой важной чертой духовной жизни русского дворянского общества. С одной стороны, те, кто книг не читает вовсе249, с другой – те, кто без книг уже не представляет себе жизни. Знаменитый разговор, в котором каждый из персонажей дает свое определение «чтению», показывает, где проходит размежевание поколений. Все что угодно рекомендуется читать, кроме книг, которых вообще нет как предмета первой необходимости в сознании старшего поколения персонажей. Троица старших представляет в комедии мир привычного невежества и нравственной пустоты, мир нечитателей. Но и читатели, противопоставленные в комедии нечитателям, разделены на две группы: Добролюбов и Софья, с одной стороны, Сын и Советница, с другой.
Французские второстепенные любовные и авантюрные романы250 – вот источник понятий о жизни и морали, с помощью которых Сын и Советница судят о других персонажах комедии. Сознание своего превосходства над старшими основано у этой пары молодых на том, что они знают, «как должно жить в свете» (I, 68). Их поведение регулируется только чувственными побуждениями, оно аморально в буквальном смысле, так как никаких внеположенных человеку ценностей они не знают и знать не желают. Бригадиру, на требование безусловного послушания отцу, сын отвечает вопросом: «Скажите мне, батюшка, не все ли животные, les animaux, одинаковы?» (I, 74). И, получив ответ: «конечно, все от человека до скота», – победоносно делает из отцовского ответа свой вывод: «Когда щенок не обязан респектовать того пса, кто был его отец, то должен ли я вам хоть малейшим респектом?» (I, 74).
В своем рассуждении о щенке сын перефразирует Гельвеция, который, как известно, считал человека сходным с прочими животными, все поведение которых определяется только физическими ощущениями, а не моралью251. По мнению Гельвеция, если говорят о какой-то морали, вложенной Богом в человека при его рождении, то почему нельзя говорить о «моральном» слоне или «моральном» верблюде. Отсюда убеждение Иванушки в том, что он имеет полное право вызвать своего отца на дуэль из-за соперничества в ухаживании за Советницей: «Я читал в прекрасной книге, как бишь ее зовут… “Les sottises du temps”, что один сын в Париже вызвал отца своего на дуэль… а я разве скот, чтоб не последовать тому, что хотя один раз случилося в Париже?» (I, 70).
Так говорят и так ведут себя «офранцуженные», но и старшее поколение оказывается ничуть не лучше, хотя никаких новейших идей не знает и знать не хочет! Бригадир домогается взаимности у Советницы, Советник объясняется в любви Бригадирше. Никакого представления о долге, о чести, никакой, хотя бы элементарной, но общеобязательной морали не существует и для старшего поколения. Личность каждого из этих персонажей-мужчин поглощена его «характером» и общественным положением. Оба они даны еще в значительной мере «по Сумарокову», по его классификации комедийных персонажей. Советник, вышедший в отставку после появления указа о лихоимстве, показан как «тщеславный лицемер», который «святым себя являет». Бригадир как комедийный тип восходит и к ранним комедиям Сумарокова, и к комедиям Гольберга. Лицемерие Советника, оправдывающего все свои самые низменные поползновения цитатами и формулами из Священного писания, контрастно откровенной грубости Бригадира. Последний как военный человек всегда стремится идти напролом и готов прибегнуть к физической расправе с женой и сыном, как только они решаются сказать или сделать что-либо, ему неприятное. Тщательно осуществленное в комедии возрастное и профессиональное разделение персонажей компенсируется тем, что все заняты одним общим и для всех одинаково интересным делом; у них одна цель, один интерес – они хотят для себя, для собственного употребления, определить смысл тех слов, которыми они пользуются в разговоре, слов, через которые осуществляется между ними общение и становится возможным сценическое действие. Любое из этих обсуждений превращается в спор, безрезультатный для комедийной интриги, но существенный в характерологическом отношении. В ходе спора о словах выясняется, что каждый говорит на «своем» языке, имеет в виду свой контекст. Все персонажи иронизируют друг над другом и объясняют зрителю, что есть глупого – следовательно, смешного – в протагонистах. Бригадир смеется над сыном, сын над Бригадиром, Советница над Советником; Бригадир, Советница и Иванушка издеваются над Бригадиршей, которую защищает влюбленный в нее Советник. Издеваются над Бригадиршей и положительные герои – Софья и Добролюбов. Она оказывается мишенью всеобщих насмешек, иронии и грубых издевательств своих партнеров.
Сына она вообще просит с ней не говорить, ибо не понимает его макаронического языка, но и с другими персонажами у Бригадирши непрестанно возникают недоразумения, потому что она, не понимая их, делает нечто вроде перевода на свой «язык», приспосабливает чужие понятия к своему кругу представлений. Всего заметнее этот «перевод», когда Бригадирша хочет понять смысл того, что говорит Советник на своем славянизированном (пародийном, по замыслу Фонвизина) языке:
Советник: …Не грешил бы я тогда ни на небо, ни пред тобою.
Бригадирша: Предо мною? А чем ты, батюшка, грешишь предо мною?
Советник: Оком и помышлением.
Бригадирша: Да как это грешат оком?
Советник: Я грешу пред тобою, взирая на тебя оком…
Бригадирша: Да я на тебя смотрю и обем. Неужели это грешно? (I, 64).
В этом же разговоре Бригадирша объясняет Советнику: «Больше половины речей твоих не разумею». То, чего она не может понять, это не какой-либо определенный слой лексики. Только один раз она не понимает слова252, во всех остальных случаях она не понимает переносных, метафорических значений слов, которые употребляет Советник или другие персонажи комедии. Фразу советника «взирая на тебя оком» Бригадирша переводит на язык прямых, буквальных значений «да я на тебя смотрю и обем». Реплики других персонажей она тоже «не понимает» или, вернее, понимает в прямом смысле, буквально, делая для этого «перевод» в свою систему представлений. Бригадирша не острит, не шутит и тем более не иронизирует. Она всегда серьезна и всегда говорит то, что думает в данный момент. В разгар ссоры Бригадира с сыном появляется привлеченная шумом Бригадирша. Ее реплика выражает ее естественное отношение к тому, что может быть причиной семейного скандала, то есть к какой-либо денежной потере: «Что за шум? Что ты, мой батюшка, так гневаться изволишь? Не сделал ли ты, Иванушка, какого нам убытку! Не потерял ли ты чего-нибудь?» (I, 74). Подхватив предположение о «пропаже», Бригадир иронизирует и произносит реплику, иносказательный смысл которой в контексте сцены ясен для зрителей и действующих лиц комедии, кроме Бригадирши: «И очень много. Пропажа не мала» (1,74).
После этой реплики Бригадира следует реплика Бригадирши с точно рассчитанным драматургом эффектом: сын потерял ум, ежели у него был:
Бригадирша (вздыхая): Тьфу, какая пропасть! Слава богу. Я было обмерла, испугалась: думала, что и впрямь не пропало ль что-нибудь (I, 74).
Комизм реплики Бригадирши основан на несовпадении смысла, который она вкладывает в свою реплику, и той сценической ситуации, в которой эти слова произносятся. «Слава Богу» в реплике Бригадирши относится к ее «теме», к ее опасениям, не пропало ли что-нибудь материальное, измеряемое деньгами, но в контексте иронической реплики Бригадира происходит сдвиг отношений и ее «слава Богу» оказывается отнесенным к «теме» Бригадира – к его утверждению о пропаже «ума» у сына. Бригадир своим ироническим замечанием провоцирует Бригадиршу высказаться, дает ей возможность заявить о своем отношении к сценическому факту.
Фонвизин применяет и другой прием включения Бригадирши в обмен репликами. Когда Сын рассказывает о своей жизни во Франции, его слушатели реагируют соответственно своему отношению к рассказчику: Бригадир – иронически, Советница – восторженно. Обмен репликами между Советницей и Сыном провоцирует Бригадиршу выказать удивление из-за неожиданно возникшей у нее догадки: «Дак же, Иванушка! Неужели там люди-то не такие, как мы все, русские?» (I, 77). Комизм этой реплики в ее простодушии и непосредственности. Хотя по авторскому замыслу она должна смешить и действительно смешит, сама Бригадирша и не думает о какой-либо шутке. Она серьезно высказывает свое недоумение, свое самое искреннее чувство. Другое дело, что театральный зал не могла не рассмешить очевидная глупость этого удивления, основанного на глубочайшем невежестве.
Возможность неожиданных и непосредственных реплик Бригадирши мотивирована у Фонвизина отсутствием у нее какой-либо программы действий в сценической интриге. Поэтому в ее репликах нет умысла, нет расчета, интриги, сознательного обмана. И что особенно замечательно в ее репликах – это их подчиненность данному отдельному впечатлению, без какого-либо отношения между этими репликами, без связи и последовательности.
Разговор Бригадирши с Софьей и Добролюбовым (д. 4, явл. 11) весь построен на том, что реплики Бригадирши всегда неожиданны и, с точки зрения ее собеседников, нелогичны. Плачущая Бригадирша жалуется Софье и Добролюбову на свою жизнь, но, как только разговор переходит на предполагаемый брак Софьи с ее сыном, она меняет свою оценку замужества вообще:
Бригадирша: Закажу и другу и ворогу идти замуж.
Софья: Как, сударыня? Можете ли вы говорить это в самое то время, когда хотите вы того, чтоб я женою была вашего сына?
Бригадирша: Тебе, матушка, для чего за него нейти? Я сказала так про себя.
Добролюбов: Нет, вы про всех теперь сказать изволили.
Бригадирша: И ведомо.
Софья: Как же это: то про себя, то про всех? Скажите, матушка, что-нибудь одно.
Бригадирша: Ты изволь говорить, а мне что?
Добролюбов: Что же вам угодно?
Бригадирша: Ничего. Я пришла сюда так, поплакать в свою волю (I, 84).
«Слезы» комического персонажа, каким прочно утвердилась к четвертому действию комедии в представлении зрителей Бригадирша, воспринимаются как дополнительная комическая же окраска роли, комизм этот подчеркнут нежеланием или неумением Бригадирши сказать «что-нибудь одно», то есть следовать логике собственной речи. Переход ее к рассказу о том, как с ней однажды «пошутил» Бригадир так, что она «чуть богу души не отдала без покаяния», спровоцирован репликой Софьи и неизбежным у Бригадирши переводом абстрактного понятия на язык конкретных представлений:
Софья: Довольно, ежели он имел варварство пользоваться правом сильного.
Бригадирша: То он силен, матушка (I, 84).
«Право сильного»253 – понятие почти научное для XVIII века – Бригадирша понимает как определение натуральной физической силы и строит на этом свой рассказ о «шутке» Бригадира.
На возмущенную реплику Добролюбова («да как вы с ним жить можете») она отвечает рассказом о тех женах, которым еще хуже, чем ей: «Вить я, мать моя, не одна замужем. Мое житье-то худо-худо, а все не так, как, бывало, наших офицершей. Я всего нагляделась. У нас был нашего полку первой роты капитан, по прозванию Гвоздилов; жена у него была такая изрядная, изрядная молодка. Так, бывало, он рассерчает за что-нибудь, а больше хмельной: так, веришь ли богу, мать моя, что гвоздит он, гвоздит ее, бывало, в чем душа останется, а ни дай не вынеси за что» (I, 85). Возражение Софьи: «Пожалуйста, сударыня, перестаньте рассказывать о том, что возмущает человечество» – вызывает ответную реплику Бригадирши, рассчитанную в контексте всей сцены на комическое восприятие: «Вот, матушка, ты и слушать об этом не хочешь, каково же было терпеть капитанше?»
Достоевский, как известно, дал свой опыт разработки этого разговора Бригадирши и Софьи и пришел к убеждению, что «умная» и «образованная» Софья в этом столкновении с «глупой» Бригадиршей осталась посрамленной и победительницей вышла Бригадирша254.
Почти сто лет развития русской литературы от «Бригадира» (1769) до «Зимних заметок о летних впечатлениях» (1862) изменили отношение к теме семейного произвола и жестокости, лишь слегка затронутой у Фонвизина. Достоевского заинтересовала психологическая мотивировка отношений притеснителя-мужа и его жертвы – жены, тогда как у Фонвизина представлена только ситуация сама по себе, а не ее психологические предпосылки.
Как и во всех других сценах комедии, где появляется Бригадирша, Софья в этом эпизоде задает вопрос, цель которого получить от Бригадирши комический ответ. И у нас нет оснований предполагать, что эпизод с Гвоздиловым прочитывался в XVIII веке, да и в пушкинское время «по Достоевскому».
Фонвизин не мог не задуматься над тем, что персонажи комедии, которые иронизируют над Бригадиршей и упиваются своим превосходством над ней, на деле заняты сценической работой на нее. Их реплики, направленные на то, чтобы Бригадиршу высмеять, дают ей возможность вызвать смех и тем самым сосредоточить на себе зрительский интерес. Сами того не подозревая, персонажи «Бригадира» создают сценический апофеоз Бригадирше. Но если персонажи этого понять не могли, то Фонвизин это, конечно, понял. Поэтому в «Недоросле» он аналогичную Бригадирше героиню – Простакову – сделал уже центральным персонажем комедийной интриги.
Выбранная им для «Бригадира» форма спора глупцов между собой о значении слов и смысле понятий предполагала, что каждый из персонажей комедии способствует выявлению чужой глупости и в то же время саморазоблачается. Бригадирша же должна была представить глупость в чистом, естественном, натуральном виде, без предопределенных профессией (Бригадир) или модой (Сын и Советница) черт. При этом в «Бригадире» все персонажи в какой-то, очень слабой степени затронуты культурой. Только Бригадирша оставлена Фонвизиным вне всякого влияния образованности, хотя бы и мнимой.
И здесь получился, может быть, не предвиденный автором результат. Оказалось, что отсутствие малейших черт книжного влияния в сознании и речах Бригадирши не превратило ее в нечто вообще лишенное каких-либо особых примет, наоборот – не втиснутая в рамки предопределенного комедийного амплуа или речевого стиля (как, например, Советница), Бригадирша заговорила общим для всех сословий разговорным русским языком. Вернее, через нее на сцену вышла сама стихия общенародного языка во всей ее внеиндивидуальной оригинальности и колоритности: «В “Бригадире” в первый раз услышали на сцене нашей язык натуральный, остроумный»255. В речевом стиле Бригадирши Фонвизин впервые дал свободу выражения неупорядоченной стихии языка, которая в ее конкретной функции должна была только характеризовать Бригадиршу, но оказалась весомой сама по себе и противопоставленной языку и образу мыслей всех остальных персонажей комедии.
После «Бригадира» Фонвизин на долгое время отошел от литературы, увлеченный службой при Панине, которая давала ему сознание причастности к важнейшим политическим «происшествиям» его времени. Но не только дипломатия виновата в его отходе от литературы. Для этого были и более глубокие, внутренние причины. Сам Фонвизин в конце жизни в «Чистосердечном признании» говорит о серьезном духовном переломе, который начался в нем в 1769 году. К сожалению, его рассказ об этом прерывается в самом начале и поэтому невольно создается впечатление, что этот перелом был чуть ли не мгновенным актом, который совершился в результате одного разговора с Тепловым. В действительности произошло нечто иное. Фонвизин преодолел свои сомнения в «бытии вышнего существа» (II, 100) и построил для себя «систему» «в рассуждении веры», то есть перешел на деистические позиции, но для этого, по всей вероятности, понадобилось время.
Во всяком случае, эти новые взгляды он высказал печатно только в конце 1770-х годов, пользуясь испытанным уже в русской литературе приемом – публикацией перевода какого-либо западного автора, притом не занятого собственно богословской проблематикой. Одним из таких произведений оказалось «Похвальное слово Марку Аврелию»256 Тома, напечатанное во Франции в 1775 году, а в переводе Фонвизина в 1777 году. В «Похвальном слове» Тома, не особенно заботясь об исторической точности, изобразил Марка Аврелия стоическим деистом и показал путь рассуждений, которым Марк Аврелий пришел к своей «системе в рассуждении веры», системе, где единство мира с Богом в центре определяло законы природы и общества в их подчиненности разуму и добродетели. У него Марк Аврелий так размышляет об отношениях человека к Богу: «Возвысся до него, размышляй о сем великом существе, почерпни из недр его любовь к порядку и к благу общему; да устройство вселенной научит тебя, какову быть устройству твоего государства» (II, 206 – 207). Уподобление себя высокому стоическому идеалу во имя служения общему благу – такова религия и основанная на ней этика Марка Аврелия (в изложении Тома). В другом переводе Фонвизина, напечатанном через 7 лет, мы находим те же мысли, только еще более определенно высказанные: «Хотя с нашими заслугами и не можем мы постоять пред Богом, но религия возвышает все естество наше, показуя нам величество предопределения нашего и образ, коим достигать до него можно… Религия не токмо не опровергает благородного возвышения духа, но паче служит ему главнейшим основанием, ибо познания самого себя требует она не к единому укрощению нашея гордыни, но и к ощущению и к ободрению дарованных от Бога способностей» (II, 290 – 291). Только воодушевленный новым пониманием человека, его места в системе мироздания и его обязанностей перед обществом, Фонвизин нашел, что можно противопоставить той стихии глупости и невежества, которая после «Бригадира» открылась ему в своем не только характерологическом, но и в историческом значении.
При всей разнице между читающими и нечитающими персонажами «Бригадира» их споры обнаруживают, что культура многослойна и что просвещение еще не пробуждает в человеке «души»; как говорит Стародум: «Невежда без души – зверь».
В «Недоросле» спор между единомышленниками Стародума и семейством Простаковой превращен в идейный конфликт. Сцены комедии, которые происходят только между Стародумом и его окружением, сами по себе не споры, поскольку участники парных диалогов (Стародум – Правдин, Стародум – Софья, Стародум – Милон) держатся одних и тех же взглядов, являются не диспутантами, а «сочувственниками». Поэтому часто это «мнимые» диалоги. Стародум развивает определенную мысль, а Правдин, Софья или Милон подхватывают в своих репликах мысль, которую Стародум снова продолжает:
Стародум: …Меня взяли ко двору. А? Как ты об этом думаешь?
Правдин: Как же вам эта сторона показалась?
Стародум: Любопытна. Первое показалось мне странно, что в этой стороне по большой прямой дороге никто почти не ездит, а все объезжают крюком, надеясь доехать поскорее.
Правдин: Хоть крюком, да просторна ли дорога?
Стародум: А такова-то просторна, что двое, встретясь, разойтиться не могут. Один другого сваливает, и тот, кто на ногах, не поднимает уже никогда того, кто на земи.
Правдин: Так поэтому тут самолюбие…
Стародум: Тут не самолюбие, а, так назвать, себялюбие. Тут себя любят отменно; о себе одном пекутся, об одном настоящем часе суетятся (I, 132).
В этом диалоге нет никакого спора. Правдин задает наводящие вопросы, которые дают возможность Стародуму уточнить свою мысль и противопоставить истину лжи и правду обману. В разговорах с другими персонажами своего лагеря уже Стародум задает наводящие вопросы, а его собеседник развивает свою мысль. Таков разговор Стародума с Милоном, в котором последний подробно объясняет, что такое неустрашимость на разных уровнях социальной структуры. Отсутствие подлинных споров между Стародумом и его сочувственниками компенсируется неожиданным образом – Стародум спорит с самим собой, излагая эпизоды из своей жизни Правдину. Стародум объясняет ему, что если бы он в молодости умел «владеть собою» и «остеречься от первых движений раздраженного… любочестия», то «имел бы удовольствие служить долее отечеству» (I, 130). Стародум-старик осуждает поспешные решения Стародума-юноши. Его система понятий возникает перед зрителем в динамике его жизненного опыта и этим опытом подтверждается.
Спор Стародума с самим собой связан с другим, общим спором его жизни против системы извращенных понятий, в которую превратилась, по убеждению Фонвизина, элитарная мораль русского дворянства. Вернее, Стародум спорит не с понятиями, а с жизнью, с бытием, которое порождает ложные понятия. Кульминацией его спора с миром ложных понятий является монолог о «должности», то есть о долге дворянина: «Должность! А, мой друг! Как это слово у всех на языке и как мало его понимают» (I, 153). «Должность» по Стародуму – «это тот священный обет, которым обязаны мы всем тем, с кем живем и от кого зависим» (I, 153). С кем же идет спор о «должности»? Противник не назван, однако настойчиво подчеркивается, что их много, более того – это «все»! («Как это слово у всех на языке»). Истинное содержание слова «должность» «мало… понимают», «если б люди понимали его важность» и т.д. Извращенное понятие о «должности» – всеобщая болезнь, болезнь русского общества в целом, порок сословия, а не личности. Следовательно, «должность» – понятие внеличностное. Правильное понимание «должности» – непременное условие социальной гармонии и разумного порядка в России: «Если б так должность исполняли, как об ней твердят, всякое состояние людей осталось бы при своем любочестии и было бы совершенно счастливо» (I, 153). Смысл и направленность этого спора точно определены. Это спор между «своими», спор внутрисословный, внутридворянский. Поэтому Стародум отваживается употреблять такие формулы, смысл которых может быть понятен только тем, кто в достаточной степени проникнут сословными представлениями и понятиями, хотя и толкует их превратно.
Персонажи группы Стародума настолько сходно мыслят (они сами об этом говорят), что, если бы не было обозначено, кому принадлежит та или иная реплика, читатель легко мог бы отнести слова одного персонажа к другому. Единомыслие приводит к единообразию словесному, ибо правильные мысли требуют и правильного выражения. Для того чтобы скрасить это единообразие, Фонвизин применяет особый прием, одновременно с «Недорослем» усвоенный и русской трагедией, особенно Княжниным в его трагедиях 1780-х годов257. Фонвизин превращает сценическую реплику в афоризм, обращенный не к собеседнику, а к театральному залу. Диалог между персонажами приобретает двойное назначение, в него вовлекается и зрительный зал. Позднее в русской комедии 1810 – 1820-х годов, особенно у Грибоедова, этот прием стал основным способом выражения авторских мыслей. Такая реплика-афоризм может быть рассчитана на самостоятельное существование, вне данного текста и данной сценической ситуации. В разговоре с Софьей о богатстве Стародум так строит изложение своей мысли: «Друг мой! Все состоит в воображении. Последуй природе, никогда не будешь беден. Последуй людским мнениям, никогда богат не будешь».
Обращение («друг мой») позволяет Стародуму осуществить переход от речи, адресованной непосредственно собеседнице, Софье, к так называемой повелительно-безличной форме с анафорическим началом (Последуй… Последуй), за которым следуют противоположные по смыслу, но взаимосвязанные предложения, построенные антитетически: «Последуй… никогда не будешь, последуй… никогда не будешь». Фразе этим придана афористическая форма, она явно рассчитана не только и не столько на Софью, сколько на зрительный зал, на аудиторию, в которой Фонвизин надеялся найти и находил сочувствие своим мыслям258.
Афоризмами говорят и другие единомышленники Стародума. Например, Милон в упоминавшемся выше разговоре о неустрашимости высказывает такие афоризмы-определения: «В нашем военном ремесле храбр должен быть воин, неустрашим военачальник» (I, 157). Афоризмы Милона, как и афоризмы Стародума, выводят разговор за пределы конкретной сценической ситуации, создают для него социальную перспективу, но их прикрепленность к данному персонажу становится формальной и условной. Афористически высказанная мысль легко отрывается от текста и превращается в общее достояние, в продукт культуры вообще.
Афоризм и афористичность как особая форма обращенности слова к зрителю в русской комедии XVIII века еще не изучены. Исследователей интересовала в основном литературная судьба французской афористической прозы XVII века в русской литературе ХVIII – начала XIX века259. Афористичность фонвизинского комедийного языка заслуживает особого исследования, которое объяснило бы, почему, например, афоризмы Стародума не имели литературного успеха, не запомнились, не превратились в крылатые слова, как афоризмы Чацкого. П.Н. Берков заканчивает свой анализ «Недоросля» замечанием о том, что «Недоросль» имел «громадное общественное значение… даже без политической проповеди Стародума, почти опускавшейся при постановках комедии на сцене»260, то есть подтверждает наши наблюдения над явным несоответствием между содержанием речей Стародума и их сценическим выражением. Речи и афоризмы Стародума возникают не на сцене, не в борьбе и спорах с другими персонажами комедии. Они кажутся взятыми откуда-нибудь уже в готовом виде. Некоторые из них действительно просто перенесены из писем Фонвизина к П.И. Панину. Отвечая на письмо П.И. Панина, в котором последний высказывал свои соображения «об истинном источнике развращения нравов», Фонвизин писал: «об исправлении ума столь много у нас помышляют, сколь мало об исправлении сердца, не зная того, что добродетельное сердце есть первое достоинство человека и что в нем одном только искать и находить можно блаженство жизни нашей» (II, 377). Сходную мысль и почти в тех же выражениях высказывает Стародум Софье: «Чем умом величаться, друг мой! Ум, коль он только что ум, самая безделица. С пребеглыми умами видим мы худых мужей, худых отцов, худых граждан. Прямую цену уму дает благонравие. Без него умный человек – чудовище» (1, 152). Афоризмы Фонвизина-комедиографа предполагают у слушателя слишком большую долю участия в создании для них социального контекста, без которого афоризм не существует как афоризм. Афоризм для немногих – парадоксальное явление261.
Иначе сложилась литературная судьба словечек и замечаний. Простаковой, хотя они явно не предназначались для запоминания. Их помнят, и помнят потому, что сценические высказывания Простаковой являются ее сценическим поведением, а не идеологической надстройкой.
Женщина – мать и хозяйка сделана была в «Недоросле» главным персонажем, а ее материнские заботы – главной пружиной комедийной интриги. Никто до Фонвизина с такой остротой не ставил в русской литературе вопроса о роли женщины в судьбах национальной культуры. Героини трагедий Сумарокова на равных началах участвуют в обсуждении основных сословных проблем, но трагедия всегда остается как бы введением, прологом к тому, что может за ней последовать в жизни ее героев, «теория» в трагедиях не проверяется практикой, замужняя женщина так и не стала героиней русской трагедии XVIII века.
Причину выбора женщины главной носительницей интриги Фонвизин приоткрыл внимательному читателю одним намеком. Четвертое действие открывается сценой, в которой Софья сидит с книжкой в руках; читая, она для себя вслух резюмирует содержание прочитанного: «Это правда! Как не быть довольну сердцу, когда спокойна совесть! (Прочитав опять несколько.) Нельзя не любить правил добродетели. Они – способы к счастью» (I, 149). Как выясняется из дальнейшего, она читает одну из самых популярных в XVIII веке книг Фенелона «О воспитании девиц»262. Такой выбор книги получает полное одобрение Стародума: «Фенелона? Автора “Телемака”? Хорошо. Я не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай. Кто написал “Телемака”, тот пером своим нравов развращать не станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель» (I, 149 – 150). Если не считать неназванных «нынешних мудрецов» (хотя установить их имена нетрудно, поскольку Стародум называет русские переводы!), то Фенелон – это единственный писатель, о котором говорят в «Недоросле» с таким сочувствием оба – и Софья, и Стародум. В этом эпизоде «Недоросля» Фонвизин выступает зачинателем традиции, позднее прочно укоренившейся в русской литературе, – характеризовать персонажа при помощи его круга чтения. Уже в русской сентименталистской повести 1780-х годов упоминание любимых авторов – обязательный элемент характеристики персонажа. Почему же именно Фенелон и его книга «О воспитании девиц» понадобились Фонвизину в «Недоросле»? Неужели только для того, чтобы охарактеризовать уровень умственных интересов Софьи, показать ее «читательницей», дать повод Стародуму поговорить об обязанностях женщины, жены, о семье? В Европе нового времени Фенелон был одним из первых теоретиков женского образования. Он писал:
N’ont-elles pas des devoirs ? remplir, mais des devoirs qui sont les fondements de toute la vie humaine? Ne sont-ce pas les femmes qui ruinent et qui soutiennent les maisons, qui r?glent tout le d?tail des choses domestiques, et qui, par cons?quent, d?cident de ce qui touche de plus pr?s ? tout le genre humain? Par l?, elles ont la principale part aux bonnes et aux mauvaises m?urs de presque tout le monde263.
И далее он высказывает очень важную для Фонвизина мысль:
II est constant que la mauvaise ?ducation des femmes fait plus de mal que celle des hommes, puisque les d?sordres des hommes viennent souvent et de la mauvaise ?ducation qu’ils ont re?ue de leurs m?res, et des passions que d’autres femmes leur ont inspir?es dans un ?ge plus avanc?264.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.